От бурной эпохи 1905 года нас отделяет менее десяти лет, а между тем перемена, которая произошла за это короткое время в России, кажется громадной. Россия как будто сразу превратилась из патриархальной в современную капиталистическую страну. Идеолог старой России, Л. Н. Толстой, выразил это в характерной и забавно-грустной тираде, жалуясь на то, что русский народ “удивительно быстро научился делать революцию и парламенты”².

Разумеется, “внезапное” превращение России в буржуазную страну возможно было в течение пяти или десяти лет XX века только потому, что вся вторая половина прошлого века была одним из этапов смены крепостнических порядков буржуазными.

Небезынтересно наблюдать, как эта смена отразилась на изменении отношений к марксизму нашей официальной, университетской, науки политической экономии. В доброе старое время “уничтожением” Маркса занимались у нас только крайние правые, правительственные, профессора. Вся либерал-народническая профессорская наука относилась к Марксу с почтением, “признавала” трудовую теорию стоимости и вызывала этим наивные иллюзии “левонародников” насчет отсутствия почвы для буржуазии в России.

Теперь у нас “сразу” народилась куча либеральных и прогрессивных “марксоедов” вроде г. Тугана-Барановского^a или г. Струве и т. п. Все они раскрыли действительное содержание и значение либерально-народнического “почтения” к Марксу: на словах почтение осталось, на деле исконное непонимание материалистической диалектики и теории классовой борьбы привело неизбежно к отречению и от теории трудовой стоимости.

До 1905 года буржуазия не видела другого врага кроме крепостников и “бюрократов”; поэтому и к теории европейского пролетариата она старалась относиться сочувственно, старалась не видеть “врагов слева”. После 1905 года нарождается в России контрреволюционная либеральная буржуазия, и профессорская либеральная наука, нисколько не теряя престижа в “обществе”, принимается всерьез уничтожать Маркса.

С новейшим ученым трудом одного из таких “серьезных” ученых мы намерены познакомить читателя.

I

В издании В. П. Рябушинского вышла в свет в прошлом году первая часть сочинения г. Петра Струве:

“Хозяйство и цена” (М., 1913). Пресловутый “союз науки с промышленностью”, который ознаменовался сначала тем, что г. Рябушинский издавал рассуждения г. Струве о “великой России”, возмужал и окреп окончательно. Из простого союза науки с промышленностью получился уже союз и науки, и промышленности, и власти: ученый труд г. Струве был представлен им для соискания ученой степени, которой г. Струве и был удостоен.

Г-н Струве уверяет в предисловии, что задуман им его труд около 15 лет тому назад. Налицо, следовательно, все основания ждать труда серьезного и солидного.

Сам автор очень высокого мнения о своем труде, обещая “пересмотр” (и, разумеется, “критический” пересмотр) “некоторых традиционных проблем и положений политической экономии”. Пересмотр захватывает и значение цены “как основного понятия политической экономии”.

“...Этот пересмотр приведет к постановке новых методических задач нашей науки в духе последовательного эмпиризма, опирающегося на строго выработанные точные понятия и ясные различения”.

___________________________

^a См. Сочинения, 5 изд., том 24, стр. 361—364. Ред.

Приведенные фразы из заключительных строк “труда” г-на Струве содержат, так сказать, лейтмотив его сочинения. Программа автора — “последовательный эмпиризм” (так начинает обязательно в наше время всякий модный философ, к какой бы елейной поповщине он ни подводил свою теорию) и “строгая выработка точных понятий и ясных различении”. Знакомый мотив пресловутого “критицизма”, так часто сводящегося к словесной схоластике...

“Последовательный эмпиризм” г. Струве хочет видеть особенно в той, значительно большей по размеру, части своей книги, где он дает “этюды и материалы по исторической феноменологии цены” (сюда относится почти весь второй отдел первой части). А “строгой выработкой точных понятий и ясных различении” называются рассуждения первого отдела и введения “о некоторых основных философских мотивах в развитии экономического мышления”, о “хозяйстве и обществе” и т. п.

С основных теоретических рассуждений г-на Струве мы и начнем.

II

“От нормативного этического понимания ценности” (стоимости; г. Струве упорно употребляет неправильную терминологию, говоря “ценность” вместо “стоимость”, хотя неправильность эта давно была ему доказана), “которое господствует еще и у канонистов, вовсе уже не так далеко, как это может казаться, до понимания ценности, как внутренней “основы” или “закона” цены. И, на самом деле, мы видим, что “bonitas intrinseca”, “valor”, “pretium naturale”^a канонистов превращается в “intrinsic value” или “natural value” или “natural price”^b, т. е. в объективную ценность^c позднейших экономистов” (XXV).

Здесь мы видим главную мысль (или, вернее, главную мыслебоязнь) г-на Струве и типичные приемы этого автора. Чтобы дискредитировать научный закон стоимости, г. Струве усиливается сблизить его с “этическим” законом канонистов. Доказательств у г. Струве, разумеется, нет и тени. Если он пишет “мы видим”, ссылаясь в примечании на одно место (не относящееся к делу) из сочинения русского кантианца 1810 года, то можно себе представить, каково было затруднительное положение нашего ученого в поисках за доказательствами!

