I. ТЕОРИЯ СОЦИАЛИЗМА:

к вопросу об исторической миссии

пролетариата и роли интеллигенции

БУДУЩЕЕ ЗА ИНТЕЛЛИГЕНЦИЕЙ

(полемические заметки)

Алексей Пригарин

Преждевременные похороны

Ни одна другая социальная группа не подвергается сегодня такому тотальному унижению, как интеллигенция. Мало того, что она оказалась на самом дне той социально-экономической ямы, в которую провалилось большинство общества. Складывается впечатление, что ее ненавидят все, и она ненавидит всех, даже саму себя - вплоть до самоуничтожения.

“Русский интеллигент уходит” (Д.Гранин), “Закат советской интеллигенции” (Б.Кагарлицкий), “Прощай, интеллигенция” (Н.Покровский) - это взгляд той, отнюдь не худшей ее части, которая стоит на “общедемократических позициях”.

А вот приговор справа: “... Русская либеральная интеллигенция, презиравшая Лескова, не подававшая руки Достоевскому, подарившая России три революции, - остается верна своей исторической безответственности перед судьбами России” (В.Аксючиц).

Злобно-ядовиты оценки национал-патриотов: “Какая-то бактерия предательства гнездится в русском интеллигентском сознании, готовая в любое время вырваться наружу гнусным поступком” (М.Лобанов). “Интеллигенция и Россия несовместимы - таков, наверное, основной вывод истории”, как бы подвел черту в “Дуэли” М.Саяпин.

Но не намного от этих отличаются и взгляды публицистов левой оппозиции. “Российская интеллигенция переродилась, деградировала” (А.Тилле), “никто с такой легкостью не превращался в компрадорскую буржуазию, как наш деклассированный интеллигент” (С.Кара-Мурза). Это еще сказано с профессорской мягкостью. Куда решительней заявление аналитического центра “ультра-революционной” газеты “Борьба”: “Сегодня в СССР ... есть война машинных рабочих города и деревни против класса интеллигенции всех наций (буржуазии, говоря не по-русски)”.

Все  это,  конечно,  благоглупости,  порожденные  (как это

_______________________

Пригарин Алексей – к.э.н., первый секретарь ЦК РКП-КПСС.

всегда бывает в истории) духовным кризисом в годы упадка. Суть же в том, что как бы ни проклинать интеллигенцию, каким бы пеплом она сама ни посыпала свою голову (и, кстати, есть за что!), без интеллигенции народ существовать не может. И разве не очевидно, что через 80-100 лет большинство жителей Земли (включая Тропическую Африку) станет интеллигентами?

Но уже и сегодня, я убежден, интеллигенция стала решающей силой. И не только научно-технического и духовного прогресса, но и в целом общественного развития. Обоснованию этой, пока еще “еретической” мысли посвящены настоящие заметки.

Сила и слабость интеллигенции

Новое слово - “интеллигенция” пустил в оборот более ста лет назад плодовитый беллетрист Боборыкин, о котором Чехов однажды иронически заметил: “Ну вот, опять он что‑то набоборыкал”. Разумеется, слой образованных людей возник не в XIX веке, а намного раньше. С. Булгаков — религиозный философ, с недавних пор снова вошедший в моду, назвал российскую интеллигенцию “созданием Петровым”. Но до середины прошлого века образованный слой формировался сначала из представителей духовенства, а затем, главным образом, дворянства. И лишь с распространением образования и возникновением “разночинной” интеллигенции, она составила некую социальную общность. Спустя некоторое время, точно по формуле “сознание отстаёт от бытия”, появился и новый термин, а быстрота, с которой он прижился и был принят обществом, показала, что потребность в нём вполне назрела.

Однако это не спасло новорожденное понятие от некоторой двусмысленности, вытекающей, возможно, из противоречивой сущности самой интеллигенции. На протяжении всего нынешнего века были попытки, как сузить, так и расширить это понятие. Ненавидевший революцию Н. Бердяев выделял из общей массы образованных людей “интеллигенцию в традиционно‑русском смысле этого слова” как слой, в котором господствовало “пролетаролюбие”, а “любовь к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине”. Спустя семьдесят лет литераторы, жаждавшие (или делавшие вид) скорого пришествия коммунизма, дружно убеждали друг друга на страницах “Литературной газеты”, что к интеллигенции могут относиться лишь те, кто свято соблюдает Моральный кодекс. А на Западе А. Грамши, основываясь на том, что “нет такой человеческой деятельности, из которой можно было бы исключить всякое интеллектуальное вмешательство”, пришёл к выводу: “...если можно говорить об интеллигенции, то нельзя говорить о неинтеллигенции, ибо неинтеллигенции не существует” (1).

Но, если оставить в стороне эти экстравагантные умозаключения, следует признать, что в общественном сознании утвердились два основных представления о том, что такое интеллигенция.

Первое из них — интеллигенция это слой образованных людей. Второе — это социальная группа, объединяющая людей умственного труда. Как общее правило, энциклопедии и словари дают оба определения, сливая их в единое целое. Например: “Слой образованных людей или работников умственного труда” — Малая советская энциклопедия, 1931 год. Или: “Люди умственного труда, обладающие образованием и специальными знаниями в различных областях науки, техники, культуры; общественный слой людей, занятых таким трудом” — Толковый словарь под ред. Ожегова, 1991 год. Но при внешней схожести эти понятия совсем не одинаковы по сути. Достаточно задать вопрос — может ли рабочий быть интеллигентом? Ещё бы! Даже сама его постановка кажется кощунственной! А вот каждый ли инженер интеллигент? Да любой из нас встречал не только инженеров, но и учителей, и руководителей, и (даже!)  писателей, которых при всём желании не назовёшь интеллигентами. Значит, на бытовом уровне, при повседневном общении господствует именно первое из названных выше представлений, то есть интеллигент — это образованный человек. Однако при классовом анализе на первый план выступает именно второй вариант. Как бы высока ни была культура того или иного рабочего, по той социальной роли, которую он выполняет в реальном обществе, — он остается рабочим. И, наоборот, даже если какой‑нибудь президент, хоть сам Ельцин, не может отличить Гегеля от Гоголя (что маловероятно), или Бебеля от Бабеля (почти наверняка), то все равно он относится к интеллигенции. Поэтому в дальнейшем речь будет идти об интеллигенции в соответствии с формулой Советского энциклопедического словаря 1990 года: “Интеллигенция — общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным творческим трудом, развитием и распространением культуры”. Это определение не устанавливает “образовательного ценза”, и, хотя отдаёт предпочтение сложному труду, но предполагает отнесение к интеллигенции и работников простого умственного труда, к примеру, делопроизводителей.

