МЕЧТА О ЛИКВИДАЦИИ ЭКСПЛУАТАЦИИ,

“МУТАНТНЫЙ СОЦИАЛИЗМ” И XXI СТОЛЕТИЕ

Анатолий Бутенко

В наше время, когда до нового  столетия и третьего тысячелетия остается совсем чуть-чуть, пора подводить итоги XX веку, его событиям и смыслу его истории. Реймон Арон считал, что история есть “ воссоздание живыми и для живых жизни умерших”(1). К истории люди обращаются  не ради праздного любопытства, а по практическим причинам: ведь воссоздание истории “порождается современным интересом, и думающие, страдающие, действующие люди находят нужным изучение прошлого”(2), ибо в хорошо осмысленной истории прошлое смотрит на нас глазами сегодняшних проблем, а сам отбор фактов, событий и уроков в ней “руководствуется вопросами, которые настоящее ставит прошлому” (3).

Какие же вопросы ставит наша жизнь уходящему XX столетию?

Таких вопросов великое множество, но важнейшие из них: приблизил ли уходящий век мечту человечества - создать для всех мир свободы и экономического благоденствия? Не означает ли случившееся в XX столетии, что под влиянием его событий слабеет мечта - искоренить из жизни социальную несправедливость и эксплуатацию человека человеком? Если это не так, то, что же произошло в XX веке, научил ли он человечество, живых людей чему-нибудь в этой сфере?

 XX век и Россия: что есть и что случилось со страной?

До сих пор не прекращаются споры о том, был ли социализм в России и куда она идет сегодня? Думаю, что затяжной характер этих споров определяется расхождением исходных позиций, разным смыслом употребляемых понятий. Еще в XIX веке было известно: нет ничего более бессмысленного и бессодержательного, чем спорить о социализме и о его судьбах, не понимая, о чем при этом идет речь. А так случалось и не только в далеком прошлом: совсем недавно авторитетная среди думающих граждан “Независимая газета” опубликовала обширную (в двух номерах по полосе) статью руководителя Института экономического анализа А.Н. Илларионова “Цена социализма. Столетие социалистической политики превратило российского великана в экономического карлика”(4). Не касаясь здесь других проблем, замечу, что суть социализма и его экономической политики,  по  автору,  составляет “масштабное распределение го-

________________________

Бутенко Анатолий – д.ф.н.,  профессор МГУ.

сударством экономических ресурсов”(5). Выражая недовольство ходом  перемен в России, автор считает, что рыночная экономика в России была создана Е. Гайдаром за несколько месяцев начала 1992 года, после чего рыночные реформы в стране прекратились, ибо пришедшая на смену Е. Гайдару новая власть сделала выбор в пользу... социализма и ведет Россию по этому пути уже семь последних лет. Чтобы читатель не заподозрил меня в вымысле, процитируем самого руководителя Института экономического анализа: “Выбор, сделанный весной 1992 года, оказался выбором в пользу социализма. Конечно, не в пользу социализма сталинского, советского, командного, а в пользу социализма рыночного, демократического, популистского - социализма в общепринятом международном понимании этого слова. С тех пор вот уже 7 лет, - подчеркивает А. Илларионов, - в России в условиях рыночной экономики проводится популистско-социалистическая политика. За это время сменились пять руководителей правительства, десятки вице-премьеров и министров. В эти годы были колебания в экономической политике, она сдвигалась то “вправо”, то “влево”. Но суть ее оставалась прежней - перераспределительной, то есть по сути социалистической” (6).

Не правда ли, оригинально?! Век живи - век учись. Вот ведь тридцать лет преподаю в Московском университете и непрерывно участвую в спорах и дискуссиях: что есть социализм? А оказывается все так просто! Кто за перераспределение, тот и социалист! Залез вор в ваш карман, чтобы заняться перераспределением: часть вашего сделать своим - уже он социалист. Ограбил бандит соседскую квартиру - вот ведь какой социалист проклятый! Но не только этим меня поразил руководитель Института экономического анализа. Я уж не говорю о том, что не только копировальщику чужих схем, но даже мудрецу с семью пядями во лбу за несколько месяцев не создать рыночной экономики из командно-административно управляемого хозяйства. Руководитель же Института меня поразил тем, что он вполне серьезно разъяснил всем журналистам, обществоведам, депутатам и губернаторам, Явлинскому и Зюганову, да и нашему Президенту, гаранту Конституции, капитализатору России, что уже в 1992 г. в стране был сделан выбор в пользу социализма и “в России в условиях рыночной экономики проводится  популистско-социалистическая политика”.

А.Н. Илларионов успокаивает слабонервных, что речь идет вовсе не о сталинском, командном социализме, а о социализме “рыночном, демократическом, популистском”, о социализме “в общепринятом международном понимании этого слова”. Прочитав это разъяснение, я задумался: либерал ли автор - Андрей Илларионов? Ведь либералы дружно, почти без всяких исключений твердят о том, что социализм - это несбыточная мечта, утопия. А руководитель Института экономического анализа нам предлагает не выродившийся в казарму “сталинский, командный социализм”, а какой-то другой, видимо, вполне реальный, во всяком случае такой, пусть не приемлемый для А. Илларионова, но уже семь лет реализуемый в России.

Нельзя не отметить, что к этому социализму А. Илларионов прикладывает прилагательные - “рыночный, демократический, социализм в общепринятом международном понимании этого слова”. Что это значит?

Возьмем для примера “рыночный социализм”. Что это такое? И откуда он взялся? Разве вы забыли, что, во-первых, в 1992 году Е. Гайдар за несколько месяцев из советского командно-административного хозяйства создал рыночную экономику и, во-вторых, пришедшие после него власти сделали “выбор в пользу социализма”, а значит, придали рыночной экономике социалистический смысл; вот и получается на кончике пера А. Илларионова “рыночный социализм”. Поблагодарим руководителя Института экономического анализа за впечатляющий анализ, но в первую очередь поблагодарим Черномырдина, Немцова, Чубайса, Кириенко, что они без особого шума направили Россию по “китайскому пути”: ведь современный Китай и представляет сегодня “рыночный социализм”, причем весьма преуспевающий!