Г-н Струве не может не знать, что всякий научный закон, а вовсе не один только закон ценности, понимался в средние века в религиозном и этическом значении. И законы естествознания толковались канонистами подобным же образом. Поэтому нет никакой возможности взять всерьез сближения закона цены у канонистов и у представителей классической политической экономии. Эту “мысль” г-на Струве нельзя назвать мыслью; здесь просто мыслебоязнь, прикрываемая чисто ребяческой проделкой.

Г-н Струве продолжает:

““Закон ценности” становится “idee fixe” политической экономии. И “универсалистический” (“реалистический”) мотив мышления выступает в этой области всего ярче у того писателя, у которого он сочетается с наибольшей широтой общей философской концепции экономической науки, — у Маркса. Этот мотив соединяется у него с невыработанным в деталях, но тем более цельным материалистическим миросозерцанием. Трудовая ценность превращается не только в закон, но и в “субстанцию” цены. Как эта механически-натуралистическая и в то же время “реалистическая” концепция ценности тщетно пытается вместить в себя мир эмпирических явлений хозяйственной жизни и завершается грандиозным и безысходным противоречием, на этом мы уже останавливались не раз в наших работах”.

Вот вам “ученая” манера г-на Струве! Вот его способ уничтожать Маркса! Парочка якобы ученых терминов, какой-то кивок на “мотивы” мышления и ссылка на журнальную статейку 1900 года в “Жизни”³ — вот и весь багаж. Маловато, г. профессор...

Не только “грандиозного”, но и ровно никакого противоречия у Маркса между I и III томами “Капитала”, между трудовой теорией стоимости и образованием средних цен на основании закона стоимости, не удалось доказать г-ну

_____________________

^a — “внутренняя полезность”, “цена, ценность”, “естественная пена”. Ред.

^b — “внутреннюю, истинную ценность”, “естественную, объективную ценность”, “естественную цену”. Ред.

^c Между прочим, признавая, что "позднейшие" (по сравнению с средневековыми канонистами) экономисты имеют в виду как раз объективную "ценность", г. Струве сразу выдает неправильность своего субъективистского настаивания на слове "ценность" в противоположность "объективной" "стоимости".

Струве его журнальными статейками.

Средневековое “различение” номинализма и реализма, затем противоположение универсализма и сингуляризма, которыми играет г. Струве, ровно ничего не дают ни для понимания теории Маркса, ни для критики ее, ни для выяснения собственной теории (или претензии на собственную теорию) г-на Струве. Это именно игра, ученый сор, а не наука. Конечно, в борьбе средневековых номиналистов и реалистов есть аналогии с борьбой материалистов и идеалистов, но и аналогии и исторически-преемственную связь можно установить еще со многими и многими теориями, вплоть не только до средних веков, но и до древности. Чтобы изучить серьезно связь хотя бы средневековых споров с историей материализма, потребовалось бы особое исследование. Но у нашего автора ничего подобного серьезному изучению нет и в помине. Он прыгает с темы на тему, кивая на тысячи вопросов, не разбирая ни одного и декретируя, с забавной смелостью, самые решительные выводы.

Он сам вынужден был признать в приведенной цитате, что у Маркса философия и политическая экономия связаны в цельное материалистическое миросозерцание. У Маркса наиболее широка общая философская концепция!

Ведь это не шуточные признания. Человек, который вынужден их сделать и который толкует о критическом пересмотре политической экономии и о новых методических задачах ее, обязан был бы рассмотреть серьезно все отдельные составные части этого “цельного” материалистического мировоззрения Маркса. Ни малейшего даже приступа к подобному рассмотрению г. Струве не делает! Он ограничивается пренебрежительными замечаниями против “метафизического материализма”. Кто же не знает, что с точки зрения модных теорий агностицизма (кантианства, позитивизма, махизма и т. п.) и последовательный материализм и последовательный философский идеализм объявляются “метафизикой”. Бросая такие замечания, г. Струве только намекает на свое философское мировоззрение, чуждое всякой цельности. Но от разбора и изучения цельного материалистического миросозерцания Маркса такими замечаниями отделаться нельзя. Это значит выдавать только себе свидетельство о бедности.

III

Зато сближение марксизма с схоластическим учением о первородном грехе представляет из себя такой перл в ученом труде г-на Струве, что на нем нельзя не остановиться подробнее. Заранее извиняемся перед читателем за длинные выписки, но тут надо быть точным, чтобы пригвоздить попрочнее приемы современной либерально-профессорской науки.

“Для меня совершенно ясно, — пишет г. Струве, — что марксова теория трудовой ценности по своему логическому строению много столетий тому назад имела грандиозную аналогию и прообраз в “реалистически” обоснованном схоластическом учении о первородном грехе... Точно так же, как у Маркса эмпирические “цены” управляются законом ценности, так сказать, заимствуют свое бытие от субстанции ценности, так для схоластики эмпирические действия людей определяются первородным грехом.

