ТЕОРИЯ ГЕГЕМОНИИ АНТОНИО ГРАМШИ И ЕЕ СОВРЕМЕННОЕ ЗВУЧАНИЕ *

Джереми Лестер

Несмотря или, возможно, именно благодаря тем временам, которые мы переживаем, заинтересованность и воодушевление по поводу трудов Антонио Грамши продолжают непрерывно расти. В Западной Европе этот интерес в основном восходит к поздним шестидесятым годам. Стимулом для него послужили события, происходившие в то время, и в не меньшей степени тот факт, что работы Грамши все больше начинали выходить за рамки исконных итальянских границ.

В Восточной Европе, тем временем, и особенно в бывшем Советском Союзе особенно в горбачевскую эпоху было больше всего сделано для того, чтобы коренным образом изменить характер традиционной, зачастую очень искаженной интерпретации интеллектуальной и общественной дискуссии о природе наследства Грамши. Короче говоря, то, что часто было лишь официально контролируемым монологом на тему Грамши, теперь стало истинным, разносторонним диалогом. В постсоветской России этот диалог был воспринят новым пытливым интеллектуальным классом, стремящимся к применению новых методологий и критериев изменения окружающей среды.

Что же делает Грамши таким популярным по сравнению с большинством других теоретиков и стратегов-идеологов эпохи Коминтерна, которые зачастую недооцениваются? Чем же он обязан своей сохраняющейся популярности и влиянию?

Ответ на эти вопросы зависит в известной мере от подхода, который вы применяете к Грамши. Для политиков предложенная Грамши основная политическая стратегия позиционной войны за гегемонию в рамках высокоразвитого гражданского общества все еще остается одним из наиболее вероятных и вдохновляющих путей к радикальному изменению сложившегося порядка. Собственные коммунистические убеждения Грамши не обязательно являются препятствием для других политических сил, пытающихся извлечь пользу из его размышлений. Так, один из участников "круглого стола" по наследию Грамши, состоявшегося в январе 1991г. в Москве, утверждал: "Конечно, самого Грамши интересует в первую очередь судьба  рабочего класса, крестьянства  ("подчиненных классов")  и  соответствующих пар-

_____________________

Лестер Джереми (Lester Jeremy) – доктор философии, руководитель Центра восточно-европейских исследований в институте Ридинг (Велико-британия), автор серии статей и книг по новейшей социально-политической и социо-культурной истории России, один из крупнейших в Великобритании исследователей творчества А.Грамши, член Международного совета журнала.

* Перевод Марины Холмской

тий. Но анализируя в общей формы вопросы соотношения сил, гегемонии, власти, государства, гражданского общества и др., он обращается и к другим классам, к разным социальным группам и выявляет ряд общеисторических закономерностей" (1).

Для теоретиков марксизм Грамши до сих пор предлагает одино из наиболее убедительных подтверждений взаимодействия базиса и надстройки и теорию практики, которая доказывает и легитимизирует роль и значение интеллектуальных занятий и понимания.

А для ученого-политолога предложенная Грамши расширенная теория политики в целом и власти, в частности, построенная опять же вокруг понятия гегемонии, также предлагает одну из наиболее убедительных схем для эмпирического анализа не только в отношении функционирования стабильных развитых капиталистических систем, но и в отношении переходных обществ, переживающих революционный переход от одного типа системы к другому. Поскольку последнее совершенно четко относится к ситуации, последовавшей за крахом Советского Союза, то это, несомненно, тот случай, когда теория гегемонии и борьбы за гегемонию Грамши наиболее применима к современной российской политической сцене.

 Что можно считать главным наследием Грамши? Несомненно, наиболее актуальная часть его наследия должна заключаться в реконфигурации понятия гегемонии и природы гегемонистской борьбы, и именно на этом я хотел бы сосредоточить свое внимание. Говоря о реконфигурации, я имею в виду, что современное политическое значение понятия "гегемония" было, конечно, изобретено не Грамши. Если кто-либо осмелился бы назвать себя первооткрывателем этого политического понятия в его современном значении, то тогда это был бы Георгий Плеханов.

Бывший народник, "обратившийся" к ортодоксальному марксизму во время пребывания в ссылке за границей, Плеханов первым начал использовать понятие "гегемония" в середине 80-х годов XIX века, понимая под ним, что рабочий класс будет сам вынужден спровоцировать буржуазно-демократическую революцию в России из-за слабости и непоследовательности нарождавшейся буржуазии. Под влиянием Плеханова это понятие было воспринято некоторыми другими выдающимися российскими социал-демократами, а на рубеже веков Ленин сам открыто использовал этот ставший "знаменитым" политический термин (2).

Для Ленина ранняя эволюция и развитие понятия гегемонии имели большое стратегическое значение. Переняв это понятие у Плеханова и затем его расширенное толкование от Павла Аксельрода, утверждавшего, что пролетариат сам должен играть главную роль в буржуазной революции против царизма, Ленин, начиная с его работы 1902 г. "Что делать?" и позднее, начал считать основной задачей социал-демократов организацию и руководство "специальными вспомогательными подразделениями" всего трудящегося и эксплуатируемого населения России в этой новой более крупной фазе революционной борьбы. "Пролетариат революционен постольку, - утверждал он, - поскольку он воплощает собой и вводит в действие эту идею гегемонии пролетариата" (3).

Конечно, на этом этапе задача все еще ограничивалась осуществлением буржуазной стадии революции, и только Троцкий постоянно твердил о пролетарской гегемонии, которая сразу же продолжит осуществление социалистической фазы революции и, следовательно, установит полную диктатуру пролетариата. Поскольку ленинское понимание различия между двумя фазами революции становилось более размытым, понятие полной диктатуры пролетариата начало вытеснять старое стратегическое понятие гегемонии; или, по крайней мере, два термина - "гегемония" и "диктатура" - начали утрачивать любые действительные различия.

В свете реальных последствий Октябрьской революции понятие гегемонии неожиданно перестает иметь значительную внутреннюю актуальность в новом Советском государстве, пережив свою стратегическую полезность. Действительно, Ленин продолжал ссылаться на это понятие, и такие люди, как Бухарин и позднее Бахтин также развивали идеи, отвечающие этой проблеме, которые, по мнению некоторых экспертов, были, если не совсем близки, то, по крайней мере, находились в русле учения Грамши. Если не считать этих мыслителей, то после смерти Ленина этот термин слишком часто интерпретировался как не более чем догматическая пародия на все более усиливавшуюся авторитарную форму господства над враждебными "антипролетарскими" силами.

Единственным местом, где это понятие еще обсуждалось, были конгрессы Коминтерна, и именно в ходе этих дискуссий в начале 20-х гг. Грамши сам впервые употребил это понятие.

Обращаясь к интерпретации понятия "гегемония" самим Грамши, нельзя не принимать во внимание тот факт, что на протяжении своих "Тюремных тетрадей" он постоянно ссылается на существенные ленинские достижения в формулировании и осознании его собственного понятия гегемонии. Такая похвала, несомненно, была обоснованной. Несмотря на то, что Грамши был одним из первых постреволюционных теоретиков, разработавших более совершенный анализ основных различий между политическим развитием России и остальной Европы, что в конце концов потребовало выработки совершенно другой стратегии социалистической революционной деятельности для более развитых западных цивилизаций, он всегда был непреклонен, считая, что взятие власти большевиками, подобно якобинцам, было правильным шагом в сложившихся в то время в России условиях.

Эта явная похвала в адрес Ленина, тем не менее, должна контрастировать с собственной концепцией понятия гегемонии Грамши, которая начала заметно отличаться от ленинской. Как заметил сын Грамши, Джулиано, в интервью со мной: "Меня часто просили, чтобы я подтвердил, что мой отец был учеником Ленина, и я всегда отвечал так: простите меня, он был учеником Кроче!". Несомненно, некоторое влияние Кроче может служить объяснением при определении различий между Грамши и Лениным. Особого внимания заслуживают три основные различия. Во-первых, если для Ленина гегемония была просто стратегией или предписанием к действию, вытекающему из присущей российскому капитализму отсталости, то для Грамши - это не только стратегическая природа гегемонии, измененная с целью приспособить ее для более передовых политических обществ Западной Европы. Он также коренным образом изменяет понятие, переходя от просто стратегии, по своей сути, к совершенно новой понятийной категории - общей системной теории политической борьбы, которая никоим образом не привязывается к какому-либо одному отдельно взятому географическому или временному явлению.

Во-вторых, если для Ленина гегемония определялась исключительно в классовых терминах, то для Грамши территория борьбы за гегемонию оказывается значительно шире. Несомненно, для Грамши класс все еще остается основополагающим аспектом борьбы за гегемонию, но он ясно сознает, что существуют бесчисленные аспекты политического конфликта, которые не могут просто сводиться к фундаментальному классовому характеру.

И, в-третьих, если для Ленина гегемония означала ассимиляцию и даже манипуляцию однонаправленными интересами на подготовительной стадии революции, то для Грамши (подражая критике в адрес Ленина, прозвучавшей ранее из уст Александра Потресова) гегемония была длительной позиционной войной, которая сводилась к способности артикулировать различные типы интересов в признанных плюралистичных, консенсусных рамках. Если продолжить более подробное рассмотрение понимания гегемонии Грамши, то эти основные различия с ленинским способом анализа станут значительно яснее. Более усовершенствованная концептуализация гегемонии становится заметной уже в самом начале размышлений Грамши во время его пребывания в тюрьме. В первой из своих "Тетрадей", посвященных Французской революции 1789 г., Грамши пишет: "...[Якобинцы] не только организовали буржуазное правительство, то есть сделали буржуазию господствующим классом - они сделали больше. Они создали буржуазное государство, превратили буржуазию в ведущий, господствующий класс нации, иными словами, дали новому государству постоянную основу и создали компактную современную французскую нацию" (4).

Уже тогда Грамши отчасти заменил ленинский стратегический механицизм более общим, широким подходом к этому понятию. Продолжая разъяснять свое понимание якобинской гегемонии, он впервые начинает утверждать о необходимости расширять специфические классовые интересы не столько для ассимиляции второстепенных интересов, сколько, чтобы найти некую общую почву, некий консенсус с ними при сохранении ведущей руководящей роли господствующей группы (в данном случае - якобинцев).

Однако именно в четвертой "Тетради" (составленной и написанной в 1933 г.) стало проявляться действительно существенное расширение ленинского анализа. Фундаментальная задача Грамши теперь - не столько продемонстрировать значение простого политического альянса, сколько показать как "полное слияние экономических, политических, интеллектуальных и моральных устремлений" может быть осуществлено "одной фундаментальной группой и группами, соединенными с ней посредством идеологии". Здесь, таким образом, мы не только имеем дело с чувством господствующего класса, отвергающего собственную жестко корпоративистскую концепцию путем связывания себя со специфическими интересами других социальных групп; "это также предполагает определенное равновесие, посредством чего господствующие группы пойдут на жертвы корпоративной природы" (5). Именно в этом, по сути, заключалось начало реального замещения ленинских концепций. Ленинская концепция гегемонии всегда была ограничена понятием политического руководства как неотъемлемой стратегии пролетариата; политического руководства, как уже отмечалось, которое ассимилирует с течением времени эти вспомогательные социальные интересы, подчиняя их нуждам пролетариата. Грамши же не только говорит о политическом руководстве, но, что более важно, - об интеллектуальном и моральном руководстве. Следовательно, он говорит не об окончательной ассимиляции других социальных групп и подчинении их интересов власти господствующего класса, а начинает признавать важность артикуляции различных интересов, позволяющей каждой группе в значительной степени сохранить свою собственную индивидуальность.

Описывая действительные механизмы артикуляции различных интересов, Грамши был достаточно проницателен, чтобы отделить друг от друга два процесса, только один из которых он сам приветствовал. С одной стороны, утверждает он, интересы различных групп, возможно, могут быть артикулированы так, чтобы нейтрализовать их и, следовательно, предотвратить развитие их собственных специфических требований (процесс, о котором речь более подробно пойдет ниже). