Экономическое содержание народничества... III
Начало Вверх

ГЛАВА III

ПОСТАНОВКА ЭКОНОМИЧЕСКИХ ВОПРОСОВ

У НАРОДНИКОВ И У г. СТРУВЕ

Покончив с социологией, автор переходит к более “конкретным экономическим вопросам” (73). Он считает при этом “естественным и законным” начать с “общих положений и исторических справок”, с “бесспорных, общечеловеческим опытом установленных, посылок”, — как он говорит в предисловии.

Нельзя не заметить, что этот прием грешит той же абстрактностью, которая была отмечена с самого начала как основной недостаток разбираемой книги. В тех главах, к которым мы теперь переходим (третья, четвертая и пятая), этот недостаток привел к двоякого рода нежелательным последствиям. С одной стороны, он ослабил те определенные теоретические положения, которые автор выставил против народников. Г-н Струве рассуждает вообще, обрисовывает переход от натурального к товарному хозяйству, указывает, что бывало на свете дело по большей части вот так-то и так-то, и при этом отдельными, беглыми указаниями переходит и к России, распространяя и на нее общий процесс “исторического развития хозяйственного быта”. Бесспорно, что такое распространение совершенно законно и что “исторические справки” автора совершенно необходимы для критики народничества, неправильно представляющею историю не одной только России. Но следовало бы конкретнее высказать эти положения, определеннее противопоставить их доводам народников, которые отрицают правильность распространения общего процесса на Россию; следовало бы сопоставить такое-то понимание русской действительности народниками с другим пониманием той же действительности марксистами. С другой стороны, абстрактный характер рассуждений автора ведет к недоговоренности его положений, к тому, что он, правильно указывая на наличность такого-то процесса, не разбирает, какие классы складывались при этом, какие классы являлись носителями процесса, заслоняя собой другие, подчиненные им слои населения; одним словом, объективизм автора не доходит тут до материализма — в вышеупомянутом значении этих терминов*.

Доказательства такой оценки указанных глав сочинения г. Струве мы приведем сейчас, разбирая отдельные, наиболее важные положения.

Чрезвычайно верно замечание автора, что “в русской истории зависимость (юридическая и экономическая) непосредственных производителей от господ встречается нам чуть не с первых страниц, как исторический спутник идиллии “народного производства”” (81). В эпоху натурального хозяйства крестьянин был порабощен землевладельцу, он работал не на себя, а на боярина, на монастырь, на помещика, — и г. Струве с полным правом противопоставляет этот исторический факт россказням наших самобытных социологов о том, как “средства производства принадлежали производителю” (81). Эти россказни представляют из себя одно из тех искажений русской истории в угоду мещанской утопии, на которые так щедры были всегда народники. Боясь прямо взглянуть на действительность, боясь назвать это угнетение его настоящим именем, они обращались к истории, изображая дело таким образом, что принадлежность средств производства производителю была “исконным” началом, “вековым устоем” крестьянского труда и что современная экспроприация крестьянства объясняется поэтому не сменой феодального прибавочного продукта буржуазною сверхстоимостью, не капиталистическою организацией нашего общественного хозяйства, а случайностью неудачной политики, временным “отклонением от пути, предписываемого всею историческою жизнью нации” (г. Южаков, цитировано у П. Струве, с. 15). И эти вздорные побасенки не стыдились рассказывать про страну, в которой только очень недавно прекратилась ** крепостническая эксплуатация крестьянства в самых грубых, азиатских формах, когда не только средства производства не принадлежали производителю, но и сами производители очень мало отличались от какого-нибудь “средства производства”. Г-н Струве очень метко противополагает этому “слащавому оптимизму” резкий отзыв Салтыкова о связи “народного производства” и крепостного права, о том, как “изобилие” эпохи “вековых устоев” “выпадало только [это заметьте] на долю потомков лейбкампанцев 23 и прочих дружинников” (83).

Далее, отметим следующее замечание г. Струве, определенно касающееся определенных фактов русской действительности и содержащее чрезвычайно верную мысль. “Когда производители начинают работать не на местный, точно отграниченный, а на отдаленный и неопределенный рынок, и развивается конкуренция, борьба за рынок, то эти условия приводят к техническому прогрессу... Раз возможно разделение труда, оно должно быть проведено как можно шире, но, прежде чем производство реорганизуется в техническом отношении, влияние новых условий обмена (сбыта) скажется в том, что производитель попадет в экономическую зависимость от торговца (скупщика), и в социальном отношении этот момент имеет решающее значение. Это упускают из виду наши “истинные марксисты” вроде г. В. В., ослепленные значением чисто технического прогресса” (98). Это указание на решающее значение появления скупщика глубоко верно. Решающим является оно в том отношении, что безусловно доказывает уже наличность капиталистической организации производства, доказывает применимость и к России положения, что “товарное хозяйство — денежное хозяйство — есть хозяйство капиталистическое”, создает то подчинение производителя — капиталу, из которого не может быть иного выхода, кроме самодеятельности производителя. “С того момента, что между потребителем и производителем становится капиталист-предприниматель, — а это неизбежно при

_________________________

* Такое соотношение объективизма и материализма указано, между прочим, Марксом в предисловии к его сочинению: “Der achtzehnte Brumaire des Louis Bonaparte” (“Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта” Ред.). Маркс говорит, что об этом же историческом событии писал Прудон (Coup d'etat (Переворот. Ред.)), и отзывается о его точке зрения в противоположность своей следующим образом:

“Прудон, с своей стороны, стремится представить государственный переворот [2-го дек.] результатом предшествующего исторического развития. Но историческая конструкция государственного переворота превращается у него под рукой в историческую апологию героя этого переворота Он впадает, таким образом, в ошибку наших так называемых объективных историков. Я, напротив, показываю, каким образом классовая борьба во Франции создала условия и обстоятельства, давшие возможность дюжинной и смешной личности сыграть роль героя” (Vorwort).22

** Даже еще нельзя сказать, чтобы окончательно прекратилась. С одной стороны, мы имеем выкупные платежи (а известно, что в них вошла не только цена земли, но и выкуп крепостного права), с другой стороны, например, отработки крестьян за “отрезные земли” — прямое переживание феодального способа производства.