Вот несколько сопоставлений.

Маркс: “Все это может быть всего легче изображено, если мы всю товарную массу сперва одной отрасли производства будем рассматривать, как один товар, и сумму цен многих тождественных товаров, как слагаемые, образующие одну цену; тогда то, что было сказано относительно отдельного товара, буквально приложимо к находящейся на рынке товарной массе определенной отрасли производства. Что индивидуальная ценность товара отвечает ее общественной ценности — осуществляется или определяется в том смысле, что совокупное количество данного товара заключает необходимую для его производства общественную работу и что ценность этой массы равняется ее рыночной ценности”⁴.

Фома Аквинат: “Мы должны сказать, что все люди, которые рождаются от Адама, могут быть рассматриваемы как один человек, поскольку они совпадают в своей природе, которую они получили от своего праотца, подобно тому, как, например, все люди, которые живут в одном графстве, считаются за одно тело и все графство за одного человека...””.

Кажется, довольно? Г-н Струве уверяет, что это “не игра эффектными (!??) аналогиями и не остроумничанье”. Может быть. Но это, несомненно, игра пошлыми аналогиями, вернее: простое шутовство. Если считающие себя либеральными и прогрессивными ученые способны терпеть в своей среде героев подобного шутовства, если этим героям дают ученые степени и поручают обучение юношества, то это только показывает в сотый и тысячный раз “закон” буржуазной эпохи: тем больше чести, чем наглее и бесстыднее издевательство над наукой ради уничтожения Маркса.

Шутовством пришлось г-ну Струве прикрывать свое полное бессилие опровергнуть Маркса. Что все товары данной отрасли производства обмениваются на сумму товаров других отраслей, — это бесспорный факт. Что среднюю цену определяют любые “эмпирики”, беря товарную массу и деля общую цену ее на число единиц товара, это опять-таки факт. Любезная г-ну Струве статистика (на которую он, как увидим ниже, тоже только “кивает”, вместо того чтобы прикоснуться к изучению ее) показывает нам на каждом шагу применение приема, употребленного Марксом. Но какое дело до всего этого профессиональным “социалистоедам”? Лишь бы лягнуть Маркса, — а остальное приложится.

Каковы философские авторитеты, благословляющие г-на Струве на сие благородное занятие, видно, между прочим, из следующих слов нашего профессора:

“В этой работе (работе подведения итогов всей мыслительной работе XIX века) беспристрастное потомство должно уделить видное место великому французскому метафизику Ренувье, к которому восходят многие критические и положительные идеи вашего времени” (43).

Ренувье — глава французской школы “неокритического идеализма”, — “обскурант высшей школы”, — как его назвал эмпириокритик (т. е. враждебный материализму философ) Вилли (см. мои замечания о Ренувье в книге: “Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии”. Москва, 1909, с. 247^a). Ренувье слово “закон” пишет с большой буквы и прямо превращает его в базу религии.

Посмотрите же, какими приемами уничтожает г. Струве “цельное — по его собственному признанию — материалистическое миросозерцание” Маркса: Маркс приравнивается к средневековому теологу на том, собственно, основании, что Маркс складывает цены товаров одной отрасли производства, а средневековый теолог Фома Аквинат складывает людей, происшедших от праотца Адама, для обоснования учения о первородном грехе. И в то же время Маркс уничтожается во имя “великого” Ренувье, который в XIX веке проповедовал философский идеализм, создающий из понятия “закона” базу религии!!

О, г. Струве! О, ученик “великого” Ренувье! О, призванный учитель русского юношества!

IV

“В той огромной перестройке, — пишет г. Струве, — которой подверглось после натиска историзма, и мистического и материалистического, здание политической экономии, основанной на идее естественного закона, эта идея потерпела полное крушение. Вскрылось ее основное внутреннее противоречие. Оно всего, быть может, явственнее выступило в той форме “естественной” политической экономии, которая стала теоретической основой буржуазного экономического либерализма... В самом деле, если в экономической жизни царит естественный закон, то не может быть фактов этой жизни, не согласных с естественным законом, его нарушающих. Между тем либеральная “естественная” политическая экономия постоянно в книгах и жизни вела борьбу с такими фактами... После крушения буржуазно-либеральной политической экономии об “естественном законе” стало даже как-то неприлично говорить. С одной стороны, явно ненаучно выделять из целого принципиально единого общественно-экономического процесса какие-то отдельные стороны, отношения, явления, как “естественные”, и трактовать их как особую категорию явлений. С другой стороны, провозглашение “естественного закона”, хотя оно и в самом экономическом либерализме покоилось на неосознанном этическом мотиве, было этически дискредитировано, как прием оправдания или увековечения известных, имеющих лишь временное значение социальных отношений и форм, как “буржуазная” апологетика” (56—57).

Так разделывается автор с идеей естественного закона. И это пишет человек, который вынужден признать, что “материалист Маркс через весь

________________________

^a См. Сочинения, 5 изд., том 18, стр. 221. Ред.