Правда, я не думаю, что  наши тогдашние руководители - от Б. Ельцина до В. Черномырдина и С. Кириенко согласятся с тем, что они совершили столь революционный социально-экономический поворот, да и граждане удивятся: ведь идя по пути “рыночного социализма” Китай за двадцать лет ежегодно увеличивал свое производство на 9%, а наши реформаторы только за десять лет умудрились в два раза сократить отечественное производство. Думаю, что А. Илларионову легче выйти из порожденной им самим путаницы одним из двух способов: или отказаться от своей “мысли”, что современная Россия идет по “социалистическому пути” (но тогда рушится весь смысл его пространной статьи), или, что проще - отрицать наличие “рыночного социализма” в процветающем Китае. Но вот незадача: американский экономист, лауреат Нобелевской премии Л. Клейн, характеризуя выбор и путь современного Китая (после Мао), пишет: “Официально провозглашенная цель состояла в модернизации производства на основе рыночного социализма, без резкого массированного внедрения частной собственности” (7).

Мой пример того, как бессмысленно и бессодержательно спорить о социализме, не понимая, о чем при этом идет речь, слишком затянулся. Но хочется думать, что читатель сумел убедиться в том, что легкое разбрасывание терминов и искажение смысла понятий - весьма опасное дело, ибо без особого труда заводит подобных аналитиков в тупики противоречий элементарной логики, подтверждая старую истину: “никто не заходит так далеко, как тот, кто не знает, куда идет”. С тем пониманием социализма, который демонстрирует руководитель Института экономического анализа, не понять происходящего в России, не найти ей лучшего пути в будущее: то ли из-за некомпетентности, то ли умышленно в общественное  сознание вносится  путаница. Давая свой ответ на вопрос о социализме, автор пренебрег известным предупреждением: идея всегда посрамляла себя, когда отрывалась от интереса. А об этом здесь следовало бы помнить в первую очередь, ибо социализм по своей идее и по своему существу есть общество, реализующее интересы людей труда!

Только то общество и только та политика, которые служат интересам трудящегося большинства (а не эксплуататоров, не буржуазии), которые ставят в центр своего внимания интересы людей труда и функционируют ради их осуществления, достойны называться социалистическими. Как ни странно, но именно эту главную суть социализма и его политики почему-то “забыл” А.Н. Илларионов. Именно поэтому тот строй и ту экономическую политику в России (от Егора Гайдара и до младореформаторов - А. Чубайса и Б. Немцова) граждане России в качестве социалистической никогда не  воспринимали. Другое дело реформаторская политика в Китае. Это и понятно: наш “рыночный социализм” - миф: создаваемый строй не давал и не дает россиянам почувствовать, что это - их экономический строй, служащий их интересам.

Если последний XIV съезд КПК констатировал, что Китай с его одним миллиардом тремястами миллионами граждан по потреблению зерна, мяса и яиц вышел на среднемировой уровень, то в России почти 30% граждан находятся на грани нищеты. Осуществляемые отечественными либералами реформы привели к тому, что смертность в России стала преобладать над рождаемостью. Именно на протяжении последних семи лет, называемых А. Илларионовым “социалистическими”, началось вымирание россиян. Если уже в  1995 году умерших было больше, чем родившихся, на 500 тысяч человек, в 1997 году на 650 тысяч, то в 1998 году уже на 700 тысяч человек. Таковы результаты “социалистического выбора” по А. Илларионову.

Отвергая эту фальшивую трактовку либеральных реформ в России, я имею свое понимание как социализма, так и исторического развития России, как в прошлом, так и в самые последние годы ее насильственной вестернизации. Всем, кто не устает обманывать, говоря о практической неосуществимости социальной справедливости, кто свыкся с ложью: социализм - это несбыточная мечта, утопия, я отвечаю: надо быть слепым, чтобы не видеть - на каждом новом историческом этапе социальная справедливость достигала новых рубежей и более высокого качества, а стремление к социализму охватывало все более широкие  слои граждан, что ложью нельзя заслонить правды. Руководствуясь этим, есть все основания утверждать, что главной отличительной чертой завершающегося XX века, чертой, лучше всего объясняющей его главные события, логику и смысл их развития, является историческое забегание - забегание в будущее, начатое в 1917 году в послеоктябрьской России и продолженное после второй мировой войны в группе стран Европы и Азии.

Ведь еще тогда, когда в Советской России только начинался этот процесс, В. Ленин считал бесспорным тезис: “Россия еще не достигла такой высоты производительных сил, при которой возможен социализм” (8). Это было известно не только Г. Плеханову, но у большевиков были свои резоны и свои планы учета этого обстоятельства. Сегодня мы знаем намного больше того, что знали первопроходцы революционных перемен, ибо мы знаем не только то, на что рассчитывали Ленин и большевики, но также и то, что не было известно Ленину и всем коммунистам начала двадцатого столетия: не только в Советской России, но и даже в самых развитых капиталистических странах, на помощь социальных революций, в которых и рассчитывала Россия, социализм тоже был невозможен. Более того, из “Экономических рукописей” К. Маркса, созданных в 1857-1859 годах, а впервые опубликованных на русском языке лишь через 100 лет, а потому неизвестных ни Ленину, ни Троцкому, ни Бухарину, и никому из “строителей социализма” 40-х - начала 50-х годов, следовало и следует, что мир и сегодня не достиг такого уровня развития, когда социализм становится действительно возможным.