производстве на широкий и неопределенный рынок, — мы имеем перед собой одну из форм капиталистического производства”. И автор справедливо добавляет, что, “если под кустарным производством разуметь такое, при котором производитель, работая на неопределенный и отдаленный рынок, пользуется полной экономической самостоятельностью, то окажется, пожалуй, что этого настоящего кустарного производства в русской действительности почти не имеется”. Напрасно только употреблено тут выражение “пожалуй” и будущее время: преобладание домашней системы крупного производства и полнейшего порабощения кустарей скупщикам — общераспространенный и преобладающий факт, действительной организации наших кустарных промыслов. Эта организация — не только капиталистическая, но, по верному замечанию автора, это еще организация “чрезвычайно выгодная для капиталистов”, обеспечивающая им гигантские барыши, безобразно низкую заработную плату и в высшей степени затрудняющая организацию и развитие рабочих (с. 99—101). Нельзя не отметить, что факт преобладания капиталистической эксплуатации в наших кустарных промыслах известен давным-давно, но народники игнорируют его самым беззастенчивым образом. В каждом почти номере их журналов и газет, где идет речь об этом предмет, встретите вы сетования на то, что правительство поддерживает “искусственно” крупный капитализм [вся “искусственность” которого состоит в том, что он крупный, а не мелкий, фабричный, а не кустарный, механический, а не ручной] и ничего не делает для “нужд народной промышленности”. С полной наглядностью выказывается тут ограниченность мелкого буржуа, борющегося за мелкий капитал против крупного и упорно закрывающего глаза на бесспорно установленный факт, что и в этой “народной” промышленности существует такая же противоположность интересов ” что, следовательно, не в жалких кредитах и т. п. заключается выход. Так как для мелкого хозяина, привязанного к своему хозяйству и боящегося постоянно потерять его, все это представляется чем-то ужасным, какой-то “агитацией” “о справедливом вознаграждении за труд, как будто не сам труд в плодах своих создает это вознаграждение”, — то понятно, что единственным представителем трудящейся массы кустарей может быть только производитель, стоящий в “искусственных”, “тепличных” условиях фабрично-заводской промышленности*.

Остановимся еще на рассуждении г. Струве о земледелии. Паровой транспорт вынуждает переход к меновому хозяйству, он делает сельскохозяйственное производство товарным. Товарный же характер производства безусловно требует “его экономической и технической рациональности” (110). Положение это автор считает особенно важным аргументом против народников, которые с торжеством указывают на недоказанность (будто бы) преимуществ крупного производства в земледелии. “Тем, кто опирается на учение Маркса, — отвечает им автор, — не пристало отрицать значение экономических и технических особенностей сельскохозяйственного производства, благодаря которым в известных случаях мелкие предприятия имеют экономические преимущества над крупными, — хотя бы сам Маркс и отрицал значение этих особенностей” (111). Очень неясное место. О каких это особенностях говорит автор? Почему не указывает их точно? Почему не указывает, где и как выражал об этом свое мнение Маркс и на каких основаниях признается нужным исправить это мнение?

“Мелкое земледельческое производство, — продолжает автор, — все больше и больше должно принимать товарный характер, и для того, чтобы быть жизнеспособными предприятиями, мелкие земледельческие хозяйства должны удовлетворять общим требованиям экономической и технической рациональности” (111). “Дело вовсе не в том, будут ли мелкие земледельческие предприятия поглощены крупными — такого исхода экономической эволюции вряд ли можно ждать, — а в той метаморфозе, которой подвергается все народное хозяйство под влиянием обмена. Народники упускают из виду, что вытеснение натурального хозяйства меновым в связи с констатированным выше “рассеянием промышленности” совершенно изменяет всю структуру общества. Прежнее отношение между земледельческим (сельским) и неземледельческим (городским) населением нарушается в пользу последнего. Самый экономический тип и психический склад сельскохозяйственных производителей коренным образом изменяется под влиянием новых условий хозяйственной жизни” (114).

________________________

* “Весь процесс выражается в том, что мелкое Производство (ремесло) одними своими элементами сближается с “капитализмом”, другими — с наемным трудом, свободным от средств производства” (с. 104).

Приведенное место поясняет нам, что хотел сказать автор своей тирадой о Марксе, и вместе с тем наглядно иллюстрирует вышесделанное замечание, что догматичный способ изложения, не опирающийся на изображение конкретного процесса, затемняет мысли автора и оставляет их недоговоренными. Положение его о неверности народнических взглядов совершенно правильно, но неполно, потому что не сопровождается указанием на те новые формы классового антагонизма, которые развиваются при этой замене нерационального [производства рациональным. Автор, например, ограничивается беглым упоминанием, что “экономическая рациональность” означает “наивысшую ренту” (110), но забывает добавить, что рента предполагает буржуазную организацию земледелия, т. е., во-первых, полное подчинение его рынку, и, во-вторых, образование в земледелии таких же классов буржуазии и пролетариата, которые свойственны и капиталистической индустрии.

Народники, рассуждая о некапиталистической, будто бы, организации нашего земледелия, ставят вопрос безобразно узко и неправильно, сводя все к вытеснению мелких хозяйств крупными, и только. Г-н Струве совершенно справедливо говорит им, что при таком рассуждении они упускают из виду общий характер земледельческого производства, который может быть (и действительно является у нас) буржуазным и при мелком производстве, как является буржуазным хозяйство западноевропейских крестьян. Условия, при которых мелкое самостоятельное хозяйство (“народное” — но терминологии российской интеллигенции) становится буржуазным, известны: это, во-первых, господство товарного хозяйства, которое при изолированности * производителей порождает среди них конкуренцию и, разоряя массу, обогащает немногих; это, во-вторых, превращение рабочей силы в товар и средств производства в капитал, т. е. освобождение производителя от средств производства и капиталистическая организация важнейших отраслей промышленности. При этих условиях мелкий самостоятельный производитель становится в исключительное положение по отношению к массе производителей, — как и у нас сейчас действительно самостоятельные хозяева представляют исключение среди массы, работающей за чужой счет, не имеющей не только “самостоятельного” хозяйства, но даже и жизненных средств на неделю. Положение и интересы самостоятельного хозяина обособляют его от массы производителей, живущих главным образом заработной платой. Между тем как последние выдвигают вопрос о “справедливом вознаграждении”, являющийся по необходимости преддверием коренного вопроса об ином устройстве общественного хозяйства, — первого интересует гораздо живее совсем другое: кредит, и особенно мелкий “народный” кредит, улучшенные удешевленные орудия, “организация сбыта”, “расширение землевладения” и т. п.