С учётом сказанного вернёмся на 100 лет назад. Молодой общественный слой, именно в силу того, что в нём возобладала “разночинная”, то есть буржуазная и мелкобуржуазная составляющая, с самого момента своего рождения занял антикрепостнические и антисамодержавные позиции. Герцен, петрашевцы, шестидесятники, народовольцы и народники были интеллигентами, хотя многие из них ещё и не знали этого слова.

В 1908 году, уже после поражения первой русской революции, вышел печально известный сборник “Вехи”, названный Лениным “энциклопедией либерального ренегатства”. Имеющие подзаголовок “Сборник статей о русской интеллигенции”, “Вехи” представляют собой, по сути, развёрнутое обвинительное заключение против её революционности. Тем ценнее их свидетельство. Вот что писал Н. Бердяев: “Потребность в целостном общественно‑философском миросозерцании — основная потребность нашей интеллигенции в годы юности, и властителями её дум становились лишь те, которые из общей теории выводили санкцию её освободительных общественных стремлений, её демократических институтов, её требований справедливости во что бы то ни стало. В этом отношении классическими философами интеллигенции были Чернышевский и Писарев в 60‑е годы, Лавров и Михайловский в 70‑е годы... В 90‑е годы с возникновением марксизма очень повысились умственные интересы интеллигенции”.

Уже упомянутый С. Булгаков прямо утверждал, что “...русская революция была интеллигентской. Руководящим духовным двигателем её была наша интеллигенция, со своим мировоззрением, навыками, даже социальными замашками... Она духовно оформляла инстинктивные стремления масс, зажигала их своим энтузиазмом, словом, была нервами и мозгом гигантского тела революции. В этом смысле революция есть духовное детище интеллигенции, а, следовательно, её история есть исторический суд над этой интеллигенцией”.

В этих оценках много преувеличений. Не интеллигенция породила революции, в том числе 1905 года, и не была та революция “интеллигентской”. Массовые крестьянские волнения, нарастающая волна стачек, декабрьское вооружённое восстание в Москве — всюду основными действующими силами были рабочие и крестьяне.

Но правда и то, что интеллигенция была “нервами и мозгом” первой русской революции, выражаясь более современным языком — её идеологом. Однако не следует забывать, что эта революция была буржуазной. Интеллигенция была едина в отрицании самодержавия, но “заражала” общество уже двумя принципиально несовместными идеологиями — буржуазно‑либеральной и социалистической.

И это с неизбежностью вытекало из двойственного, противоречивого характера самой интеллигенции. Откроем Ленина — “Шаг вперёд, два шага назад”. Владимир Ильич приводит здесь, как он сам выразился, “блестящую социально‑психологическую характеристику”, данную интеллигенции К. Каутским. “Интеллигент, — пишет Каутский, — не капиталист. Правда, его уровень жизни буржуазный, и он вынужден поддерживать этот уровень, пока не превратится в босяка, но в то же время, он вынужден продавать продукт своего труда, а часто и свою рабочую силу, он терпит нередко эксплуатацию со стороны капиталиста и известное социальное принижение. Таким образом, интеллигент не находится ни в каком антагонистическом отношении к пролетариату. Но его жизненное положение, его условия труда — не пролетарские, и отсюда вытекает известный антагонизм в настроении и мышлении”.

И затем Каутский действительно блестяще сопоставляет различия между пролетариатом и интеллигенцией: “Пролетарий — ничто, пока он остаётся изолированным индивидуумом. Всю свою силу, всю свою способность к прогрессу, все свои надежды и чаяния черпает он из организации, из планомерной совместной деятельности с товарищами. Он чувствует себя великим и сильным, когда он составляет часть великого и сильного организма. Этот организм для него — всё, отдельный же индивидуум значит, по сравнению с ним, очень мало. Пролетариат ведёт свою борьбу с величайшим самопожертвованием, как частичка массы, без видов на личную выгоду, на личную славу, исполняя свой долг на всяком посту, куда его поставят, добровольно подчиняясь дисциплине, проникающей всё его чувство, всё его мышление.

Совсем иначе обстоит дело с интеллигентом. Он борется не тем или иным применением силы, а при помощи аргументов. Его оружие — это его личное знание, его личные способности, его личное убеждение. Он может получить известное значение только благодаря своим личным качествам. Поэтому полная свобода проявления своей личности представляется ему первым условием успешной работы. Лишь с трудом он подчиняется известному целому в качестве служебной части этого целого, подчиняется по необходимости, а не по собственному побуждению”.

Этот анализ замечателен, по меньшей мере, в трёх отношениях. Во‑первых, он выводит разницу “в настроении и мышлении” не столько из разного имущественного положения, а, прежде всего из различного характера деятельности рабочих и интеллигентов, что обычно не принимается во внимание.

Во‑вторых, он показывает, что “полная свобода проявления своей личности” не просто эгоистическое требование, “идефикс” сытого меньшинства — тех, кто “в очках и шляпе”, а естественное органическое, внутренне присущее интеллигенции свойство и, главное, — условие её успешной работы. Пренебрежение этим принципом “партией и правительством” ещё аукнется через несколько десятилетий.

В‑третьих, это образец диалектики, от практического применения которой мы давно отвыкли. Действительно, то, что является силой в одном отношении, одновременно становится слабостью в другом. Способность бороться в одиночку — “и один в поле воин”, — у интеллигенции неизбежно оборачивается индивидуализмом, неспособностью к дисциплине. Слабость пролетария‑одиночки объективно порождает у рабочих коллективизм и организованность.

Ту же логику, кажущуюся на первый взгляд парадоксальной, демонстрирует по отношению к интеллигенции и Ленин. Отталкиваясь от мыслей Каутского, но с ещё большей резкостью, что было вообще ему свойственно, Владимир Ильич пишет: “Никто не решится отрицать, что интеллигенция, как особый слой современных капиталистических обществ, характеризуется, в общем и целом, именно индивидуализмом,.. в этом между прочим, состоит невыгодное отличие этого общественного слоя от пролетариата; в этом заключается одно из объяснений интеллигентской дряблости и неустойчивости, так часто дающей себя чувствовать пролетариату; и это свойство интеллигенции стоит в неразрывной связи с обычными условиями её жизни, условиями её заработка, приближающимися в очень и очень многом к условиям мелкобуржуазного существования (работа в одиночку или в очень мелких коллективах и т. д.)”.