Ведь в соответствии с обоснованным мнением К. Маркса, это становится возможным там и тогда, где и когда уже не труд в его непосредственной форме, а наука как непосредственная производительная сила ставится главным источником общественного богатства. Только при условии, когда “все источники общественного богатства польются полным потоком” (9), и общество освободится от бедности и всех мерзостей старого мира, связанных с частной собственностью, эксплуатацией и угнетением, с борьбой за индивидуальное существование с использованием силы и власти, будет достигнут рубеж, когда “с самого непосредственного процесса материального производства совлекается форма скудности и антагонистичности” (10).

Если это предвидение Маркса верно (а его достоверность никем аргументировано не опровергалась!), тогда все, что случилось в XX столетии в связи со всемирно-исторической попыткой трудящихся создать свое общество социальной справедливости как раз и было ничем иным, как ... огромным историческим забеганием в будущее. А если так, то должны быть коренным образом пересмотрены оценки главных событий XX столетия всеми общественно-политическими силами, как левыми, так и правыми.

В самом деле, если марксизм считает, что социализм был и все еще остается невозможным ни в одной стране современного мира, не исключая Японию и США (здесь и на науку как непосредственную производительную силу приходится сейчас примерно 3-4% валового национального продукта, т.е. до превращения ее в главный доминирующий источник общественного богатства еще не близко!), то все революционные перемены в “реальном социализме” должны быть оценены по-новому, поскольку социализм здесь не мог быть построен “по определению”, то и пал здесь вовсе не социализм, а то устройство, которое стало результатом происшедшего здесь огромного исторического забегания. Нет надобности подробно распространяться на тот счет, что с позиций этой парадигмы неизбежны весьма широкие и глубокие перемены в нашем осмыслении не только революционного движения нашего века, но и многих изменений, характеризующих это столетие.

Равным образом и нынешние правые, либералы, должны по-другому оценить происшедшее: социалистическое общество еще нигде не было испытано жизнью, а потому называть социализм утопией, по меньшей мере, несерьезно или же нелепо: так поступает тот, кто от страха прячет голову в песок, если не успокаивает себя ложью. В этой связи рассуждения американских экономистов и историков (И. Ставинский, П. Кенеди) о неизбежности обобществления частных капиталов, выводимого из процессов автоматизации, роботизации и кибернизации промышленного производства в США, об исчерпании возможностей рыночной экономики, заслуживают самого внимательного изучения (11).

Значительный объем оценок, нуждающихся в пересмотре, вполне оправдан: ведь уходящий XX век во многом был связан с реальным воплощением марксистских концепций. Марксизм был, пожалуй, доминирующей идеологией века, а следовательно, изменения в его реальном содержании не могут не сказаться, и весьма существенно, в разных сферах общественной жизни.

Но вернемся к уже случившемуся, выясним его истоки и результаты. История свидетельствует, что забегание в будущее стало результатом исторической ловушки, жертвой которой оказались отдельные страны, когда налицо глубокий разрыв желаемого и возможного, это-продукт условий, при которых желание перемен, стремление приблизить будущее доминирует в обществе.

Речь идет о том, что, как только общественное развитие достигает определенного уровня, еще далеко недостаточного для успешного “введения социализма”, но уже достаточного для того, чтобы обездоленные осознали свое бедственное положение и устремились на борьбу за общество социальной справедливости, начинается полоса драматических, если не трагических событий, выводящих эти страны не на революционный путь социалистических преобразований, а на бездорожье неподготовленных скачков и социальных экспериментов. Почему? Дело в том, что здесь как в известной  пословице: “Дай шаману хоть десять бубен, солнце все равно взойдет только утром!”. Основные трансформации уходящего столетия свидетельствуют: социализм, его приход столь же строго детерминирован, как приход тепла летом!

Вот здесь и возникает историческая ловушка: как только общество, достигает указанного социально-экономического и культурного рубежа, оказывается: чем ниже уровень социально-экономического развития той или другой страны, а, следовательно, чем слабее объективные и субъективные предпосылки для действительного социализма, а вместе с тем, чем ощутимее в такой стране или в таких странах порождаемое бедственным положением массовое недовольство, тем больше вероятность того, что именно здесь это недовольство соединится с освободительной теорией социалистического типа, радикализируя и теорию и само освободительное движение, придавая его практическим действиям экстремистский, революционно-утопический характер (12).

Результатом становятся четыре следствия. Во-первых, сложившаяся ситуация предопределяет то, что “социалистические” преобразования скорее всего начинаются не там, где они более всего подготовлены, а там, где они менее всего назрели, хотя острота общественных противоречий здесь особенно высока, а потому конечный успех перемен здесь не реален, но возможен начальный - политический - успех. Давно известна истина: в странах экономически  менее развитых легче начать революцию и завоевать политическую власть, но значительно труднее довести борьбу до окончательной победы.

Во-вторых, если политическая власть переходит к восставшим, то здесь “социалистические” преобразования по необходимости протекают в весьма острых ситуациях (налицо почти равновесие сил) и в столь радикальных формах (по принципу “цель оправдывает средства”), что  чаще всего ведет к неудаче: общество мутирует, перерождается, запутывается в возникающих противоречиях и ошибках, а потому чаще всего утрачивает социалистический выбор. Об этом в свое время писала Роза Люксембург. Исходя из вывода Маркса о возможности только международной победы социальной революции рабочего класса, она писала: “Было бы поистине безрассудным представление, будто при первом всемирно-историческом эксперименте с диктатурой рабочего класса решительно все, что сделано и не сделано в России могло стать вершиной совершенства. Ведь эксперимент с рабочей диктатурой осуществлялся в немыслимо трудных, аномальных условиях: посреди мирового пожара и хаоса империалистической бойни народов, в железной клетке самой реакционной военной державы Европы, при полном бездействии международного пролетариата. Напротив, элементарные понятия о социалистической политике и представления о ее необходимых исторических предпосылках вынуждают признать, что в таких фатальных условиях даже огромный идеализм, самая безграничная революционная энергия способны осуществить не демократию и не социализм, а лишь бессильные, искаженные их попытки” (13).