Самый закон о преимуществе крупных хозяйств над мелкими есть закон только товарного производства и, следовательно, не может быть прилагаем к хозяйствам, не втянутым еще окончательно в товарное производство, не подчиненным рынку. Поэтому такая аргументация (в которой, между прочим, упражнялся и г. В. В.), что упадок дворянских хозяйств после реформы и аренда крестьянами частновладельческих земель опровергает мнение о капиталистической эволюции нашего земледелия, — эта аргументация доказывает только полное непонимание дела у прибегавших к ней. Понятно, что разрушение крепостных отношений, при которых культура была в руках крестьян, вызвало кризис помещиков. Но не говоря уже о том, что этот кризис повел только к применению все в больших и больших размерах труда батраков и поденщиков, сменявшего отживающие формы полуфеодального труда (за отработки), — не говоря уже об этом, самое крестьянское хозяйство стало существенно изменять свой характер: оно вынуждено было работать на рынок, что и не замедлило повести к расколу крестьянства на деревенскую мелкую буржуазию и сельский пролетариат. Этот раскол окончательно решает вопрос о капитализме в России. Г-н Струве поясняет указанный процесс в V главе, где он замечает: “Мелкий земледелец дифференцируется: развивается, с одной стороны, “экономически крепкое” крестьянство [надо было сказать: буржуазное], с другой — крестьянство пролетарского типа. Черты народного производства соединяются с капиталистическими в одну картину, над которой явственно значится надпись: чумазый идет” (стр. 177).

________________________

* Понятно, что речь идет о хозяйственной изолированности. Общинное землевладение нимало ее не устраняет. При самых “уравнительных” переделах крестьянин в одиночку хозяйничает на своей полосе, следовательно, является изолированным, обособленным производителем.

Вот на эту сторону дела, на буржуазную организацию нового, “рационального” земледелия и следовало обратить внимание. Следовало показать народникам, что, игнорируя указанный процесс, они превращаются из идеологов крестьянства в идеологов мелкой буржуазии. “Поднятие народного производства”, которого они жаждут, может означать, при такой организации крестьянского хозяйства, только “поднятие” мелкой буржуазии. Напротив, те, кто указывает на производителя, живущего в наиболее развитых капиталистических отношениях, выражают правильно интересы не одного только этого производителя, а и всей гигантской массы “пролетарского” крестьянства.

Неудовлетворительность изложения у г. Струве, его неполнота и недоговоренность привела к тому, что, говоря о рациональном земледелии, он не характеризовал его общественно-экономической организации, — что, показывая, как паровой транспорт заменяет нерациональное производство рациональным, натуральное товарным, он не характеризовал той новой формы классового антагонизма, которая складывается при этом.

Этот же недостаток в постановке вопросов сказывается на большей части рассуждении в разбираемые главах. Для иллюстрации приведу еще несколько примеров. Товарное хозяйство — говорит автор — и широкое общественное разделение труда “развиваются, опираясь на институт частной собственности, принципы экономической свободы и чувство индивидуализма” (91). Прогресс национального производства связан с “мерой господства института частной собственности над обществом”. “Быть может, это печально, но так происходит дело в действительности, это — эмпирически, исторически установленное сосуществование. В настоящее время, когда с таким легкомыслием третируются идеи и принципы XVIII века, причем в сущности повторяется его же ошибка, — слишком часто забывается эта культурно-историческая связь экономического прогресса с институтом частной собственности, принципами экономической свободы и чувством индивидуализма. Только игнорируя эту связь, можно рассчитывать на то, что без осуществления названных начал возможен для экономически и культурно неразвитого общества хозяйственный прогресс. Мы не чувствуем никакой особенной симпатии к этим началам и прекрасно понимаем их исторически-преходящий характер, но в то же время мы не можем не видеть в них огромной культурной силы, не только отрицательной, но и положительной. Не видеть ее может только идеализм, мнящий себя в своих построениях не связанным никакой исторической преемственностью” (91).

Автор совершенно прав в своем “объективном” констатировании “исторических сосуществований”, но тем более досады возбуждает недоговоренность его аргументации. Так и хочется сказать ему: договаривайте же! сводите эти общие положения и исторические справки к определенному периоду нашей русской истории, формулируйте их так, чтобы показать, почему и в чем именно отличается ваше понимание от народнического, сопоставляйте их с той действительностью, которая должна служить критерием для русского марксиста, показывайте классовые противоречия, скрадываемые всеми этими прогрессами и культурами*.

Тот “прогресс” и та “культура”, которые принесла с собой пореформенная Россия, несомненно, связаны с “институтом частной собственности” — он не только был проведен впервые со всей полнотой созданием нового “состязательного” гражданского процесса, обеспечившего такое же “равенство” на суде, которое воплощалось в жизни “свободным трудом” и его продажей капиталу; он был распространен на землевладение как помещиков, избавленных от всех государственных повинностей и обязанностей, так и крестьян, превратившихся в крестьян-собственников; он был положен даже в основание политических прав “граждан” на участие в местном самоуправлении (ценз) и т. д. Еще более несомненна “связь” нашего “прогресса” с “принципами экономической свободы”: мы уже слышали в I главе от нашего народника, как эта “свобода” состояла в освобождении “скромных и бородатых” собирателей земли русской от необходимости “смиряться пред малым полицейским чином”. Мы уже говорили о том, как “чувство индивидуализма” создавалось развитием товарного хозяйства. Сводя вместе все эти черты отечественного прогресса, нельзя не

________________________

* Contra principia negantem disputari non potest (против отрицающего основные положения спорить невозможно. Ред.) — говорит автор о споре с народниками. Это зависит от того, как формулировать эти principia, — как общие ли положения и справки, или как иное понимание таких-то и таких-то фактов русской истории и действительности.

придти к выводу (сделанному и народником 70-х годов), что этот прогресс и культура были сплошь буржуазными. Современная Россия гораздо лучше дореформенной, но так как все это улучшение целиком и исключительно обязано буржуазии, ее агентам и идеологам, то производители им и не воспользовались. Для них эти улучшения означали только перемену формы прибавочного продукта, означали только улучшенные и усовершенствованные приемы освобождения производителя от средств производства. Поэтому гг. народники проявляют самое невероятное “легкомыслие” и забывчивость, когда с протестом против русского капитализма и буржуазности обращаются к тем, кто именно и был их носителем и проводником. Про них только и можно сказать: “своя своих не познаша”.

Согласиться с такой квалификацией пореформенной России и “общества” современному народнику будет не под силу. А чтобы оспаривать это, ему пришлось бы отрицать буржуазный характер пореформенной России, отрицать то самое, во имя чего поднимался его отдаленный предок, народник 70-х годов, и “шел в народ” искать “залогов будущего” у самих непосредственных производителей. Конечно, современный народник не только решится, чего доброго, отрицать это, по и станет, пожалуй, доказывать, что в рассматриваемом отношении произошла перемена к лучшему; но этим он только показал бы всем, кто еще этого не видит, что он не представляет из себя решительно ничего более, как самого обыкновенного маленького буржуа.