Но в то же время: “История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс способен выработать сознание лишь тредюнионистское, т. е. убеждение в необходимости объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства издания тех или иных необходимых для рабочих законов и т. п. Учение же социализма выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались представителями имущественных классов, интеллигенцией. Основатели современного научного социализма Маркс и Энгельс, принадлежат и сами, по своему социальному положению, к буржуазной интеллигенции”.

Я позволил себе столь обильное цитирование потому, что далеко не у каждого есть сегодня возможность перечитать Маркса или Ленина, а лучше классиков не скажешь.

Промежуточное положение интеллигенции в буржуазном обществе, в том числе и российской начала века, связано также с чрезвычайной “пестротой” образующих её отдельных социальных групп. Охватывая всё многообразие видов умственного труда, отличающихся как по содержанию (творческий, научный, инженерно‑технический, административный и т. д.), так и по уровню сложности, интеллигенция не могла не дать и такого же множества социально‑политических позиций. Конечно, ни один класс общества не однороден, но к интеллигенции это относится в высшей степени. Поэтому рассуждать о тех или иных действиях интеллигенции в целом в тот или иной исторический период можно, только имея в виду основную преобладающую тенденцию, характерную для этого общественного слоя.

Но существенно и обратное. Отношение к ней других классов общества предопределяется именно этой основной тенденцией.

* * *

Поражение первой русской революции вызвало массовое разочарование в “идеалах юности”, откровенный переход в лагерь реакции многих видных “творцов” общественного мнения. Именно тогда появились “Вехи”. Даже в РСДРП, и отнюдь не только в её меньшевистской части, возникли волны богостроительства и ликвидаторства.

Весной 1917 года интеллигенция снова охвачена революционным энтузиазмом и снова как бы едина. “Если революция победила так скоро и так... радикально, — писал В.Ленин всего через пять дней после отречения Николая II, — то лишь потому, что в силу чрезвычайно оригинальной исторической ситуации слились вместе, и замечательно “дружно” слились, совершенно различные потоки, совершенно разнородные классовые интересы, совершенно противоположные политические и социальные стремления”.  И с такой же неотвратимостью, уже через несколько недель после падения царского режима, эти силы вступили в острейшую борьбу друг с другом.

Интеллигенция вновь оказалась в двух разных лагерях. Её большинство не только сочло, что Февральская революция получила максимум возможного, но и пришло в ужас от вырвавшейся наружу ярости масс. Испугался даже М. Горький. Его “Несвоевременные мысли”, причём, главным образом, в той части, которая относится к апрелю‑октябрю 1917 г., то есть дооктябрьскому периоду, это тяжёлые размышления над чередой случаев вандализма, насилия и варварства. И если не быть “коммунистическими ханжами”, то стыдливо отворачиваться от этой правды не следует. Но историческая правота была на стороне народа. И как прямой ответ М. Горькому звучат слова одного из немногих интеллигентов, принявших революцию безоговорочно, — А. Блока: “Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок; не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми клёнами и липами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью”.

Эта статья А. Блока — “Интеллигенция и революция”, — настолько точно отражает “смятение духа” интеллигенции в период общественных потрясений, что многие её слова актуальны и сегодня, в совершенно иной исторической ситуации. “А лучшие люди, — продолжает А. Блок, — говорят: “Мы разочаровались в своём народе”, лучшие люди ехидничают, злобствуют, не видят вокруг ничего, кроме хамства и зверства; те, кто места себе не находил от ненависти к “царизму”, готовы броситься в его объятия, только бы забыть то, что сейчас происходит; вчерашние “пораженцы” ломают руки над “германским засильем”; вчерашние “интернационалисты” плачутся о “Святой Руси”; безбожники от угождения готовы ставить свечки, молясь об одолении врага внешнего и внутреннего”.

И обращаясь к интеллигенции, А. Блок замечает: “У буржуа — почва под ногами определённая, как у свиньи навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, бог на иконе, царь на троне. Вытащите это, — и всё полетит вверх тормашками. У интеллигента, как он всегда хвалится, такой почвы никогда не было”.

Однако лишь незначительная часть интеллигенции сознательно поддержала Октябрь. Ещё многие тысячи пошли работать на Советскую власть и делали своё дело более или менее честно, но скорее вынужденно, примерно как сейчас, когда основной костяк аппарата управления буржуазного государства составляют недавние члены КПСС.

Большинство же оказалось по другую сторону баррикад. В июне 1918 года Ленин, выступая перед учителями, с горечью констатировал: “Надо сказать, что главная масса интеллигенции старой России оказалась прямым противником Советской власти, и нет сомнения, что нелегко будет преодолеть создаваемые этим трудности”.

В последующих статьях, выступлениях и письмах Ленина нетрудно найти и куда более резкие оценки. Одно из таких писем, где он назвал буржуазную интеллигенцию отбросами нации, уже не один год и по любому поводу используется нашими врагами как доказательство враждебности Ленина и большевиков к образованию и культуре. Вообще вздорность этих обвинений очевидна. Что же касается формы, в которой Владимир Ильич предлагал свои мысли, то в начале века “простонародные” выражения широко использовались всеми политиками, и не только в письмах, но и в открытой полемике.

Однако, правда и то, что позиция старой интеллигенции, ее неустойчивость и шатания посеяли к ней устойчивое недоверие, а то и презрительное отношение со стороны победившего пролетариата, представителей Советской власти и партийного актива. В толковых словарях прописалось уничижительное слово “интеллигентщина”, а само понятие “интеллигент” словарь Ушакова в 1934 году растолковал как “человек, социальное поведение которого характеризуется безволием, колебаниями, сомнениями”. Васисуалий Лоханкин - вот бессмертный образ интеллигента, каким он выглядел тогда в глазах нового общества.

Отчасти нелюбовь народа к тем, “кто в шляпе”, провоцировалась разрывом, сохранившимся в уровне, качестве и образе их жизни. Не такой огромный, как до 17 года, он все еще создавал резкую межклассовую грань. В конце 20-х годов средняя заработная плата инженерно-технического состава почти в 3 раза превышала среднюю зарплату рабочих, продолжительность рабочего дня служащих равнялась шести часам, а всех остальных семи. Рабочий класс смотрел на интеллигенцию, как на чуждую силу, которой он вынужден платить непомерно высокую цену за оказываемые услуги.

Ситуация начала меняться к середине 30-х годов. Индустриализация страны и - более широко - строительство социалистического общества были невозможны без высококвалифицированных специалистов во всех областях знаний. Слова “кадры решают все” были не просто лозунгом, а категорическим императивом - отражением и выражением объективной необходимости. В то же время стала приносить свои плоды культурная революция 20-х годов. Десятки тысяч молодых людей, получивших среднее и высшее образование уже при Советской власти, начали занимать нишу, оставленную старой интеллигенцией.

Не стоит приукрашивать действительность, - большинство из них были узкими специалистами, им не хватало общей культуры, широты знаний. Это и дало возможность А. Солженицину спустя десятилетия назвать новую интеллигенцию “образованщиной”. Но дело свое она делала хорошо и, главное, была социально близка основной массе трудящихся. Ученые и артисты, учителя и инженеры, летчики и врачи стали героями фильмов, спектаклей и романов.

Последний (для той эпохи) гвоздь в антиинтеллигентские настроения вбил И. Сталин. В докладе на XVIII  съезде партии он заявил: “Несмотря на полную ясность позиции партии в вопросе о советской интеллигенции, в нашей партии все еще имеют распространение взгляды, враждебные советской интеллигенции и несовместимые с позицией партии. Носители этих неправильных взглядов практикуют, как известно, пренебрежительное, презрительное отношение к советской интеллигенции. Выходит, что образование - вредная и опасная штука”.

Кто бы мог представить, что более чем через полвека на страницах “Советской России” - газеты, вроде бы болеющей за народ, даже отчасти коммунистической, профессор А.Тилле будет доказывать, что “образование еще никому ума не прибавило”. Конечно, профессору должно быть виднее (хотя бы по личному опыту). Однако, с другой стороны, уже первоклашкам и их родителям объясняют, что обучение не просто вкладывает в голову некоторый объем знаний, но и развивает ум, способность к логическому мышлению, память и т.п. Но это пример только подтверждает старую истину - в годы реакции реакционные мысли проникают даже в ряды оппозиции.

Если же вернуться в 30-е годы, то можно утверждать, что никогда - ни до, ни после, социальный престиж интеллигенции не стоял так высоко, как в предвоенные и военные годы.

На первый взгляд, это утверждение явно противоречит общеизвестным фактам. Ведь массовые репрессии нанесли удар главным образом по интеллигенции - прежде всего партийной, хозяйственной и военной. Парадокс истории, однако, в том, что в отличие от времени революции и гражданской войны, не произошло снижения ее социального статуса. Престиж учителя, командира Красной Армии, инженера, писателя оставался по-прежнему высоким.

После войны отношение руководства партии к интеллигенции, как к классу, ухудшилось. Были ли для этого веские основания? Четырехлетний союз с западными державами, непосредственные впечатления от европейского образа и уровня жизни, даже в годы войны более высокими, чем в СССР, безусловно, усилили прозападные настроения у интеллигенции, да и не только у нее. И хотя эта тенденция носила не антисоветский и, вообще, не политический, а скорее “общецивилизационный” характер, она, безусловно, требовала соответствующего противодействия. На мой взгляд, лучшим выходом стало бы придание прозападным настроениям позитивной направленности типа “догнать и перегнать”, как это было в области индустрии. Однако Сталин избрал другой путь.

С высоты сегодняшнего опыта очевидна необоснованность известных постановлений по литературе и музыке, вред, нанесенный разгромом генетики и кибернетики, дурацкие перегибы борьбы с “низкопоклонством” перед Западом”, сфабрикованность дела врачей и тому подобные вывихи. Все это вместе взятое снова показало интеллигенции, в первую очередь, конечно, научной и творческой, но именно всей интеллигенции в целом, что ее место в лакейской. И дело не только в идеологических и кадровых ударах, которые были ей нанесены. Пожалуй, не менее чувствительным был сам стиль, каким это было сделано. Вот лишь несколько эпитетов из тех, которыми Жданов награждал Зощенко - орденоносца и популярнейшего писателя, а заодно и Ахматову в своем “историческом” докладе: “Зощенко... был высечен всенародно как негодяй и мерзавец”, “Как мы можем терпеть, чтобы в нашей литературе могли иметь место такие паршивцы как Зощенко, Ахматова и прочие отребья...” Заметим, однако, что вся эта кампания особой вражды к интеллигенции, как таковой, у основной массы трудящихся, рабочих и крестьян не вызвала. А что же сама интеллигенция?

Искренне, в своей подавляющей массе, оплакав смерть Сталина, интеллигенция с энтузиазмом приняла хрущевскую оттепель. Ослабление контроля над творческой интеллигенцией, большая открытость общественной жизни, прекращение политических репрессий, ограничение прав и функций органов безопасности, отмена части льгот работников партийного и государственного аппарата, повышение пенсий и заработной платы низкооплачиваемых работников, прекращение массовых единовременных пересмотров норм труда в промышленности, уравнивание крестьян в правах с остальными гражданами - все эти и многие другие шаги тогдашнего руководства были поддержаны всем народом.

И хотя сегодня талмудисты и начетчики от марксизма доказывают, что именно с этого времени началось буржуазное перерождение советского общества, но остается бесспорным тот факт, что, несмотря на ряд очевидных глупостей Хрущева, в стране стало больше справедливости, равенства и свободы.

Социальный оптимизм второй половины 50-х и  начала 60-х годов стал основой для большого прорыва, качественного скачка в развитии советской науки и культуры. Лучшие произведения литературы и искусства тех лет остаются непревзойденными до сих пор. Развитие, однако, не было безоблачным, а преобразования последовательными. В их успехе не были заинтересованы властные структуры, преобладающая часть партийных и государственных руководителей, не желающих терять свое особое положение в обществе. Новый, и на это раз необратимый, кризис в отношениях власти и интеллигенции начался с известного разноса, устроенного Хрущевым творческой интеллигенции летом 1962 года. Превзойдя по грубости и числу оскорблений самого Жданова, Никита Сергеевич оттолкнул от себя и тех, кто не был поклонником “новой волны” в искусстве.

Конечно, это была не единственная причина, по которой интеллигенция перестала поддерживать Хрущева и спокойно, а в значительной части и с облегчением, восприняла его низвержение. Но, так или иначе, потеря этой поддержки встала, в свою очередь, не единственным и не главным, но все же заметным фактором, облегчившим партноменклатуре ее действия в октябре 1964 года.

Главным же итогом хрущевского десятилетия для развития самой интеллигенции стало то, что именно в этот период интеллигенция осознала себя как самостоятельный слой, как активную общественную силу, а не просто “прослойку”, — причём, силу, имеющую собственные интересы.

Номенклатура против интеллигенции, интеллигенция против номенклатуры

Но именно при “позднем” Хрущёве и началось постепенное отторжение интеллигенции от “официальной” КПСС, от её задач и прежде всего методов работы. И процесс этот был взаимным. Чем больше партийный и государственный аппарат пытался установить контроль над думающей частью общества (и рабочими в том числе), который доходил до идиотизма, тем шире становилась пропасть.

Интеллигенция, в первую очередь научная и творческая, постоянно ощущала себя социально ущемлённой, — свобода творчества ограничивалась, ведущая роль в формировании общественного мнения и новых идей, адекватных быстро меняющимся условиям человеческого существования, не признавалась, а материальное положение не соответствовало не только её самооценке, но и вообще здравому смыслу.

Безусловно справедливо, что существовавший в 20‑е годы трёхкратный разрыв между оплатой труда инженеров и служащих, с одной стороны, и рабочих, с другой, последовательно сокращался. В предвоенном — 1940 году средняя зарплата ИТР (уже без учёта служащих) превышала зарплату рабочих всё ещё более чем в два раза, в 1960 году — в полтора, в 1970 — на треть, в 1980 — только на четверть. Этот процесс соответствовал основной закономерности развития социализма — преодолению классовых различий.

Но почему зарплата служащих, которая в 1940 году была выше на 13%, чем у рабочих, уже к 1960 году стала почти на 20% ниже? Впрочем, это ещё куда ни шло.

Но вот политику “партии и правительства” по отношению к материальному положению тех, кто работал в так называемой непроизводственной сфере, — прежде всего в науке и отраслях “воспроизводства человека” оправдать ничем невозможно.

Сталин ещё понимал, что умственный труд достоин соответствующего вознаграждения. В 1940 году средняя заработная плата работников науки была более чем на треть выше, а образования, культуры и искусства - примерно равна средней зарплате работников промышленности. К 1950 году эти соотношения существенно не изменились. Зато в последующие десятилетия уровень оплаты в “думающих” отраслях по сравнению с промышленностью непрерывно сокращался. Если заработную плату в промышленности (включая и рабочих, и ИТР) принять за 100%, то эта динамика будет выглядеть так, как показано на графике (см. след. стр.).

Я не могу найти разумных причин для объяснения такой социальной политики. Никаких других, кроме пренебрежительного отношения партийно-правительственной верхушки к “этим” доцентам с кандидатами, учителям, врачам, библиотекарям, актёрам и т. п., которые, мол, и так никуда не денутся, зарабатывая чуть больше половины того, что получают в промышленности. Эта преступная (в 30‑е годы я, не колеблясь, сказал бы — вредительская) политика сделала своё дело. Уже в брежневские времена интеллигенция почти поголовно перешла в оппозицию к “официальной” КПСС. Но причина была не только экономической. Ведь в 1989‑1991 годах большинство интеллигентов требовало вовсе не реставрации капитализма. Оно требовало  больше свободы и больше справедливости, то есть реализации того лозунга, от которого Горбачёв к тому времени уже трусливо отказался, — “Больше демократии, больше социализма!”.

Разве в этих требованиях есть что-нибудь позорное? То, что многие люди выше материального благополучия ценят право высказывать вслух свои мысли, влиять тем самым на окружающих и хоть немного на мир — это как раз показатель их высокого духовного развития. Разве потребность в самовыражении — будь то в творчестве, в общественной жизни и так далее не одна из высших? И разве “свободное развитие каждого” не есть “условие свободного развития всех”?

Все, что мы говорим об ограниченности буржуазной демократии, особенно нынешней, российской, — верно. И то, что при серьезной опасности, режим, не колеблясь, использует еще раз танки, что СМИ продажны, что и у себя на работе не всякий может сказать “Я против царя Бориса”. Но люди все-таки видят: “обличать власть” сегодня можно не только в качестве “кухонного занятия”, но и на страницах газет, и на площадях. Не признавать этих очевидных вещей, прятать голову в песок — самоубийственно для всего коммунистического движения.

Не пора ли, наконец, понять, что демократизм — органическое свойство интеллигенции. Образованный человек не может не иметь “своего мнения”, а масса людей интеллигентных не может смиренно относиться к любым ограничениям политической и творческой свободы (кроме тех, необходимость которых общепризнанна).

Вот почему жесткие методы управления страной, исторически неизбежные и оправданные в неграмотной и полуграмотной России в первые десятилетия Советской власти, методы, позволившие совершить “русское чудо”, в брежневские времена стали карикатурой на самих себя, вызывали отторжение, были обречены. А буржуазную реставрацию начала и организовала именно партийно‑государственная верхушка, та самая, которая последние десятилетия третировала интеллигенцию и осуществляла над ней жёсткий идеологический контроль. И по сегодняшний день, пожалуй, самый большой ущерб возрождённому коммунистическому движению наносит утвердившееся в народе мнение — “у власти те же коммунисты, что и до 1991 года”, — мнение, к сожалению справедливое.

Нет сомнения, — на интеллигенции лежит историческая вина за то, что случилось со страной. Именно она стала массовой базой и ударной силой переворота 1991 года (впрочем, при молчаливой поддержке рабочего класса). Позиция её верхушки омерзительна. Без отвращения и презрения нельзя читать принятое в октябре 1993 года обращение “писателей-демократов” к Ельцину с требованием расправы над оппозицией.