В третьих, в такой ситуации - преждевременного разрешения от несозревшего бремени, в результате взаимодействия массового нежелания жить по-старому и попыток утверждения социализма с реальными условиями, не создающими всех предпосылок для успешной реализации социализма - неизбежно происходит деформация теории и практики социалистического созидания, продуктом чего является мутантный социализм, в чем-то схожий со своим идеалом, а в чем-то принципиально отличающийся от него. Пожалуй, первым о процессе деформации генетических качеств социализма, его мутантной деформации писал в 1994 году белфастский советолог из Королевского университета М. Кокс в статье “Троцкий - его враги и друзья и советский кризис” (14). Опираясь на предвидение Л. Троцкого, он писал: “Мутация, которую представлял из себя СССР, была теоретически невероятной и поэтому обреченной на гибель” (15). Более обстоятельно и доказательно проблемы “мутантного социализма” освещены доктором экономических наук, профессором МГУ А. Бузгалиным в книге “Будущее коммунизма” (1996). Ниже мы вернемся к этим проблемам.

В-четвертых, вместе с историческим забеганием в будущее и появлением мутантного социализма с его разновидностями, собственной структурой и своей логикой развития происходит усложнение (удвоение исторических линий: наряду с продолжающейся естественно-исторической эволюцией большинства стран, прочерчивающих как бы генеральную линию исторического прогресса, возникает нечто вроде параллельной линии - линии исторического забегания, мутантного социализма и возвращения в общее русло естественноисторической эволюции). Характеризуя специфику этого развития, В. Ленин в свое время писал: “Ведь никто не мог предвидеть того, что пролетариат достигнет власти в стране из наименее развитых и попытается сначала организовать крупное производство и распределение для крестьян, а потом, когда по условиям культурным, не осилит этой задачи, привлечет к делу капитализм. Всего этого никогда не предвидели, но это же бесспорнейший факт” (16).

Что же собой представляет развитие по этой “побочной линии” прогресса? В чем суть деформированного мутантного социализма?

“Мутантный социализм” и левый тоталитаризм

 как следствия исторического забегания в будущее

Оглядываясь на историю XX столетия, есть основания утверждать, что социально-экономическим последствием исторического забегания  в будущее является перерождение экономики и политики неудающегося социализма, т.е. возникновение “мутантного социализма” и левого тоталитаризма. В разных странах при всех отличиях возникает особое устройство, которое, будучи одним и тем же фактически, в терминологических наименованиях варьирует от государственного социализма и казарменного коммунизма (или казарменного псевдокоммунизма) до общества-монстра и мутантного социализма, в зависимости  от общественной позиции автора и избранной им парадигмы для описания исторического забегания и его результата. Стремясь найти ответ на этот вопрос в рамках марксистской парадигмы, на протяжении многих лет я широко использовал мысли Маркса и Энгельса о том, что преждевременный переход к новому обществу ведет к казарменному коммунизму (17), и потому называл возникающее общественное устройство - казарменный псевдосоциализм.

Одним из первых отечественных марксистов, пытавшихся дать характеристику советского общества при Сталине, заявлением, что в стране уже в основном построен социализм, был Л. Троцкий, писавший, что сталинское общество - это общество, севшее на историческую мель между уже покинутым капитализмом и не достигнутым социализмом. В уже упоминавшейся работе М. Кокса говорилось о наиболее интересной и спорной догадке Л. Троцкого о том, что “у советской системы очень мало возможностей выжить со временем в мире мирового капитализма”. “Не обладавший ни выгодами рынка, ни преимуществами социализма, СССР, - на взгляд Троцкого, - мог рассматриваться лишь как переходный режим; полупостроенный дом, буквально севший на мель истории между буржуазным обществом, не имеющим будущего, и бесклассовым обществом, которое еще не родилось. Будет ли Советский Союз двигаться к социализму, или назад к капитализму, решиться лишь с определением результата классовой борьбы в развитых капиталистических странах. Однако было очевидно, если такой революции не произойдет, то привлекающее внимание мирового рынка войдет в противоречие со сталинизмом и приведет к разложению системы и ее реинтеграции в международную экономику” (18).

Что же собой представляет не соответствующий своему идеалу, уродливый “мутантный социализм”?

Весьма заметный авторский вклад в решение этого вопроса внес А. Бузгалин. Он отмечает, что в его работах “категория “мутантный социализм” используется ... для квалификации общественной системы наших стран (в годы их развития при коммунистах - А.Б.) по аналогии с понятием мутации в эволюционной биологии (организации, принадлежавшие к определенному виду, в том числе - новому, только возникающему, обладают разнообразным набором признаков - “депо мутаций” - которые в большей или меньшей степени адекватны “чистому” виду и в зависимости от изменения Среды могут стать основой для “естественного отбора”, выживания особей с определенным “депо мутаций”, для выделения нового вида”) (19).

Советское общество, первым попав в ситуацию, где наличные условия - “условия среды” еще не соответствовали тому, что необходимо для успешного строительства нового общества, т.е. для получения нормального, немутантного социализма, оказавшись в ненормальной среде, по моей терминологии, в ситуации  исторического забегания, пережило трансформацию создаваемого социализма в мутантный социализм. Что это такое? “Это, - отвечает А. Бузгалин, - был организм, который именно в силу мутации был, с одной стороны, хорошо приспособлен к “среде” России и мировой капиталистической системы первой половины и середины XX века, но с другой (по тем же причинам) далек от траектории движения к коммунизму, диктуемой закономерностями и противоречиями мира отчуждения” (20).