Как видит читатель, мне приходится только договаривать положения г. Струве, давать им иную формулировку, — “то же слово да иначе молвить”. Спрашивается, есть ли нужда в этом? Стоит ли останавливаться с такой подробностью на этих дополнениях и выводах? Не разумеются ли они сами собой?

Мне кажется, — стоит, по двум причинам. Во-первых, узкий объективизм автора крайне опасен, так как доходит до забвения граней между старыми, так вкоренившимися в нашей литературе, профессорскими рассуждениями о путях и судьбах отечества, — и точной характеристикой действительного процесса, двигаемого такими-то классами. Этот узкий объективизм, эта невыдержанность марксизма — основной недостаток книги г. Струве, и на нем необходимо особенно подробно остановиться, чтобы показать, что он вытекает именно не из марксизма, а из недостаточного проведения его; не из того, чтобы автор видел иные критерии своей теории, кроме действительности, чтобы он делал другие практические выводы из доктрины (они невозможны, повторяю, немыслимы без искалечения всех главнейших ее положений), а потому, что автор ограничился одной, наиболее общей, стороной теории и не провел ее с полной последовательностью. Во-вторых, нельзя не согласиться с той мыслью, которая высказана автором в предисловии, что, прежде чем критиковать народничество на частных вопросах, необходимо было “раскрыть самые основы разногласия” (VII) посредством “принципиальной полемики”. Но именно для того, чтобы эта цель автора не осталась не достигнутой, и необходимо придать более конкретный смысл почти всем его положениям, необходимо свести его слишком общие указания на конкретные вопросы русской истории и действительности. По всем этим вопросам предстоит еще русским марксистам большая работа “пересмотра фактов” с материалистической точки зрения, — раскрытия классовых противоречий в деятельности “общества” и “государства”, за теориями “интеллигенции”, — наконец, работа по установлению связи между всеми отдельными, бесконечно разнообразными, формами присвоения прибавочного продукта в российских “народных” производствах и той передовой, наиболее развитой капиталистической формой этого присвоения, которая содержит в себе “залоги будущего” и выдвигает в настоящее время на первый план идею и историческую задачу “производителя”. Поэтому, как бы ни казалась смелой попытка указать решение этих вопросов, сколько изменений, исправлений ни принесло бы дальнейшее, детальное изучение, — все-таки стоит труда наметить конкретные вопросы, чтобы вызвать возможно более общее и широкое обсуждение их.

Кульминационной точкой того узкого объективизма г. Струве, который порождает у него неправильность постановки вопросов, является рассуждение его о Листе, о его “замечательном учении” насчет “конфедерации национальных производительных сил”, о важности для сельского хозяйства развития фабричной промышленности, о превосходстве мануфактурно-земледельческого государства над земледельческим и т. п. Автор находит, что это “учение” чрезвычайно “убедительно говорит об исторической неизбежности и законности капитализма в широком смысле слова” (123), о “культурно-исторической мощи торжествующего товарного производства” (124).

Профессорский характер рассуждений автора, как бы поднимающегося выше всяких определенных стран, определенных исторических периодов, определенных классов, сказывается тут особенно наглядно. Как ни смотреть на это рассуждение, — с теоретической ли чисто или с практической стороны, — одинаково правильна будет такая оценка. Начнем с первой. Не странно ли думать, что можно “убедить” кого бы то ни было в “исторической неизбежности и законности капитализма” для известной страны абстрактными, догматичными положениями о значении фабричной промышленности? Не ошибка ли ставить вопрос на эту почву, столь любезную либеральным профессорам из “Русского Богатства”? Не обязательно ли для марксиста свести все дело к выяснению того, что есть и почему есть именно так, а не иначе?

Народники считают наш капитализм искусственным, тепличным растением, потому что не понимают связи его со всей товарной организацией нашего общественного хозяйства, не видят корней его в нашем “народном производстве”. Покажите им эти связи и корни, покажите, что капитализм господствует в наименее развитой и потому в наихудшей форме и в народном производстве, — и вы докажете “неизбежность” русского капитализма. Покажите, что этот капитализм, повышая производительность труда и обобществляя его, развивает и выясняет ту классовую, социальную противоположность, которая повсюду сложилась в “народном производстве”, — и вы докажете “законность” русского крупного капитализма. Что касается до практической стороны этого рассуждения, соприкасающегося с вопросом о торговой политике, то можно заметить следующее. Русские марксисты, подчеркивая прежде всего и сильнее всего, что вопрос о свободе торговли и протекционизме есть вопрос капиталистический, вопрос буржуазной политики, должны стоять за свободу торговли, так как в России с особенной силой сказывается реакционность протекционизма, задерживающего экономическое развитие страны, служащего интересам не всего класса буржуазии, а лишь кучке олигархов-тузов, — так как свобода торговли означает ускорение того процесса, который несет средства избавления от капитализма.

___

Последний § (XI) III главы посвящен разбору понятия “капитализм”. Автор очень справедливо указывает, что это слово употребляется “весьма вольно”, приводит примеры “очень узкого” и “очень широкого” его понимания, но никаких точно определенных признаков не устанавливает; понятие — “капитализм”, несмотря на разбор автора, осталось не разобранным. А между тем, казалось бы, это не должно представить особенного труда, потому что понятие это введено в науку Марксом и им же обосновано фактически. Но г. Струве и тут не желал бы заражаться “ортодоксией” “Маркс сам, — говорит он, — представлял себе процесс превращения товарного производства в товарно-капиталистическое, быть может, более стремительным и прямолинейным, чем он есть на самом деле” (стр. 127, прим.) Быть может. Но так как это единственное представление, обоснованное научно и подкрепленное историей капитала, так как с другими представлениями, “быть может” менее “стремительными” и менее “прямолинейными”, мы не знакомы, то мы и обратимся к Марксу. Существенными признаками капитализма, по его учению, являются (1) товарное производство, как общая форма производства. Продукт принимает форму товара в самых различных общественных производственных организмах, но только в капиталистическом производстве такая форма продукта труда является общей, а не исключительной, не единичной, не случайной. Второй признак капитализма (2) — принятие товарной формы не только продуктом труда, но и самим трудом, т. е. рабочей силой человека. Степень развития товарной формы рабочей силы характеризует степень развития капитализма *. — При помощи этого определения мы легко разберемся в приводимых г. Струве примерах неправильного понимания этого термина. Несомненно, что противопоставление русских порядков капитализму, основанное на технической отсталости нашего народного хозяйства, на преобладании ручного производства и т. п., и так часто приводимое народниками, — совершенно нелепо, ибо

________________________

* “Das Kapital, II. Band (1885), S. 93 (“Капитал”, т. II (1885), стр. 93. Ред.) — Необходимо оговориться, что Маркс в указанном месте вовсе не дает дефиниции (формального определения. Ред.) капитализма. Он вообще дефинициями не занимался. Здесь указывается лишь на отношение товарного производства к капиталистическому, о чем в тексте и идет речь 24.

капитализм существует и при низкой и при высоко развитой технике, и Маркс много раз подчеркивает в “Капитале”, что капитал сначала подчиняет себе производство таким, каким он его находит, и лишь впоследствии преобразует его технически. Несомненно, что немецкая Hausindustrie, русская “домашняя система крупного производства” представляют из себя капиталистическую организацию промышленности, ибо тут не только господствует товарное производство, но и владелец денег господствует над производителем и присваивает себе сверхстоимость. Несомненно, что любимое народническое противопоставление западноевропейскому капитализму русского “владеющего землей” крестьянства показывает тоже только непонимание того, что такое капитализм. И на Западе, как совершенно справедливо замечает автор, сохраняется кое-где “полунатуральное хозяйство крестьян” (124), но этот факт ни на Западе, ни в России не устраняет ни преобладания товарного производства, ни подчинения преобладающего большинства производителей капиталу, — подчинения, которое до своего высшего, предельного развития проходит много ступеней, обыкновенно народниками игнорируемых, несмотря на совершенно точное разъяснение дела Марксом. Начинается это подчинение торговым и ростовщическим капиталом, затем переходит в индустриальный капитализм, который в свою очередь сначала является технически совершенно примитивным и ничем не отличается от старых систем производства, затем организует мануфактуру, — которая все еще основывается на ручном труде, покоится на преобладающих кустарных промыслах, не нарушая связи наемного рабочего с землей, — и завершает развитие крупной машинной индустрией. Только последняя, высшая стадия представляет кульминационную точку развития капитализма, только она создает совершенно экспроприированного, свободного, как птица, рабочего*, только она порождает (и в материальном и в социальном отношении) то “объединяющее значение” капитализма, которое народники привыкли связывать с капитализмом вообще, только она противополагает капитализму его “кровное детище”.

Четвертая глава книги: “Прогресс экономический и прогресс социальный” составляет прямое продолжение третьей главы, относясь к той части книги, которая выдвигает против народников данные “общечеловеческого опыта”. Нам придется тут подробно остановиться, во-первых, на одном неправильном взгляде автора [или неудачном выражении?] насчет последователей Маркса и, во-вторых, на формулировке задач экономической критики народничества.

Г-н Струве говорит, что Маркс представлял себе переход от капитализма к новому общественному строю в виде резкого падения, крушения капитализма. (Он находит, что это дают основание думать “некоторые места” у Маркса, тогда как на самом деле этот взгляд содержится во всех сочинениях Маркса.) Последователи его борются за реформы. В точку зрения Маркса 40-х годов “внесен был важный корректив”: вместо “пропасти”, отделяющей капитализм от нового строя, был признан “целый ряд переходов”.

Мы никак не можем признать это правильным. Никакого “корректива” (исправления по-русски) ни важного ни неважного не вносили “последователи Маркса” в его точку зрения. Борьба за реформы нисколько но свидетельствует о “коррективе”, нимало не исправляет учения о пропасти и резком падении, так как эта борьба ведется с открыто и определенно признанной целью — дойти именно до “падения”; а что для этого необходим “целый ряд переходов” — одного фазиса борьбы, одной ступени ее в следующие, — это признавал и Маркс в 1840-х годах, говоря в “Манифесте”, что нельзя отделять движение к новому строю от рабочего движения (и, следовательно, от борьбы за реформы), выставляя сам в заключение ряд практических мероприятий 25.

Если г. Струве хотел указать на развитие точки зрения Маркса, то он, конечно, прав. Но тогда мы видим тут не “корректив” к его взглядам, а как раз наоборот: проведение, осуществление их.

Мы не можем также согласиться с отношением автора к народничеству.

“Наша народническая литература, — говорит он, — подхватила противопоставление национального богатства и народного благосостояния, прогресса социального, прогресса распределения” (131).

Народничество не “подхватило” этого противопоставления, а только констатировало наличность в пореформенной России той же противоположности между прогрессом, культурой, богатством и — освобождением производителя от средств производства, уменьшением доли производителя в продукте народного

_______________________________

* Народники всегда изображают дело так, что обезземеленный рабочий — необходимое условие капитализма вообще, а не только машинной индустрии.

труда, ростом нищеты и безработицы, которая создала это противопоставление и на Западе.

“...В силу своего гуманного, народолюбивого характера, эта литература сразу решила вопрос в пользу народного благосостояния, и так как некоторые народно-экономические формы (община, артель), по-видимому, воплощали в себе идеал экономического равенства и таким образом обеспечивали народное благосостояние, а прогресс производства под влиянием усиленного обмена отнюдь не обещал благоприятствовать этим формам, устраняя их экономические и психические основы, то народники, указывая на печальный опыт Запада с производственным прогрессом, опирающимся на частную собственность и экономическую свободу, противопоставили товарному хозяйству — капитализму так называемое “народное производство”, гарантирующее народное благосостояние, как общественно-экономический идеал, за сохранение и дальнейшее развитие которого надлежит бороться русской интеллигенции и русскому народу”.

В этом рассуждении с полной наглядностью выступают недостатки изложения у г. Струве. Народничество изображается как “гуманная” теория, которая “подхватила” противопоставление национального богатства и народной бедности, “решила вопрос” в пользу распределения, ибо “опыт Запада” “не обещал” народного благосостояния. И автор начинает спорить против такого “решения” вопроса, упуская из виду, что он воюет только против идеалистического и притом наивно-мечтательного облачения народничества, а не против его содержания, упуская из виду, что он самым уже допущением обычной у гг. народников профессорской постановки вопроса делает крупную ошибку. — Как уже было замечено, содержание народничеству дает отражение точки зрения и интересов русского мелкого производителя. “Гуманность и народолюбивость” теории была следствием придавленного положения нашего мелкого производителя, терпевшего жестокие невзгоды и от “стародворянских” порядков и традиций и от гнета крупного капитала. Отношение народничества к “Западу” и его влиянию на Россию определилось, конечно, уже не тем, что оно “подхватило” у него ту или Иную идею, а условиями жизни мелкого производителя: он видел против себя крупный капитализм, заимствующий западноевропейскую технику*, и, будучи угнетаем им, строил наивные теории, объяснявшие не капиталистическую политику капиталистическим хозяйством, а капитализм — политикой, объявлявшие крупный капитализм чем-то чуждым русской жизни, наносным. Прикрепление к своему отдельному маленькому хозяйству отнимало у него возможность понять истинный характер государства, — и он обращался к нему с просьбой о поддержке и развитии мелкого (“народного”) производства. Неразвитость классовой противоположности, присущей русскому капиталистическому обществу, породила то, что теория этих идеологов мещанства выступила как представительница интересов труда вообще.