XVIII век протягивает руку материалисту Петти” (56) и что “Петти — самый яркий, самый выпуклый выразитель могущественного тока, который в ту эпоху шел к обществоведению от естествознания” (50).

Могущественный ток к обществоведению от естествознания шел, как известно, не только в эпоху Петти, но и в эпоху Маркса. Этот ток не менее, если не более, могущественным остался и для XX века. Как же можно в сочинении, претендующем на научность и ставящем себе задачей изучение “философских мотивов экономического мышления”, поднимать вопрос об этом “токе” и о материализме Петти и Маркса, не выясняя абсолютно ничего насчет философских предпосылок и выводов естествознания??

Но такова именно вся манера Струве: поднимать или, вернее, задевать тысячу и один вопрос, обо всем “говорнуть”, все представить взвешенным и учтенным, а на деле ничего не дать, кроме окрошки цитат и беглых замечаний.

Вопиющая неправда, будто идея естественного закона в политической экономии потерпела крушение, будто о ней “неприлично говорить”. Как раз наоборот. Именно “ток от естествознания к обществоведению” подкреплял, подкрепляет и делает неизбежной эту идею. Именно “материалистический историзм” окончательно обосновал эту идею, очистив ее от метафизических (в марксистском значении этого термина, т. е. антидиалектических) нелепостей и недостатков. Говорить, будто “естественный закон” классиков “этически дискредитирован”, как буржуазная апологетика, значит говорить непереносный вздор, значит извращать и классиков и “материалистический историзм” самым бесшабашным образом. Ибо классики нащупывали и нащупали целый ряд “естественных законов” капитализма, не понимая его преходящего характера, не видя классовой борьбы внутри его. Оба эти недостатка исправлены материалистическим историзмом, и “этическое дискредитирование” тут ни к селу, ни к городу.

Употребляя утрированно-“крепкие” словечки (“неприлично” говорить о “естественном законе”), г. Струве тщетно пытается спрятать при помощи их боязнь науки, боязнь научного анализа современного хозяйства, свойственную буржуазии. Барский скептицизм характеризует ее, как и все приходящие в упадок классы, но идея естественного закона в функционировании и развитии общества не приходит в упадок, а крепнет все более и более.

V

Посмотрим теперь, каковы те “строго выработанные точные понятия и ясные различения”, которые обещает дать г. Струве для “постановки новых методических задач” политической экономии.

“...Мы определяем хозяйство, — читаем на стр. 5-ой, — как субъективное телеологическое единство рациональной экономической деятельности или хозяйствования”.

Это звучит “ужасно учено”, но на самом деле представляет из себя пустейшую игру словами. Хозяйство определяется через хозяйствование! Масляное масло... “Субъективное единство хозяйничания” может быть и в мечтании и в фантастическом романе.

Боясь сказать о производстве материальных продуктов (“метафизический материализм”!), г. Струве дал игрушку, а не определение. Устранив всякий элемент и признак общественных отношений, г. Струве “сочинил”, как нарочно, именно такое “хозяйство”, которое объектом политической экономии никогда не было и быть не может.

Вот вам далее установление “трех основных типов хозяйственного строя”: 1) совокупность рядом стоящих хозяйств; 2) система взаимодействующих хозяйств и 3) “общество-хозяйство”, как “субъективное телеологическое единство”. К 1-му типу, видите ли, относятся хозяйства, не находящиеся ни в общении, ни в взаимодействии (попытка воскресить пресловутого Робинзона!); ко 2-му — и рабство, и крепостничество, и капитализм, и простое товарное производство; к 3-му — коммунизм, который “был осуществлен в государстве иезуитов в Парагвае, насколько он вообще осуществим”. Эта великолепная классификация, в которой не видно ни тени исторической реальности, дополняется различением хозяйственного и социального строя.

Хозяйственные категории, поучает нас г. Струве, “выражают экономические отношения всякого хозяйствующего субъекта к внешнему миру”; междухозяйственные категории — “выражают явления, вытекающие из взаимодействия автономных хозяйств”; социальные категории “вытекают из социального неравенства находящихся в взаимодействии хозяйствующих людей”.

Итак, хозяйственный строй рабства, крепостничества, капитализма может быть логически, экономически, исторически отделен от социального неравенства!! Именно это выходит из неуклюжих потуг г. Струве ввести новые дефиниции и различения. “Совокупность рядом стоящих хозяйств может — рассуждая абстрактно — сочетаться с отношениями равенства и неравенства. Она может быть крестьянской демократией и феодальным обществом”.

Так рассуждает наш автор. С точки зрения теории, и логической, и экономической, и исторической, его рассуждение вопиюще нелепо. Подводя все, что угодно, под понятие “совокупности рядом стоящих хозяйств”, он обнаруживает с очевидностью бессодержательность этого понятия. И крестьянская демократия, и феодализм, и рядом живущие (по одной лестнице и на одной площадке в петербургском доме) хозяева — все это “совокупность рядом стоящих хозяйств”! Автор уже забыл, что эта совокупность должна в его системе характеризовать один из трех основных типов хозяйственного строя. “Научные” дефиниции и различения г-на Струве просто — сапоги всмятку.