Считая такое объяснение событий XX века, связанных с первой всемирно-исторической попыткой трудящихся создать свой строй - социализм, достаточно адекватной действительности, вижу в этом объяснении два недостатка: первый - авторское объяснение все же не раскрывает самого “механизма мутации”, т.е. того - что и почему в генетическом механизме нарушается и разрушается, давая не нормальный, а мутантный социализм? Второй - авторское объяснение совсем не касается политической сферы, а она играет ключевую роль в процессе мутации.

Стремясь осветить этот вопрос со своих позиций, рассматривающих деформацию или мутацию как извращающую трансформацию строящегося социализма, неизбежно порождаемую историческим забеганием или преждевременным строительством социализма там, где для этого еще нет всех необходимых предпосылок, считаю, что, надеясь справиться с возникающей  здесь, по словам Ф.Энгельса “неразрешимой дилеммой”, ее противоречием между  должным и возможным, творцы подобного исторического забегания стремятся “разрешить указанное противоречие волюнтаристски-волевыми методами. При этом вопреки необходимой здесь длительной деятельности по подготовке условий и их реализации для утверждения нового общества естественноисторическим путем, сохраняя видимость строительства социализма, применяют комплекс быстро осуществимых трансформаций и оргмер, способных создать иллюзию скорого созидания социализма” (21), чем разрушаются генные кирпичики (ДНК и РНК), предопределяющие ход формирования социального организма.

Мутация строящегося социализма, его деформация происходит из-за спонтанно осуществляемой подмены естественных ДНК и РНК, искусственными,  в силу чего органически-генетические закономерности созидания нового общества подменяются искусственными оргмерами, уродующими процесс созидания. “Было бы неверно считать, будто необходимый для исторического забегания механизм подмены естественноисторических процессов создания нового общества искусственными волюнтаристскими оргмерами был с самого начала кем-то продуман во всех деталях, а затем внесен в “социалистическую практику”. Ничего подобного! Даже в Советском Союзе, где впервые складывался такой механизм (позже во многом позаимствованный лидерами других стран) это был наполовину стихийный процесс, в ходе которого шаг за шагом вырабатывались и применялись  меры, которые, как казалось, могли быстро справиться с “неразрешимой дилеммой” Ф.Энгельса” (22).

После учета этого моего понимания “механизма мутаций”, можно согласиться с выводом А.Бузгалина: “В результате в России сложился “мутантный социализм”, который мог жить, расти и даже бороться в условиях индустриально-аграрной  России, находящейся в окружении колониальных империй и фашистских держав (победа в Великой отечественной войне - самый могучий тому пример) и т.п. Но в силу тех же самых причин (мутация “генеральных”, стратегических социалистических тенденций) этот “вид” не был адекватен для новых условий генезиса информационного постиндустриального общества, он не мог дать адекватный  ответ на вызов обострявшихся глобальных проблем, вызов новых процессов роста благосостояния, социализации и демократизации, развертывавшихся в развитых капиталистических странах во второй половине XX века” (23). Итог, связанный с крушением “мутационного социализма”, известен.

Такова первая проблема - проблема механизма мутации строящегося в условиях исторического забегания в будущее социализма. Не знаю, как читателям, но лично мне объяснение ключевых событий XX столетия через историческое забегание и мутантный социализм  кажется во много раз убедительнее, чем обвинения А. Илларионова социализму, якобы шаг за шагом превратившего “российского гиганта” в “экономического карлика”: при его подходе никак не объяснишь того, как отсталая в прошлом Россия в середине двадцатого века стала одной из двух “супердержав” человечества: или этого не было?

Вторая проблема - вопросы политической мутации, возникновения левого тоталитаризма. Как известно, западная политология, особенно после так называемых ревизионистов 60-80-х годов, стала пересматривать традиционные трактовки тоталитаризма в целом, левого тоталитаризма в особенности. Появились и новые объяснения возникновения левого, коммунистических цветов тоталитаризма: его стали выводить из  неудач, провалов социалистического строительства. Примером здесь может служить статья известного американского историка Мартина Малиа “Из-под глыб, но что? Очерк истории западной советологии” (24). Он в частности пишет: “Когда в конце 20-х гг. минимальные уступки нормальности в рамках нэпа стали угрожать монопольной власти партии над страной, Сталин перешел к полной реализации первоначальной программы - отмене частной собственности и рынка в сельском хозяйстве и в промышленности, подчинению всей экономической жизни плану, а общества и культуры в целом партии - государству и его полиции. Уже к началу 30-х годов советский социализм успешно уничтожил все самостоятельные силы в обществе и методично атомизировал его... Именно в этой сталинской “революции сверху” коммунизм подошел по своим возможностям максимально близко к воплощению в жизнь идеального типа тоталитаризма” (25). М. Малиа верно улавливает ключевую роль  тоталитарного государства в попытках разрешить умножавшиеся противоречия внутреннего развития советского общества, но он никак не может уяснить того, что постоянный источник этих противоречий - ситуация исторического забегания.

Взвешивая все обстоятельства, я считаю, “что есть все основания утверждать, что первопричиной формирования левого тоталитаризма является совокупность социально-экономических и социально политических условий, связанных с историческим забеганием.  Именно оно - историческое забегание - желание и попытка построить социализм там, где для этого нет необходимых объективных и субъективных условий, что и ставит такое общество, как считал Ф.Энгельс, перед “неразрешимой дилеммой”,  приводит к тому, что установленная в такой стране власть, шаг за шагом превращается в тоталитаризм” (26).

Двойственная роль частной собственности,

эксплуатация и социализм

Если обратиться к истории общественной мысли, то не трудно заметить, что не только в XIX веке, но и сегодня многие считают, что частная собственность и социализм не совместимы, что только при условии уничтожения частной собственности, можно исключить эксплуатацию, устранить неравенство  и утвердить социальную справедливость и социализм. Многие и сегодня убеждены: жить без частной собственности - значит жить при социализме! Но это - глубокое заблуждение! Давно доказано, что без частной собственности можно жить и в казарме, и в обществе с эксплуататорскими отношениями: ведь в странах “реального социализма” (скажем, в СССР), почти не было частной собственности на средства производства, но процветали государственно-бюрократические эксплуатация и угнетение миллионов. Более того, сводя на нет частную собственность и почти задушив рынок, СССР (и не только он!) стал быстро отставать в экономическом развитии и потерпел фиаско. Почему такое случилось?

Невозможно отрицать: во всей революционной, в том числе марксистской литературе в отношении частной собственности наблюдается определенный перекос. Многие революционеры, особенно социалистического толка, всегда хорошо видели и, не уставая, писали о том, что чуть ли не все социальные беды человечества: общественное неравенство - вызывающая роскошь и кричащая нищета, эксплуатация и угнетение, социальные конфликты и гражданские войны, национальные распри и мировые войны являются порождениями частной собственности, что именно она - оплот, фундамент, первопричина почти всех общественных несправедливостей. Напомню, французский революционер-демократ Жан Жак Руссо, наивно веря, что частная собственность придумана злоумышленниками, писал: “Первый, кто, огородив  участок земли, придумал заявить: “Это мое!” и нашел достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род  человеческий тот, кто, выдернув колья, или, засыпав ров, крикнул себе подобным: “Остерегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли - для всех, а сама она - ничья!” (27).

Сегодня, пожалуй, не осталось простодушных, верящих в то, что частная собственность была придумана злоумышленниками, а не возникла в ходе истории спонтанно, отвечая на насущные потребности общественной жизни. Но, если все это действительно так, то можно ли верить тем, кто связывает с частной собственностью одни бесчисленные беды людей? Если она приносит человечеству только бедствия, то, как она могла возникнуть и сохраняться тысячелетиями? Можно ли опровергнуть другое: частная собственность на протяжении веков была важнейшим стимулом трудовой деятельности, главным мотором и двигателем производства. Без частной собственности был бы невозможен столь быстрый прогресс человечества!

А из этого следует, что нельзя допускать односторонностей. Правда заключается не в том, чтобы видеть в частной собственности одно и не видеть другое. Истина сложнее: историческая роль частной собственности противоречива, двойственна - эта роль не только отрицательная, но и положительная, не только позитивна, но и негативна. Именно это сплошь и рядом не учитывается правыми и левыми, консерваторами и революционерами, выпячивающими то одну, то другую стороны, не разъясняющими плюсы и минусы как сохранения, так и устранения частной собственности.

Нет спора о том, что Маркс и Энгельс всегда придавали большое значение качественному преобразованию форм собственности в ходе истории, много писали о необходимости устранения частной собственности при переходе к обществу, не знающему эксплуатации и угнетения человека человеком. Но они никогда не отрицали огромную историческую роль частной собственности, а потому резко выступали против “зряшного” - преждевременного и насильственного - ее отрицания, предупреждали, что ее преждевременное и насильственное уничтожение чревато тяжелейшими последствиями для общества, неоднократно подчеркивали и разъясняли, что изживание и “снятие” частной собственности и связанных с ней социальных язв - не одномоментный акт, а противоречивый, сложный и длительный процесс (28).

В наше время, едва напомнишь об этом, как враги и друзья, сегодняшние правые и левые, реформисты и революционеры, социал-демократы и коммунисты, особенно те из них, кто относит себя к поборникам “чистоты учения” и приверженцам быстрейшего уничтожения собственности бросаются в атаку. Ссылаясь на “Манифест Коммунистической партии”, они чаще всего оперируют его тезисом: “Коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности” (29). Однако это положение ставшее альфой и омегой сталинского псевдосоциализма, Марксу и Энгельсу не принадлежит. Где уж сегодняшним критикам и фальсификаторам марксизма с их уровнем культуры знать, что в авторском тексте этого произведения в соответствующем месте нет ни слова “уничтожение” (Das Vernichten), ни слова “разрушение” (Die Zerstorung), а употреблено немецкое слово Das Aufheben - всегда переводившееся как философское “снятие”, предполагающее диалектическое, а не “зряшное” отрицание. Как это следует понимать? Это означает такое преобразование частной собственности, которое снимает данное явление только при определенных условиях - при полной зрелости для этого производительных сил и всего общества и по определенным правилам: с удержанием всего положительного и последующим возобновлением по-новому на новом этапе.

Тем не менее для многих социализм - это немедленное уничтожение частной собственности. Многолетние усилия сталинизма, его нападки и разоблачения, беспрецедентный нажим на этот фальсифицированный  тезис привели к тому, что не только революционеры-коммунисты считали отказ от немедленного “уничтожения частной собственности” едва ли не отказом от социализма, но в правой социал-реформистской части рабочего движения тоже весьма  долго не отступали от этой цели как цели освободительной  борьбы. Но жизнь шаг за шагом брала свое. “На бумаге, - пишет Даниэль Сингер, обозревающий историю рабочего движения, - единство цели (коммунистов и социалистов - А.Б.) сохранялось весь межвоенный период, хотя в действительности, пока компартии ровнялись  на Москву, социалистические партии становились все больше сторонниками установившегося порядка. Однако даже после последней войны соцпартиям понадобилось много времени для того, чтобы согласовать свои официальные декларации с практической деятельностью” (30).

История свидетельствует: правая социал-демократия в ряде стран, приходя к власти при решающей поддержке рабочего класса, трудящихся, не стесняясь в своих обещаниях, идя на выборы, но, получив власть, часто не предпринимала решительных мер по устранению частной собственности на средства производства, не подрывала существующих экономических условий, а потому реформистов сплошь и рядом воспринимали в качестве партий существующего капиталистического порядка. Особенно усердствовали в этих обвинениях коммунисты, для которых главным и единственным средством упразднения капитализма и утверждения социализма было устранение частной собственности. Борясь за электорат, коммунисты каждый отход в теории и на практике от принципа уничтожения частной собственности клеймился как отказ от социализма, предательство интересов рабочего класса. А причин для такого клеймения становилось все больше.

Д.Сингер так рисует эволюцию европейских социал-реформистов по этому вопросу: “Немецкие социал-демократы пересмотрели свою программу в Бад-Годесберге в 1958 г., а английские лейбористы только в 1995 г. освободились от положения об “общественной собственности на средства производства, распределения и обмена”, содержавшегося в знаменитом четвертом пункте своей хартии. Это был явно тайный пароль, реликт прошлого. Французские социалисты были, видимо, последними, кто до 1981г. на словах все еще выступал ”за разрыв с капитализмом” после первых двух лет правления Франсуа Миттерана, и мы знаем, чем это закончилось. Неправильное понимание сегодня уже невозможно. Социал-демократия больше не  провозглашает своей целью избавление от капиталистического общества” (31). А это, как думает автор, и есть отказ от социализма, предательство интересов людей труда.

Вот здесь и возникает ключевой вопрос: действительно ли следует считать, что ликвидация частной собственности - это не только давно признанный, но и единственно возможный путь ликвидации эксплуатации и утверждения социализма?

О двух основных путях ликвидации

эксплуатации человека человеком

Возвращаясь к вопросу, поставленному в начале статьи - о мечте человечества, - я склоняюсь к такому ответу. Трудно согласиться с тем, что человечество, длительное время приносившее жизни лучших сынов и дочерей на алтарь борьбы за социальную справедливость, за устранение общественного неравенства, эксплуатации и угнетения, откажется от своей мечты о социально справедливом общественном устройстве. Сколько бы ни говорили либералы, защищая свое благополучие, что народ устал от борьбы, что он ради сытой жизни готов смириться с социальной несправедливостью и эксплуатацией, можно не сомневаться в том, что, пока существуют богатые и бедные, будет и борьба за социальную справедливость, и как бы ни улучшались условия жизни, пока есть оскорбляющие человека и человечество эксплуатация и угнетение, не прекратиться борьба за социализм. Еще предки наши говорили: “С какой стати человечеству любить свои оковы, пусть даже из чистого золота”?

Но это вовсе не означает, будто уходящий XX век ничему не научил человечество: ведь история учит живых опыту умерших. Еще тогда, когда только завершился XIX век, становилось все очевиднее, что власть имущие, усовершенствовав орудия своего политического господства - полицию и армию - будут не на жизнь, а на смерть защищать свою частную собственность, а значит эксплуатацию и угнетение. В этой изменяющейся обстановке рассчитывать на одномоментные восстания и революционные взрывы с применением оружия становилось все более неразумно. “Не будем создавать себе на этот счет иллюзий, - писал в 1895 году Ф.Энгельс, - действительная победа восстания над войсками в уличной борьбе, то есть такая победа, какая бывает в битве между двумя армиями, составляет величайшую редкость” (32).

Но крот истории роет основательно, а сама история никогда не ставит перед человечеством таких задач, средства решения которых не созревали бы в самой жизни. Рассматривая эту проблему в том же 1895 году, Ф.Энгельс отмечал, что после Парижской Коммуны с ее вооруженным восстанием, баррикадами и кровопролитием “центр тяжести европейского рабочего движения” переместился из Франции в Германию, создавшую самую многочисленную социал-демократическую партию, завоевавшую на выборах невиданный в мире по численности электорат. Власти оказались не в силах воспрепятствовать этому. “Но наряду с этой первой услугой, которую немецкие рабочие оказали делу рабочего класса..., они оказали ему еще и вторую крупную услугу. Они дали своим товарищам во всех странах новое оружие, - одно из самых острых - показав им, как нужно пользоваться всеобщим избирательным правом” (33). Весь XX век совершенствовал это самое острое оружие. Это и понятно: после того как революционная волна, завершившая первую мировую войну, обеспечив прорыв трудящихся в России, пошла на убыль, свидетельствуя, что вооруженные средства борьбы (в Германии в 1918 году, в Испании в 30-е годы, а также в других странах) становятся все менее и менее результирующими, стала все шире развертываться, широко поддерживаемая правым крылом рабочего движения вполне легальная, парламентская борьба, показавшая, что трудящиеся, идя этим путем тоже могут достичь результатов в ограничении эксплуатации, в создании социально-ориентированной рыночной экономики. Опираясь на многоплановый опыт уходящего XX столетия, сегодня есть все основания утверждать: мечта человечества - устранение эксплуатации человека человеком может быть достигнута двумя путями.

Один путь - путь насильственной социальной революции рабочего класса, обеспечивающей “полное освобождение труда”.  Как достигается такой результат? В ходе политической революции (иногда с использованием вооруженного восстания) трудящиеся, руководимые рабочим классом и его политическим авангардом, устанавливают свою политическую власть и, используя ее в качестве рычага, отменяют законы, защищающие частную собственность, осуществляют сначала формальное обобществление (огосударствление) средств производства, а затем переходят к реальному обобществлению - т.е. включают трудящихся в управление производством и распределение его результатов. Таким путем сразу же закрываются все каналы “утечки” прибавочного продукта, все линии возникновения новых (государственно-бюрократических) форм эксплуатации. Этот путь, проложенный коммунистами, как правило, прерывался (формальное обобществление не превращалось в реальное) или сплошь и рядом оказывался историческим забеганием с его перерождениями и поражениями, в силу чего еще нигде не привел к поставленной цели.