Что же касается ответственности интеллигенции, то она получила её сполна, и не только историческую, но и вполне реальную. И расчёт этот ещё не закончен. Современное материальное положение интеллигенции даже на фоне общей экономической катастрофы выглядит ужасающе. В сфере науки, которая всегда находилась в относительно лучшем положении, реальная заработная плата сократилась в 5‑6 раз (!) и составляет около половины средней зарплаты в промышленности. Об остальных отраслях социальной сферы говорить вообще не приходится. Недаром свыше 90% всех забастовщиков, как в прошлом 1998 году, так и в этом составляют учителя. Творческие работники, освободившись от партийной опеки, попали в полную зависимость от денежных “мешков”, дающих деньги, разумеется, только на то, что продаётся. И хотя точные количественные сравнения здесь невозможны, но вряд ли кто решится опровергнуть очевидную истину — развал науки, культуры и искусства зашёл дальше, чем спад материального производства.

Вот слова известного ныне философа и антикоммуниста М. Капустина: “А цвет российской интеллигенции, цвет искусства, науки и культуры - тот, что даже сквозь толщу идеологической тьмы всегда светил России и тем сохранял ее позитивную значимость в мире, этот цвет, эта духовная элита сегодня ничего не значит! Она не просто влачит на родине жалкое существование или частично расползается по планете, вы слышите: интеллигенция, мозг общества, просто ничего не значит в этом обществе! Вот что страшно - и для нее самой, и для всего общества. Ведь даже в период “совковости” такие понятия, как поэт, композитор, профессор или ученый, звучали действительно гордо, несмотря ни на какие отклонения “выдвиженства”. Именно на их духовные ценности, так или иначе, ориентировалось общество в целом”.

С изумлением и отвращением смотрит сегодня интеллигенция на дело рук своих и, осыпаемая проклятиями и оскорблениями как слева, так и справа, всё ещё не видит выхода из того тупика, в который зашла сама и завела других. Подавляющая часть интеллигенции, в том числе и оппозиционно настроенной, не осознала ещё две фундаментальные истины.

Первая — катастрофическое положение во всех сферах жизнедеятельности страны есть прямой, автоматически неизбежный результат приватизации. Остановка предприятий, криминализация общества, рост смертности и сокращение рождаемости, кризис культуры и искусства, падение нравственности — в основе этого не те или иные частные ошибки, просчёты или даже преступления режима, а именно разрушение общественной собственности. Истина вторая — общенародная собственность вовсе не ведёт сама по себе к авторитарным или тоталитарным формам государственной жизни или методам управления. Наоборот, общественная собственность на средства производства — это единственная основа, создающая возможность для свободы и социального равенства не только юридически, но и фактически.

Справедливости ради замечу, что эти, на первый взгляд, банальные прописи, не всегда очевидны даже многим интеллигентам‑коммунистам. Тем из них, кто находится на правом фланге коммунистического движения, кажется, что приватизация была целесообразна, да проведена не так, как надо, — не в те сроки, не в тех масштабах и не теми методами. “К рынку, но другим путём” — известный лозунг “лево—правой” оппозиции. С другой стороны, левые “ультра”, которые слово “демократия” воспринимают только в нецензурном контексте, распугивают народ заявлениями о возвращении к сталинской системе, к “дохрущёвскому” социализму.

И всё же, несмотря на растерянность большинства, на то, что интеллигенция в целом, как таковая, ещё не восстановила доверие к социалистическим ценностям, именно ей в силу естественного хода вещей предстоит сыграть решающую роль в грядущих социальных преобразованиях.

Интеллигенция и рабочий класс: смена ролей

На протяжении полутора веков авангардная роль пролетариата в борьбе за социальный прогресс была несомненна. Но почему именно на его долю выпала эта высокая, но нелегкая миссия? Чем выделялись рабочие среди массы остальных трудящихся, чем, грубо говоря, они были “лучше” тех же крестьян, составлявших подавляющее большинство народа?

Во-первых, и самое главное, тем, что они были “чистыми” пролетариями, людьми, с одной стороны, лично свободными (к примеру, от помещичьей зависимости), а с другой - “свободными” от всяких средств производства. Между тем крестьяне, даже беднейшие, продолжали оставаться мелкими собственниками, привязанными к земле. В то время понятия “рабочий класс” и “рабочий” полностью совпадали с понятиями “пролетариат” и “пролетарий”.  Наличие значительного промежуточного слоя так называемых “полупролетариев” - крестьян, уходящих на зимние подработки в города, делало границу между классами, своеобразной “переходной” зоной, но не меняло существа дела.

Во-вторых, весь XIX и значительная часть XX  века были периодом наступления индустриального мира, наступления в обоих смыслах этого слова - и как “пришествия” эры индустрии, и как активного вытеснения патриархального, аграрного общества с исторической арены. И место непрерывно количественно и качественно растущего рабочего класса было в рядах наступающих. Фабрично‑заводской пролетариат стал играть решающую роль в производстве, а значит и в обществе даже тогда, когда он сам не осознавал этого (т.е. оставался классом “в себе”).

В-третьих, совместная работа на предприятиях, в отличие от индивидуального крестьянского труда на своих наделах, рождала невиданный до тех пор коллективизм, неизбежно приводила к тому, что рабочие осознавали свою принадлежность к единой социальной общности - классу. Притом классу угнетенному. Распространенное в свое время выражение - “вывариться в фабричном котле” обозначало именно это - почувствовать себя частью коллектива, причем коллектива, спаянного общими интересами и имеющего общего врага.

В-четвертых. Характер труда, да и сама жизнь в городе, требовали от рабочих определенной квалификации и хотя бы минимальной грамотности - то, чего не было у крестьян. Поэтому, хотя и невысокий по сегодняшним меркам, образовательный уровень пролетариата был существенно выше, чем у остальных групп трудящихся.

Все сказанное свойственно пролетариату любой страны, и Россия дала классический пример становления рабочего класса как ведущей общественной силы. Российский пролетариат показал свою мощь не только в годы революции. Его решающая роль в индустриализации и послевоенном восстановлении страны была очевидна, слава общепризнанна, гегемония бесспорна.

Но с течением времени ситуация стала меняться. В ходе научно-технической, а затем информационной революции, произошли и продолжаются тектонические сдвиги в общественном разделении труда и, как следствие, в социальной структуре всех развитых стран, не исключая и Советский Союз. Первый из них хорошо известен, - это сокращение числа занятых в сельском хозяйстве примерно с двух третей населения до 3-6 процентов (в СССР за 70 лет с 75% в 1913 году до 8%). Второй - отчетливо выявившийся в западных странах и лишь начинавшийся  в СССР аналогичный процесс в “индустриальных” отраслях материального производства, промышленности, строительстве, транспорте и связи. В США за 20 лет с 1970 по 1990 годы удельный вес занятых в этих отраслях (включая и рабочих, и инженерный состав) снизился в целом с 40 до 33 процентов. В СССР тот же показатель стабилизировался (перестал расти) уже к 1970 году, а за последнее десятилетие Советской власти произошло незначительное, но четко обозначившее тенденцию абсолютное сокращение числа промышленных рабочих с 30,5 до 29,7 миллиона человек.

Третий сдвиг - стремительный рост отраслей так называемой непроизводственной сферы, но именно тех, которые обеспечивают общее развитие. В этом общемировом процессе наиболее ярким образцом стала наша страна. Вдумайтесь в эти цифры. В царской России (1913 г.) в науке, образовании и здравоохранении вместе взятых работало не более 1-го процента населения, в 1940 г. - 6, в 1970 г. - 17 и в 1989 г. - 19 процентов!

Но главным сдвигом в общественном разделении труда, органически и непосредственно вытекающим из развития производительных сил, стало изменение соотношения между всей массой физического и умственного труда, затрачиваемого обществом. В известном смысле “межотраслевые” сдвиги, примеры которых приводились выше (а их список может быть продолжен), явились следствием этого главного - постоянно идущего сокращения доли физического и увеличения доли умственного труда.

Заметим, что это коснулось практически всех социальных и профессиональных групп трудящихся. Тракторист затрачивает больше умственных усилий и ему требуется более высокое (и более широкое!) образование, чем крестьянину с плугом. Рабочие, обслуживающие современное оборудование - совсем не те, что даже квалифицированные  рабочие начала века. И все же труд рабочих остается главным образом трудом физическим. Поэтому, с точки зрения социальных изменений, наиболее существенным следствием названного сдвига стал рост численности людей умственного труда, - рост не только абсолютный, но и относительный по сравнению с теми, кто занят преимущественно физическим трудом. Иначе говоря, быстрый рост интеллигенции и ее значения в обществе.

И если до революции общая численность интеллигенции составляла 3 миллиона человек, в том числе почти 2 миллиона служащих, то к 1991 году, не считая “лиц свободных профессий”, т.е. творческой интеллигенции, в народном хозяйстве страны работало почти 40 миллионов учёных, инженерно‑технических работников и служащих.

Общая численность инженерно-технических работников и служащих ни много,  ни мало на 7 миллионов превышала число рабочих промышленности. По опубликованным в 1996 году данным Всероссийского центра изучения общественного мнения (ВЦИОМ) среди дееспособного населения России группы, которые принято относить к интеллигенции, составили 41 процент, практически сравнявшись со всем рабочим классом, составляющим 43 процента (остальные — это крестьяне — 6 процентов, мелкие и средние предприниматели — 9 процентов и крупная буржуазия — 1 процент). При таком соотношении считать интеллигенцию по-прежнему прослойкой, могут воистину только талмудисты и начетчики.

Очевидное сокращение численности рабочего класса и прежде всего индустриальных рабочих в общей численности трудящихся побудило ряд видных ученых-марксистов выдвинуть, как бы “в знак протеста”, теорию расширения рабочего класса. Сначала рабочий класс расширяли за счет крестьян. Своеобразное это “раскрестьянивание” состояло в том, что при преобразовании колхозов в совхозы, люди, выполнявшие всю ту же работу, засыпали колхозниками, а просыпались рабочими.

Затем была сделана попытка отнести к рабочему классу значительную часть интеллигенции. Выдвинута и начала активно пропагандироваться мысль, что сегодня рабочий класс объединяет весь производственный персонал - от землекопа до генерального конструктора. Но ведь от такого переименования в реальной жизни ничего не изменится!

Предположим, однако, что подобная установка будет принята. Тогда возникнет целая “куча” вопросов, на которые надо будет ответить. Вот первый и наиболее простой. Возьмем, к примеру, того же генерального конструктора, - он что, по своей социальной принадлежности уже не относится к интеллигенции? Это чистая бессмыслица! Но тогда надо считать, что он относится сразу к обеим социальным группам? Тоже нехорошо. А можно ли считать генерального конструктора рабочим? Вроде бы нет. Значит теперь понятия “рабочий класс” и “рабочие” не тождественны? Получается “армянская загадка” - кто такой: входит в рабочий класс, а не рабочий?”

Далее. Если руководствоваться логикой, по которой к рабочему классу относятся все занятые в производственной сфере, то куда девать рабочих, занятых в других отраслях - в торговле, сфере обслуживания и т.п. А интеллигенция? Ее тогда тоже надо рвать на две части: производственную (входящую в состав рабочего класса) и прочую - учителей, ученых, врачей и т.д. И как этот слой называть?

Тенденция развития современного производства очевидна. В постиндустриальном промышленность в целом повторит судьбу аграрного сектора в обществе индустриальном. А это значит, что так называемый промышленно-производственный персонал и, в первую очередь, индустриальный рабочий класс, займет достойное, но достаточно скромное место в социальной структуре.

Иначе говоря, в ближайшей исторической перспективе удельный вес работников производственного сектора (и инженеров и рабочих) будет сокращаться, а рабочие этого сектора все более будут заниматься умственным трудом, то есть становиться интеллигентами.

Следует оговориться. Этот объективно неизбежный процесс не следует смешивать с искусственной деиндустриализацией нашей страны, в результате которой численность рабочих в промышленности сократилась за последние 9 лет с 17 до 11 миллионов человек, то есть более чем на треть.

Однако дело не только в количественном усилении интеллигенции. Изменились и другие социальные параметры, делавшие ее в свое время промежуточным слоем, причем изменились  качественно. Прежде всего, в годы социализма была стерта основная классообразующая грань - отношение к собственности. Среди интеллигенции не оставалось в отличие от дореволюционных времен ни крупных, ни мелких частных собственников. Зато, как и остальные отряды трудящихся, все работники умственного труда стали совладельцами общенародной собственности на средства производства. С ликвидацией эксплуататорских классов прекратил свое существование и пролетариат. Об этом еще в 1936 году с исчерпывающей точностью высказался Сталин: “... Наш рабочий класс не только не лишен орудий и средств производства, а наоборот, он владеет ими вместе со всем народом... Можно ли после этого назвать наш рабочий класс пролетариатом? Ясно, что нельзя”.