Вместо того, чтобы показать нелепость самой уже постановки вопроса у народников и объяснить их “решение” этого вопроса материальными условиями жизни мелкого производителя, автор сам в своей постановке вопроса проявляет догматизм, напоминающий о народническом “выборе” между экономическим и социальным прогрессом.

“Задачей критики экономических основ народничества... является... доказать следующее:

1) Прогресс экономический есть необходимое условие прогресса социального; последний исторически вытекает из первого, и на известной ступени развития между обоими процессами должно явиться и на самом деле является органическое взаимодействие, взаимная обусловленность” (133).

Вообще говоря, положение это, разумеется, совершенно справедливо. Но оно намечает скорее задачи критики социологических, а не экономических основ народничества: в сущности, это — иная формулировка того учения, по которому развитие общества определяется развитием производительных сил и о котором шла речь в I и II главах. Для критики “экономических основ народничества” этого недостаточно. Надо конкретнее формулировать вопрос, свести его от прогресса вообще к “прогрессу” капиталистического русского общества, к тем неправильностям в понимании этого прогресса, которые породили смешные народнические сказки о tabula rasa, о “народном производстве”, о беспочвенности русского капитализма и т. д. Вместо того, чтобы говорить: между экономическим и социальным прогрессом должно явиться взаимодействие, —

_________________________

* Ср. вышеприведенную статью из “Отечественных Записок”.

надо указать (или хотя бы наметить) определенные явления социального прогресса в России, у которых народники не видят таких-то экономических корней *.

“2) Поэтому вопрос об организации производства и степени производительности труда есть вопрос, первенствующий над вопросом о распределении; при известных исторических условиях, когда производительность народного труда и абсолютно и относительно очень низка, первостепенное значение производственного момента сказывается особенно резко”.

Автор опирается тут на учение Маркса о подчиненном значении распределения. Эпиграфом к IV главе взяты слова его из замечаний на Готскую программу 26, где Маркс противопоставляет вульгарный социализм — научному, который не придает существенного значения распределению, объясняя общественный строй организацией производственных отношений и считая, что данная организация их уже включает в себе определенную систему распределения. Эта идея, по совершенно справедливому замечанию автора, проникает собой все учение Маркса, и она имеет крайне важное значение для уяснения мещанского содержания народничества. Но вторая половина фразы г. Струве сильно затуманивает ее, особенно благодаря неясному термину “производственный момент”. Может, пожалуй, возникнуть недоумение, в каком смысле понимать этот термин. Народник стоит на точке зрения мелкого производителя, объясняющего свои невзгоды крайне поверхностно: тем, что он “беден”, а сосед скупщик “богат”, тем, что “начальство” помогает только крупному капиталу и т. д., одним словом, особенностями распределения, ошибками политики и т. п. Какую же точку зрения противополагает ему автор: точку ли зрения крупного капитала, с презрением смотрящего на мизерное хозяйствование крестьянина-кустаря и гордящегося высокой степенью развития своего производства, своей “заслугой”, состоящей в повышении и абсолютно и относительно низкой производительности народного труда? или точку зрения его антипода, который живет уже в отношениях настолько развитых, что не может удовлетвориться ссылками на политику да на распределение, который начинает понимать, что причина лежит глубже — в самой организации (общественной) производства, в самом устройстве общественного хозяйства на началах индивидуальной собственности под контролем и руководством рынка? Такой вопрос, естественно, мог бы возникнуть у читателя, тем более, что автор иногда употребляет выражение “производственный момент” наряду с выражением “хозяйственность” (см. с. 171: “игнорирование производственного момента” у народников, “доходящее до отрицания всякой хозяйственности”), тем более, что автор иногда соотношением “нерационального” и “рационального” производства заслоняет отношение мелкого производителя и производителя, окончательно уже потерявшего средства производства. Спору нет, что верность изложения автора с объективной стороны от этого не уменьшается; что представить себе дело с точки зрения последнего отношения легко для всякого понимающего антагонистичность капиталистического строя. Но так как общеизвестно, что именно господа российские народники этого не понимают, то в спорах с ними и желательно видеть больше определенности и договоренности и как можно меньше слишком общих абстрактных положений.

Как мы старались показать на конкретном примере в I главе, все отличие народничества от марксизма состоит в характере критики русского капитализма. Народник для критики капитализма считает достаточным констатировать наличность эксплуатации, взаимодействие между ней и политикой и т. п. Марксист считает необходимым объяснить и связать вместе эти явления эксплуатации как систему известных производственных отношений, как особую общественно-экономическую формацию, законы функционирования и развития которой подлежат объективному изучению. Народник считает достаточным для критики капитализма — осудить его с точки зрения своих идеалов, с точки зрения “современной науки и современных нравственных идей”. Марксист считает необходимым проследить со всей подробностью те классы, которые образуются в капиталистическом обществе, считает основательной только критику с точки зрения определенного класса, — критику, основывающуюся не на моральных

_______________________

* Могут возразить, что я просто забегаю вперед: автор, ведь, сказал, что от общих вопросов намерен постепенно переходить к конкретным, которые он и разбирает в VI главе. Но дело в том, что указанная абстрактность критики г. Струве составляет отличительное свойство “сей его книги, и VI главы и даже заключительной части. Нуждается в исправлении у него больше всего именно постановка вопросов.

суждениях “личности”, а на точной формулировке действительно происходящего общественного процесса.

Если попытаться, исходя из этого, формулировать задачи критики экономических основ народничества, то они выразились бы примерно таким образом:

Надо доказать, что крупный капитализм в России относится к “народному производству”, как вполне развитое явление к неразвитому, как высшая стадия развития капиталистической общественной формации к низшей ее стадии*; — что освобождение производителя от средств производства и присвоение продукта его труда владельцем денег должно быть объяснено как на фабрике, так и в самой хотя бы общинной деревне не политикой, не распределением, а теми отношениями производства, которые необходимо складываются в товарном хозяйстве, тем образованием противоположных по своим интересам классов, которое характеризует капиталистическое общество **; — что та действительность (мелкое производство), которую народники хотят поднять на высшую ступень, минуя капитализм, уже включает в себя капитализм и присущую ему противоположность классов и столкновения их, — но только в наихудшей ее форме, затрудняющей самостоятельную деятельность производителя, и что поэтому народники, игнорируя сложившиеся уже социальные противоположности и мечтая об “иных путях для отечества”, являются утопистами-реакционерами, так как крупный капитализм только развивает, очищает и выясняет содержание этих противоположностей, существующих в России везде и повсюду.