Другой путь - путь мирного эволюционного перераспределения прибавочного продукта, недопущение его превращения в эксплуататорскую прибыль. Как  можно достичь такого результата, показывает опыт европейской социал-демократии, ее опыт создания “социального государства” и “общества массового потребления”. Хорошо известно, что выбор  этого пути означает, что в ходе социальной борьбы трудящихся  массы и их реформистские лидеры усиливают свои общественные позиции (и в политике и в экономике) и шаг за шагом используют их для растущего давления на частных собственников, на эксплуататоров для повышения заработной платы (приближения ее к стоимости  рабочей силы), для увеличения прогрессивного налога, идущего на общие социальные расходы. Таким путем постепенно уменьшается часть прибавочного продукта, выступающая как прибавочная стоимость, как результат эксплуатации, а государственное перераспределение оказывается действием, обеспечивающим каждому его долю прибавочного продукта, постепенно приближающуюся к его вкладу в его создание. Этот путь, практически проложенный социал-реформистами и ими вполне не осмысленный, часто утрачивал свои антиэксплуататорские устремления, превращая этим самым социал-демократов в социал-реформистских управляющих капитализмом.

В чем главное различие двух путей? Это - различия революционного и эволюционного путей, заключающихся в различии способов ликвидации эксплуатации человека человеком.

Исходное различие состоит в том, на что направлены главные усилия тех, кто старается  трансформировать социально-экономические устои общества, устранить эксплуатацию. Если первый (революционный) путь стремится устранить главное условие эксплуатации - частную собственность, то второй (эволюционный) путь нацелен исключение сути самих эксплуататорских отношений - присвоение прибавочной стоимости. Хотя итог оказывается одним и тем же - эксплуатация устраняется, конкретные методы достижения этого  результата существенно различаются. Чем? Тем, что сохраняется какое-то время сама частная собственность и допустимая эксплуатация - важнейшие общественные устои, являющиеся оплотом стабильности и главными стимулами  экономического роста. Их разовое устранение на первом пути крайне болезненно для общества, что порождает кровавые столкновения и гражданские войны при переделе и ликвидации частной собственности, а при определенных обстоятельствах может  существенно подорвать стимулы общественного прогресса. Второй же путь менее болезнен для общества (обоснование и апробирование этого пути - еще до конца не осознанная  и совсем не освещенная заслуга социал-демократов перед человечеством). Этот путь не только сразу не посягает на “священную” частную собственность, но и может какое-то время оберегать ее в качестве стимула экономического роста и мощного фактора общественной стабильности.

Не может быть сомнений в том, что в приближающемся XXI веке человечество подойдет к реализации своей мечты - ликвидации эксплуатации человека человеком гораздо более осмысленно, чем в предыдущем столетии и почти наверняка выберет для этого наименее болезненные эволюционные пути и средства, лишь в крайних случаях прибегая к более радиальным средствам.

Примечания:

1. Р. Арон. Философия истории. Философия и общество. 1997, № 1, с. 255.

2. Там же.

3. Там же, с. 258.

4. Андрей Илларионов. Цена социализма. Столетие социалистической политики превратило российского великана в экономического карлика. Независимая газета, 13.04.1999, с.8; Независимая газета, 14.04.1999, с.8.

5. Независимая газета, 13.04.1999, с.8.

6. Там же.

7. Л.Клейн. Что мы, экономисты, знаем о переходе к рыночной экономике? Реформы глазами американских и российских ученых. М., 1996, с. 33.

8. В.И.Ленин. Полн.собр.соч., т. 45, с.380.

9. К.Маркс и Ф.Энгельс. Избранные произведения в 3-х томах, т. 3, М.,1966, с.16.

10. К.Маркс, Ф.Энгельс, Соч., т. 46, ч. II, с.214.

11. См. И.Ставинский. Капитализм сегодня и капитализм завтра. М., 1997.

12. См. подробнее: А.Бутенко. Социализм и экономическая неразвитость. Мировая экономика и международные отношения. 1998. № 3.

13. Р.Люксембург. О социализме и русской революции. М., 1991, с.308.

14. М.Кокс. Троцкий - его враги и друзья и советский кризис. Альтернативы, 1995, № 1.

15. Цит., Альтернативы, 1995, № 1, с.142.

16. В.И.Ленин. Полн.собр.соч. т. 42. с. 144.

17. См. К.Маркс, Ф.Энгельс. Соч., т.42, с.104. Подробнее: А.П.Бутенко. Рыночная экономика и рыночный социализм в свете опыта СССР, России и Китая. М., 1996.

18. Альтернативы. 1995, N1, с.140-141.

19. А. Бузгалин. Ответ критикам. Альтернативы. 1998, № 2, с.123.

20. Там же, с. 124.

21. А.Бутенко. Волнообразный ход истории и забегание в будущее. Вестник научной информации. РАН ИМЭПИ, 1998, № 10, с.7.

22. А.Бутенко. Отказ от мечты или от забегания? Высшее образование в России. 1999, № 1, с.64.

23. А.Бузгалин. Ответ критикам. Альтернативы. М., 1998, № 2, с. 124.

24. Отечественная история. 1977, № 5.

25. Там же, с.105.

26. А.П.Бутенко.  Левый тоталитаризм и историческое забегание. Вестник научной информации. М., 1999, № 5, с.

27. Жан Жак Руссо. Трактаты. М., 1969, с. 72.

28. К.Маркс, Ф.Энгельс. Соч. т.4, с.331-332; т.19, с.113.

29. К.Маркс, Ф.Энгельс. Избранные произведения в 3-х томах. Т. 1, М., 1966, с.120.

30. Даниэль Сингер. Реквием по социал-демократии? Альтернативы, 1998, № 1, с.3.

31. Альтернативы. 1998, № 1, с.3.

32. К.Маркс, Ф.Энгельс. Соч., т. 22, с.540.

33. Там же, с. 538-539.