Но своеобразный “смысл” в этой грубой и пошлой игре, в этом издевательстве над логикой и историей имеется. Это — “смысл” буржуазного отчаяния и “наплевизма” (если можно так перевести французское выражение: “Jе m'en fiche”). Отчаяние в возможности научно ^разбирать настоящее, отказ от науки, стремление наплевать на всякие обобщения, спрятаться от всяких “законов” исторического развития, загородить лес — деревьями, вот классовый смысл того модного буржуазного скептицизма, той мертвой и мертвящей схоластики, которые мы видим у г-на Струве. “Социальные неравенства” не нужно объяснять из хозяйственного строя, это невозможно (ибо это нежелательно для буржуазии)— вот “теория” г-на Струве. Политическая экономия пусть занимается трюизмами и схоластикой да бессмысленной погоней за фактиками (примеры ниже), а вопрос о “социальных неравенствах” пусть отойдет в более безопасную область социолого-юридических рассуждений: там, в этой области, легче “отделаться” от этих неприятных вопросов.

Экономическая действительность с бьющей в глаза наглядностью показывает нам классовое деление общества, как основу хозяйственного строя и капитализма и феодализма. Внимание науки с самого появления на свет политической экономии устремлено на объяснение этого классового деления. Вся классическая политическая экономия сделала ряд шагов по этому пути, Маркс сделал еще шаг дальше. И современная буржуазия так испугана этим шагом, так обеспокоена “законами” современной хозяйственной эволюции, слишком очевидными, слишком внушительными, что буржуа и их идеологи готовы выкинуть всех классиков и всякие законы, лишь бы сдать в архив юриспруденции... всякие там... как их?.. социальные неравенства.

VI

Понятие стоимости г-ну Струве в особенности хотелось бы сдать в архив. “Ценность, — пишет он, — как нечто отличное от цены, от нее независимое, ее определяющее, есть фантом” (96). “Категория объективной ценности есть лишь, так сказать, метафизическое удвоение категории цены” (97).

Ради уничтожения социализма г. Струве избрал самый... радикальный и самый легкий, но зато и самый легковесный метод: отрицать науку вообще. Барский скептицизм пресыщенного и запуганного буржуа доходит здесь до пес plus ultra^a. Как один адвокат у Достоевского, защищая от обвинения в убийстве с целью грабежа, договаривается до того, что грабежа не было и убийства не было, так г. Струве “опровергает” теорию стоимости Маркса простым уверением, что стоимость — фантом.

“В настоящее время ее” (теорию объективной стоимости) “не приходится даже опровергать, ее достаточно описать так, как сделали мы здесь и в нашем “Введении”, для того, чтобы показать, что ей нет и не может быть места в научных построениях” (97)

Ну, как не назвать этот самый “радикальный” метод самым легковесным? Тысячи лет человечество подмечает законосообразность в явлении обмена, силится понять и точнее выразить ее, проверяет свои объяснения миллионами и миллиардами повседневных наблюдений над экономической жизнью, — и вдруг

_________________________

^a — крайнего предела. Ред.

модный представитель модного занятия — собирания цитат (я чуть-чуть не сказал: собирания почтовых марок)— “отменяет все это”: “ценность есть фантом”.

Недаром давно уже сказано, что если бы истины математики задевали интересы людей (интересы классов в их борьбе, вернее), то эти истины оспаривались бы горячо. Для оспариваний непреоборимых истин экономической науки требуется совсем, совсем мало багажу. Вставим, например, словечко, что фантомом является стоимость, как нечто независимое от цены — и дело в шляпе!

Не беда, что эта вставка абсурдна. Цена есть проявление закона стоимости. Стоимость есть закон цен, т. е. обобщенное выражение явления цены. О “независимости” здесь говорить можно лишь для издевательства над наукой, которая во всех областях знания показывает нам проявление основных законов в кажущемся хаосе явлений.

Возьмем, например, закон изменения видов и образования высших видов из низших. Очень дешево было бы объявить фантомом обобщения естествознания, найденные уже законы (признаваемые всеми, несмотря на тьму кажущихся нарушений и отступлений в пестроте отдельных казусов), поиски исправлений и дополнений к ним. В области естественных наук человека, который сказал бы, что законы явлений естественного мира — фантом, посадили бы в дом сумасшедших или просто осмеяли. В области наук экономических человека, щеголяющего так смело... в голом состоянии... охотно назначат профессором, ибо он, действительно, вполне пригоден для отупления буржуазных сынков.

“Цена есть факт. Скажем так: цена есть понятие реального менового отношения между обмениваемыми благами, есть реализованное меновое отношение.

Ценность есть норма. Скажем так: ценность есть понятие идеального, или должного соотношения между благами в процессе обмена” (88).

Не правда ли, как характерно для г-на Струве это небрежное, афишированно-несерьезно бросаемое замечание “скажем так”? Умышленно-тяжеловесный, кокетничающий мудреными терминами и новообразованиями, г. Струве переходит вдруг в фельетонный тон... Трудненько было бы объявлять стоимость фантомом без перехода в фельетонный тон.

Если цена есть “реализованное меновое отношение”, то позволительно спросить: между кем существует это отношение? Очевидно, между обменивающимися хозяйствами. Если это “меновое отношение” не случайно возникает в виде исключения, на короткий срок, а повторяется с неизменной регулярностью, повсеместно и каждодневно, то очевидно, что “меновое отношение” связывает в один хозяйственный строй совокупность хозяйств; очевидно, что между этими хозяйствами есть упроченное разделение труда.

Вот вам и рассыпаются уже, как карточные домики, все хитросплетения г-на Струве насчет “междухозяйственных” отношений, отделимых будто бы от социальных отношений. Г-н Струве выгнал в дверь понятие товарного производства, чтобы тайком пропускать его назад в окно. Пресловутый “эмпиризм” г-на Струве состоит в изгнании из науки неприятных для буржуа обобщений, которые все же приходится признавать, так сказать, неофициально.

Если цена есть меновое отношение, то неизбежно понять разницу между единичным, меновым отношением и постоянным, между случайным и массовым, между моментальным и охватывающим длительные промежутки времени. Раз это так, — а это несомненно так, — мы столь же неизбежно поднимаемся от случайного и единичного к устойчивому и массовому, от цены к стоимости. Попытка г-на Струве объявить стоимость “должным”, сблизить ее с этикой или учением канонистов и т. п., падает как карточный домик.

Называя “эмпиризмом” признание стоимости за фантом и “метафизикой” стремление (идущее “от Аристотеля” к Марксу — стр. 91— надо еще добавить: через всю классическую политическую экономию!) — стремление найти закон образования и изменения цен, г. Струве повторяет прием новейших философских реакционеров, которые “метафизикой” считают материализм естествознания вообще, а “эмпиризмом” объявляют ступеньку к религии. Изгнание законов из науки есть на деле лишь проталкивание законов религии. Напрасно воображает г. Струве, будто его “маленькие хитрости” могут обмануть кого-либо насчет этого простого и несомненного факта.

VII

От прямого сражения с марксистами г. Струве, как мы видели, уклонился, спрятавшись за скептицизм вообще. Тем с большим усердием рассыпает он в своей книге замечания против марксизма, рассчитанные на уловление придавленного грудой надерганных, несвязных цитат читателя.

Приводится, например, одна цитатка из Сен-Симона, называется ряд книг о Сен-Симоне (это списывание немецких библиографических указателей практикуется нашим “ученым” систематически — очевидно, как вернейший путь... к ученой степени), приводятся подробнейшие выписки из Ренувье о Сен-Симоне.

И вывод?

Вывод вот какой: “Как это ни покажется парадоксальным, но просто неоспоримый исторический факт, что высшая форма социализма, так называемый научный социализм, есть дитя, порожденное связью между мыслью революционной и реакционной” (51—52). Ибо путь к научному социализму идет через Сен-Симона, а “Сен-Симон — ученик в одно и то же время и просветителей XVIII века и реакционеров конца XVIII и начала XIX века” (53). “Это всегда следует помнить: исторический материализм по своей сути есть порождение реакции против духа XVIII века. Он, во-первых, реакция органического воззрения против рационализма, во-вторых, реакция экономизма против политицизма. Сен-Симон, кроме того, в своем религиозном периоде представляет реакцию чувства и религии против идей права и человеческой справедливости” (54—55). И для закрепления г. Струве повторяет еще раз: “марксизм, это — формулы французской теократической школы и вообще исторической контрреволюционной реакции, переведенные на язык позитивизма, атеизма и радикализма. Дав отставку разуму, Маркс остался революционером и социалистом” (55)...

Если Маркс сумел воспринять и развить дальше, с одной стороны, “дух XVIII века” в его борьбе с феодальной и поповской силой средневековья, а с другой стороны, экономизм и историзм (а также диалектику) философов и историков начала XIX века, то это только доказывает глубину и силу марксизма, только подтверждает мнение тех, которые видят в марксизме последнее слово науки. Что в учениях реакционеров — историков и философов — были глубокие мысли относительно законосообразности и борьбы классов в смене политических событий, это Маркс указывал всегда с ясностью, не оставляющей места недоразумениям.

А г. Струве кувыркается и объявляет, что марксизм есть порождение реакции, хотя тут же добавляет, что к марксизму ведет не Сен-Симон поповский, а Сен-Симон историк и экономист!!

Выходит, что посредством хлесткой фразы, не сказав ни единого серьезного слова о том, каково было приобретение общественной науки, сделанное Сен-Симоном после просветителей XVIII века и до Маркса, наш автор перепрыгнул через всю общественную науку вообще.

Так как эту науку строили, во-первых, экономисты-классики, открывая закон стоимости и основное деление общества на классы, — так как эту науку обогащали далее, в связи с ними, просветители XVIII века борьбой с феодализмом и поповщиной, — так как эту науку двигали вперед, несмотря на свои реакционные взгляды, историки и философы начала XIX века, разъясняя еще дальше вопрос о классовой борьбе, развивая диалектический метод и применяя или начиная применять его к общественной жизни, — то марксизм, сделавший ряд громадных шагов вперед именно по этому пути, есть высшее развитие всей исторической и экономической, и философской науки Европы. Таков логический вывод.

А у г. Струве вывод гласит: поэтому марксизм не стоит и опровергать, о законах стоимости и т. п. не стоит и говорить, марксизм есть порождение реакции!

Неужели г. Струве рассчитывает столь грубыми приемами обмануть своих слушателей и прикрыть свое мракобесие?

VIII

Ученый труд г-на Струве не был бы, разумеется, ученым трудом, представленным на соискание ученой степени, если бы в нем не была “доказана” невозможность социализма.

Вы думаете, может быть, что это чересчур? В сочинении, посвященном вопросу о цене и хозяйстве, а также о “некоторых философских мотивах” политической экономии, “доказать” невозможность социализма даже и не подступая к изучению исторических тенденций капитализма?

О, для г. Струве это — совсем, совсем просто! Слушайте:

“В последнем итоге экономическому либерализму рисуется полное совпадение — на основе осуществления “естественного закона” — рационального и должного с естественным и необходимым в общественно-экономическом процессе, полная рационализация его... Социализм в своей наиболее совершенной форме исторического или так называемого научного социализма, отрицая “естественный закон”, в то же время разделяет эту основную идею экономического либерализма. Он также полагает, что возможна гармония между рациональным построением и естественным ходом вещей, возможна полная рационализация общественно-экономического процесса” (стр. 58).

Несколько пренебрежительных фраз об этой “вере” (стр. 59) и вывод серьезной науки (стр. 60). (Параграф 7-ой главы 2-ой отдела первого первой части “труда” г-на Струве):

“Сопоставляя социалистический и либеральный идеал с миром действительности, научно-эмпирическое исследование должно признать, что для него заключенная в этих идеалах вера не может существовать. Оба эти идеала в формальном смысле одинаково неосуществимы, одинаково утопичны”.

Право, не веришь даже своим глазам, когда читаешь такие вещи. До такой степени маразма, упадка и проституции дошла современная профессорская наука! Г-н Струве прекрасно знает, что научный социализм опирается на факт обобществления производства капитализмом. Этот факт доказывается бездной явлений, наблюдаемых во всем мире. О степени развития и быстроте развития этих явлений имеется богатейший “эмпирический” материал.

А наш ученый, обойдя вопрос об обобществлении производства, не прикоснувшись своим “научно-эмпирическим исследованием” ни к одной области многочисленных фактов, объявляет вопрос научно решенным на основании нескольких пустых фраз о либерализме и рационализации!

Неправда, что либерализму рисуется полная, рационализация. Неправда, что марксизм отрицает “естественный закон”. Неправильна и пуста вообще вся фраза о “полной рационализации” — все это жалкие увертки, плоская игра, преследующая одну цель: обойти ясно и точно поставленный научным социализмом вопрос, огорошить учащуюся молодежь шумом и криком о невозможности социализма.

IX

Громадная часть труда г-на Струве, значительно больше половины, посвящена “этюдам и материалам по исторической феноменологии цены”.

Вот где мог бы, в самом деле, показать себя наш горячий сторонник “последовательного эмпиризма”, объявляющий стоимость фантомом и изучающий цены, как факты!

Статистика цен за последние годы делает громадные успехи. Во всех странах собрана масса материалов. Целый ряд трудов по истории цен. Если строгий ученый не может даже снизойти до того, чтобы опровергать теорию стоимости Маркса, отчего бы не проанализировать хоть некоторые основные вопросы этой теории при помощи “эмпирического” материала из истории и статистики цен? Можно найти тысячи товаров и сотни отделов или периодов из истории их цен, когда влияние всех и всяких посторонних факторов поддается устранению — за исключением “фактора” труда — и когда о количестве труда, употребляемого для производства данного вида товара, есть точные данные. Отчего бы нашему стороннику “последовательного эмпиризма” в “научном исследовании” о цене, в отделе об “исторической феноменологии цены”, не прикоснуться к этим данным?

Отчего? Оттого, разумеется, что г. Струве слишком хорошо сознавал безнадежность своей позиции, невозможность опровергнуть теорию объективной, трудовой, стоимости и инстинктивно чувствовал необходимость бегом бежать прочь от всякого научного исследования.