В непосредственной связи с слишком абстрактной формулировкой задач экономической критики народничества стоит и дальнейшее изложение автора, доказывающего “необходимость” и “прогрессивность” не русского капитализма, а западноевропейского. Не затрагивая непосредственно экономического содержания народнической доктрины, это изложение дает, однако, много интересного и поучительного. В нашей народнической литературе не раз раздавались голоса недоверия к западноевропейскому рабочему движению. Особенно ярко выразилось это во время последней полемики против марксистов гг. Михайловского и К° (“Русское Богатство”, 1893—1894). Мы еще ничего хорошего не видали от капитализма — писал тогда г. Михайловский ***. Нелепость этих мещанских взглядов прекрасно опровергается данными г. Струве, тем более, что данные эти заимствованы из новейшей буржуазной литературы, которую никак нельзя заподозрить в преувеличении. Цитаты, приводимые автором, показывают, что на Западе все, даже буржуа, видят, что переход капитализма в новую общественно-экономическую формацию неизбежен.

Обобществление труда капитализмом подвинулось так далеко, что даже и в буржуазной литературе громко говорят о необходимости “планомерной организации народного хозяйства”. Автор совершенно прав, говоря, что это — “признак времени”, признак полного разложения капиталистических порядков. Крайне инте-

__________________________

* Анализ экономической стороны должен быть, разумеется, дополнен анализом социальных, юридико-политических и идейных надстроек. Непонимание связи капитализма с “народным производством” порождало у народников идеи о неклассовом характере крестьянской реформы, государственной власти, интеллигенции и т.д. Материалистический анализ, сводя все эти явления к классовой борьбе, должен показать конкретно, что наш русский пореформенный “социальный прогресс” был только следствием капиталистического “экономического прогресса”.

** “Пересмотр фактов” русской экономической действительности, особенно той, из которой народники почерпают материал для своих институтских мечтаний, т.е. крестьянского и кустарного хозяйства, — должен показать, что причина угнетенного положения производителя лежит не в распределении (“мужик беден, скупщик богат”), а в самых уже отношениях производства, в самой общественной организации современного крестьянского и кустарного хозяйства. Отсюда выяснится, что и в “народном” производстве “вопрос об организации производства первенствует над вопросом о распределении”.

*** Нельзя не отметить, что в ответе г. Струве г. Михайловский усматривает “влюбленность в себя” у Энгельса, который говорит, что доминирующим, гигантским фактом современности, делающим эту современность лучше всякой другой эпохи, оправдывающим историю ее происхождения, является рабочее движение на Западе.

Этот, просто возмутительный, упрек Энгельсу крайне характерен для оценки современного русского народничества.

Эти господа умеют болтать о “народной правде”, умеют разговаривать с нашим “обществом”, журя его за неправильный выбор пути для отечества, умеют сладко петь о том, что “либо сейчас, либо никогда”, и петь это “10 лет, 20 лет, 30 лет и более”, — но абсолютно неспособны понять, какое всеобъемлющее значение имеет самостоятельное выступление тех, во имя кого и пелись эти сладкие песни.

ресны приводимые им заявления не только буржуазных профессоров, но и консерваторов, вынужденных признать то, что и по ею пору хотят отрицать российские радикалы, — именно, что рабочее движение создано теми материальными условиями, которые порождены капитализмом, а не “просто” культурой или иными политическими условиями.

После всего вышеизложенного, нам едва ли уже есть надобность останавливаться на рассуждении автора, что распределение может прогрессировать, только опираясь на рациональное производство. Ясно, что смысл этого положения — тот, что только крупный капитализм, основанный на рациональном производстве, ставит производителя в условия, позволяющие ему поднять голову, подумать и позаботиться и о себе и о тех, кто благодаря отсталому производству не находится в этих условиях. Мы заметим только два слова по поводу такой фразы г. Струве: “Крайне неравномерное распределение, задерживающее экономический прогресс, не создано капитализмом: оно перешло к нему по наследству” от той эпохи, в которой романтики видят молочные реки и кисельные берега (с. 159). Это верно, если при этом автор хочет сказать только, что и до капитализма было неравномерное распределение, о котором склонны забывать гг. народники. Но это неверно, если отрицать усиление неравномерности капитализмом. При крепостном праве не было и быть не могло такого резкого неравенства между совершенно обнищавшим крестьянином или босяком, — и банковским, железнодорожным, промышленным тузом, которое создано пореформенной капиталистической Россией.

___

Перейдем к V главе. Автор дает тут общую характеристику “народничества, как экономического мировоззрения”. “Народники”, по мнению г. Струве, “идеологи натурального хозяйства и первобытного равенства” (167).

С такой характеристикой невозможно согласиться. Мы не станем здесь повторять доводов, приведенных в I главе, в пользу того, что народники — идеологи мелкого производителя. Там было уже показано, как именно материальные условия жизни мелкого производителя, его переходное, срединное положение между “хозяевами” и “рабочими”, — порождают и непонимание классовых противоречий народниками и странную смесь прогрессивных и реакционных пунктов их программы.

Здесь добавим только, что первой, т. е. прогрессивной, своей стороной русское народничество сближается с западноевропейским демократизмом, и потому к нему целиком приложима гениальная характеристика демократизма, данная свыше 40 лет тому назад по поводу событий французской истории:

“Демократ, представляя мелкую буржуазию, т. е. переходный класс, в котором взаимно притупляются интересы двух классов, — воображает поэтому, что он вообще сюит выше классового антагонизма. Демократы допускают, что против них стоит привилегированный класс, но вместе со всем остальным населением нации они составляют народ. Они стоят за народное право; они представляют народные интересы. Поэтому им нет надобности исследовать интересы и положение различных классов. Им нет надобности слишком строго взвешивать свои собственные средства *... Если оказывается, что их интересы не заинтересовывают, что их сила есть бессилие, то виноваты тут либо вредные софисты, раскалывающие единый народ на различные враждебные лагери **,.. либо все рухнуло из-за какой-нибудь детали исполнения, либо, наконец, непредусмотренная случайность повела на этот раз к неудаче. Во всяком случае демократ выходит из самого позорного поражения настолько же незапятнанным, насколько невинным он туда вошел, выходит с укрепившимся убеждением, что он должен победить, что не он сам и его партия должна оставить старую точку зрения, а, напротив, обстоятельства должны дорасти до него” (ihm

________________________

* Точь-в-точь российские народники. Они не отрицают, что есть на Руси классы, антагонистичные производителю, но они убаюкивают себя рассуждениями о ничтожности этих “хищников” перед “народом” и не хотят заняться точным исследованием положения и интересов каждого отдельного класса, не хотят разобрать, не переплетаются ли интересы некоторого разряда производителей с интересами “хищников”, ослабляя силу сопротивления первых против последних.

** Для российских народников — виноваты зловредные марксисты, искусственно прививающие капитализм и его классовые антагонизмы к почве, на которой так пышно растут цветы “социального взаимоприспособления” и “солидарной деятельности” (г. В. В. у Струве, с. 161).

entgegenzureifen haben. “Der achtzehnte Brumaire u. s. w.”, S. 39) 27.

О неправильности той характеристики народников, которая видит в них идеологов натурального хозяйства и первобытного равенства, говорят приведенные самим автором примеры. “Как курьез следует отметить, — говорит г. Струве, — что г. Н—он до сих пор называет Васильчикова либеральным экономистом” (169). Если брать это наименование по существу, то оно вовсе не курьезно. Васильчиков ставит в свою программу дешевый и широко распространенный кредит. Г-н Николай —он не может не видеть, что на почве капиталистического общества, каково русское, кредит только усилит буржуазию, поведет к “развитию и упрочению капиталистических отношений” (“Очерки”, с. 77). Васильчиков, как и все народники, своими практическими мероприятиями представляет интересы одной лишь мелкой буржуазии. Курьезно тут разве только то, что г. Н—он, восседая рядом с публицистами “Русского Богатства”, “до сих пор” не видит, что они представляют из себя совершенно таких же маленьких “либеральных экономистов”, как и кн. Васильчиков. Теория утопизма легко мирится на практике с мещанскими прогрессами. Еще более подтверждает такую квалификацию народничества Головачев, сознающий бессмысленность поголовного надела и предлагающий “дешевый кредит для рабочего люда”. Критикуя эту “изумительную” теорию, г. Струве обращает внимание только на ее теоретическую вздорность, но не замечает как будто бы ее мелкобуржуазного содержания.

Нельзя не остановиться еще, по поводу V главы, на “законе средних потребностей” г. Щербины. Это важно для оценки мальтузианства г. Струве, которое рельефно выступает в VI главе. “Закон” состоит в том, что при группировке крестьян по наделу получается очень мало колеблющаяся (по группам) средняя величина потребностей крестьянской семьи (т. е. расходов на разные нужды), причем расходы г. Щербина расчисляет на 1 душу населения.

Г. Струве с удовольствием подчеркивает, что этот “закон” “имеет огромное значение”, так как, дескать, подтверждает “общеизвестный” закон Мальтуса, что “благосостояние и размножение населения определяется доступными ему средствами существования”.

Непонятно, почему обрадовался этому закону г. Струве. Непонятно, каким образом можно усматривать “закон” да еще с “огромным значением” в расчетах г. Щербины. Очень естественно, что при не особенно больших различиях в образе жизни отдельных крестьянских семей мы получаем мало колеблющиеся средние, если разобьем крестьян по группам, особенно если за основание при делении на группы возьмем размер надела, не определяющий непосредственно благосостояния семьи (так как надел может быть сдан, а может быть и еще арендована земля) и достающийся одинаково и богатому и бедному крестьянину, владеющим одинаковым числом окладных душ. Расчеты г. Щербины только и доказывают, что он избрал неудачный прием группировки. Если г. Щербина видит тут какой-то открытый им закон, — то это совсем странно. Не менее странно усматривать тут подтверждение закона Мальтуса, как будто бы по величине надела можно было судить о “доступных крестьянину средствах существования”, не принимая во внимание ни аренды, ни “заработков”, ни экономической зависимости крестьянина от помещика и скупщика. — По поводу этого “закона” г. Щербины (изложение его у г. Щербины показывает, что сам автор “закона” придает невероятно большое значение своим ровно ничего не доказывающим средним цифрам) г. Струве говорит: ““Народное производство” в данном случае означает просто хозяйство без приложения наемного труда. Что при такой организации хозяйства “прибавочная стоимость” остается в руках производителя — это бесспорно” (176). И автор указывает, что при низкой производительности труда это не мешает представителю такого “народного производства” жить хуже рабочего. Увлечение мальтузианством привело автора к неточной формулировке выписанного положения. Торговый и ростовщический капитал подчиняет себе труд в каждой русской деревне и — не обращая производителя в наемного рабочего — отнимает у пего не меньше прибавочной стоимости, чем капитал индустриальный берет у работника. Г. Струве справедливо указал выше, что капиталистическое производство наступает с того момента, когда между производителем и потребителем становится капиталист, хотя бы он только покупал у самостоятельного (по виду) производителя готовый товар (стр. 99 и прим. 2), и из русских “самостоятельных” производителей было бы не легко найти таких, которые не работают на капиталиста (купца, скупщика, кулака и пр.). Одна из самых крупных ошибок народников состоит в том, что они не видят теснейшей и неразрывной связи между капиталистической организацией русского общественного хозяйства и полновластным господством в деревне торгового капитала. Поэтому замечательно верно говорит автор, что “самое словосочетание “народное производство” в том смысле, как его употребляют гг. народники, не отвечает никакому реальному историческому порядку. У нас в России до 1861 г. “народное производство” было тесно связано с крепостным правом, а затем после 1861 г. ускоренным темпом происходило развитие товарного хозяйства, которое не могло не искажать чистоты народного производства” (177). Когда народник говорит, что принадлежность производителю средств производства — исконное начало русского быта, он просто-напросто извращает историю в угоду своей утопии, извращает посредством словесного ухищрения: при крепостном праве средства производства давались производителю помещиком для того, чтобы производитель мог отрабатывать на него барщину; надел был как бы натуральной заработной платой, — “исконным” средством присвоения прибавочного продукта. Разрушение крепостного права вовсе не было “освобождением” производителя; оно означало только перемену формы прибавочного продукта. Если где-нибудь в Англии падение крепостного права создало действительно самостоятельных и свободных крестьян, то паша реформа сразу совершила переход от “позорного” крепостного прибавочного продукта к “свободной” буржуазной сверхстоимости.

Яндекс.Метрика

© (составление) libelli.ru 2003-2020