В последние годы ситуация в корне изменилась. В результате капиталистической реставрации и ликвидации общенародной собственности трудящиеся перестали быть ее совладельцами. Они превратились в “чистых” пролетариев, то есть людей лично свободных, но одновременно “свободных” и от средств производства. Это означает, что сложилась новая социальная общность, охватывающая подавляющее большинство рабочего класса и интеллигенции, а именно новый пролетариат. Объединяет эти группы и примерно равное материальное положение: ниже черты бедности живут 40 процентов индустриальных рабочих и 44 процента рядовой интеллигенции. И не случайно именно эта социальная группа составляет основную часть всех компартий России.

Во-вторых, труд интеллигенции приобрел преимущественно коллективистский характер. Не только на промышленных предприятиях, но и в научно-исследовательских институтах и учебных заведениях, конструкторских бюро, театральных и журналистских коллективах люди стали сознавать себя частью общего организма. Труд “свободного художника”, писателя, композитора - труд, носящий сугубо индивидуальный характер, стал с возникновением массовой интеллигенции скорее исключением, чем правилом, перестал заражать индивидуализмом весь социальный слой. Хотя стремление к личностному самовыражению не уменьшилось ни в коей мере и сохранилось на более высоком, чем у рабочих, уровне.

В-третьих, советская интеллигенция была на 99 процентов “новой”, состоявшей из интеллигентов первого и второго  поколений, и не была связана корнями с бывшими имущими классами.

Наконец, в-четвертых, материальное положение интеллигенции не отличалось существенно от положения рабочего класса, а в большинстве случаев было даже хуже. Таким образом, за годы Советской власти интеллигенция приобрела те качества, которые делали рабочий класс основным носителем социального прогресса, ставили его в авангард борьбы за социализм.

Выводы, на мой взгляд, однозначны. Первый - интеллигенция стала не менее мощной силой, чем рабочий класс. Второй - интересы этих основных социальных групп современного пролетариата по всем главным вопросам “бытия” объективно совпадают.

Само собой различия между ними сохраняются, в том числе и с точки зрения участия в нарастающей революционной борьбе. Рабочий класс в большей мере склонен к активным, решительным, внепарламентским действиям, втягиваясь в борьбу (но именно только по мере этого), он становится более энергичным, более боевым, чем увлекающаяся анализом и размышлениями интеллигенция.

Однако и у интеллигенции есть одно свойство, которое всегда давало ей преимущество перед рабочим классом, не говоря уже о крестьянстве. Это свойство - образованность. И здесь следует признать очевидный факт, о котором среди коммунистов не принято говорить. До революции “интеллигентность” была в значительной степени наследственной, простому народу доступ к образованию был затруднен. Но при социализме практически каждый, кто тянулся к умственной работе, мог (пусть и не всегда сразу после школьной скамьи) получить высшее образование. Это утверждение не может унизить тех, кому интереснее работать руками и обладать при этом большей независимостью. Сегодня интеллигенция представляет собой наиболее развитую интеллектуально часть общества, отобранную не по происхождению, и не по имущественному (пока еще) положению, а естественным путем.

Азбучная истина: “Идея, овладевшая массами, становится материальной силой”. Опыт 20 века позволяет сказать еще резче: без идей, овладевших массами и ставшими материальной силой, революция невозможна. А выработка таких идей, “заражение” ими остальной части общества - дело интеллигенции. Конечно, новый пролетариат не отделен от непролетарских классов китайской стеной. И рабочий класс, и интеллигенция неоднородны. По данным ВЦИОМ, низшая часть рабочего класса — около 15 процентов — фактически деклассирована. Это люди, не имеющие квалификации, перманентные безработные, алкоголики и тому подобные элементы.

С другой стороны, около 10 процентов рабочих сформировали ту часть своего класса, которую еще сто лет назад называли рабочей аристократией. Выиграв от буржуазных реформ, эта группа верой и правдой служит режиму, отравляя антикоммунизмом окружающую социальную среду.

Еще более разрушительную роль играет верхушка интеллигенции, главным образом творческой и научной. Оставаясь незначительной по своему удельному весу (те же, что и у рабочих, 10 процентов от численности всей интеллигенции и около 4 процентов активной части населения), она служит сегодня главной ударной силой новой буржуазии. Обладая монополией на электронные средства массовой информации, “элита” наркотизирует не только ближайшее свое окружение, но и весь народ.

Именно эта группа вызывает наибольшую ненависть у основной массы трудящихся, именно ее они склонны отождествлять с интеллигенцией в целом. Но подобное отождествление не просто ошибочно. Оно разрывает новый пролетариат на части, противопоставляя их друг другу, точно так же, как заявления типа: “рабочего класса больше нет”, “рабочие поголовно спились” и т.п., часто встречающиеся даже среди интеллигентов-коммунистов.

Повторюсь, интеллигенция это не только и не столько Марк Захаров, Виктор Астафьев, Владимир Познер, Никита Михалков и тому подобные деятели политического цирка. Это миллионы инженеров и врачей, конструкторов и преподавателей, ученых и журналистов, которые требуют уважения к своему труду, к своим интересам. Эта интеллигенция может и должна стать не только социальной, но и политической базой коммунистического и социалистического движения.

Уже десять с лишним лет антикоммунисты небезуспешно вдалбливают в головы интеллигентов оскорбительное определение: “... Это не мозг нации, а г...”. Но эти слова, вырванные из письма М. Горькому, вовсе не про интеллигенцию как таковую, а про “... интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации”. А после оскорбления этих лакеев идут совсем другие слова: “Интеллектуальным силам, желающим нести науку народу, (а не прислужничать капиталу) мы платим жалованье выше среднего (выделено Лениным). Это факт. Мы их бережем. Это факт”. К сожалению, многие интеллигенты до сих пор верят, что Ленин - варвар, а рабочие, что интеллигенция и впрямь - “г...”.  

Поэтому, самая актуальная задача марксистов — сделать все возможное, чтобы общность своего положения, своих идеалов и целей осознали и рабочие, и интеллигенты. А для этого, и, прежде всего, пора перестать противопоставлять их друг другу.