Сотни страниц труда г-на Струве, посвященные “этюдам и материалам по исторической феноменологии цены”, представляют из себя на редкость замечательный образчик того, как бегают от науки современные буржуазные ученые. Чего-чего только тут нет! Заметки об указной и вольной цене — несколько наблюдений над полинезийцами — цитаты из устава о рыночной торговле, изданного (ученость, ученость!) объединителем Мадагаскара, царем Андрианампуинимерина в 178?—1810 годах — несколько статей из закона вавилонского царя Хаммураби (эпоха приблизительно за 2100 лет до р. х.) о вознаграждении врача за операцию — несколько цитат, преимущественно латинских, в высшей степени ученых, о тарификации покупной цены женщины в германских народных правдах — перевод семи статей, относящихся к торговому праву, из сочинений священных законников Индии, Ману и Яйнавалькиа^a — охрана покупателя в римском праве и так далее и так далее вплоть до эллинистических образцов полицейского регулирования цен в Риме и до христианизации римского полицейского права в законодательстве каролингов.

Можно ожидать, что г. В. П. Рябушинский, издавший труд г-на Струве, обессмертит свою славу, как мецената, и славу г-на Струве, как серьезного ученого, издавши еще сотни две томов этюдов и материалов по исторической методологии цены, ну, например, описания базаров всех времен и народов с иллюстрациями в тексте и с примечаниями г-на Струве, надерганными из наилучших немецких библиографических указателей. Последовательный эмпиризм будет торжествовать, а фантомы разных “законов” политической экономии исчезнут аки дым.

Х

В старой, дореволюционной России господствовало деление ученых на два крупных лагеря: подлаживающихся к министерству и независимых, причем под первыми разумелись прямо продажные писаки и составители сочинений на заказ.

Это грубое деление, соответствовавшее патриархальным, полуазиатским отношениям, безусловно устарело и должно быть сдано в архив. Россия быстро европеизуется. Буржуазия у нас почти совсем созрела и даже кое в чем перезрела. Ее ученые “не зависимы” от правительства, они отнюдь не способны писать на заказ, они искренне и добросовестно изучают вопросы с такой точки зрения и такими методами, которые, по их искреннему и добросовестному убеждению, совпадают с интересами “вождей” нашей торговли и промышленности вроде г-на В. П. Рябушинского. В наше время, когда все так далеко шагнуло вперед, заслужить репутацию солидного ученого и получить официальное признание своих трудов, — это значит доказать невозможность социализма посредством парочки “по-кантиански” выведенных определений; это значит уничтожить марксизм, разъяснив читателям и слушателям, что его не стоит даже опровергать, и сославшись на тысячи имен и названий книг европейских профессоров; это значит выкинуть за борт вообще всякие научные законы для очистки места законам религиозным; это значит нагромоздить горы высокоученого хлама и сора для забивания годов учащейся молодежи.

Если все это выйдет много погрубей, чем у буржуазных ученых Германии, — не беда. Надо же ценить то, что Россия встала все-таки окончательно на путь европеизации.

________________________

^a Г-н С.Ф.Ольденбург, любезно отвечая на запрос г. Струве, пишет ему, что "книги законов относительно затронутых вами (г. Струве) вопросов, по-видимому, близко отражали жизнь". (Примечание 51b в § 8 подразделения II главы 2-ой отдела II части первой труда г. Струве)

________________________

¹ Статья “Еще одно уничтожение социализма” напечатана в марте 1914 года в журнале “Современный Мир” № 3.

² “Современный Мир” — ежемесячный литературный, научный и политический журнал; выходил в Петербурге с октября 1906 по 1918 год. Ближайшее участие в журнале принимали меньшевики, в том числе Г. В. Плеханов. В период блока с плехановпами и в начале 1914 года в журнале сотрудничали большевики. Во время первой мировой войны (1914—1918) журнал стал органом социал-шовинистов.

³ “Жизнь” — литературный, научный и политический журнал; издавался в Петербурге с 1897 по 1901 год. В журнале сотрудничали “легальные марксисты” (М. И. Туган-Барановский, П. Б. Струве и др.), передовые писатели и критики (А. М. Горький, А. П. Чехов, В. В. Вересаев, С. Г. Скиталец, И. А. Бунин, Е. А. Соловьев (Андреевич)). На страницах “Жизни” была напечатана работа К. Маркса “Заработная плата, цена и прибыль”. В “Жизни” были напечатаны также статьи В. И. Ленина “Капитализм в сельском хозяйстве (О книге Каутского и о статье г. Булгакова)” и “Ответ г. П. Нежданову” (см. Сочинения, 5 изд., том 4, стр.95—152, 157-162).

“Жизнь” была закрыта правительством в июне 1901 года; издание было возобновлено за границей в апреле 1902 года социал-демократической группой “Жизнь” (В. Д. Бонч-Бруевич, В. А. Поссе, В. М. Величкина, Г. А. и М. А. Куклины и др.). За границей были выпущены шесть книг журнала, двенадцать номеров “Листка “Жизни”” и отдельные издания “Библиотеки “Жизни””. Группа “Жизнь” допускала отклонения от социал-демократических воззрений и тактики в сторону христианского социализма и анархизма. В декабре 1902 года группа прекратила свое существование, издательство было ликвидировано.

⁴ К. Маркс. “Капитал”, т. III, 1955, стр. 189.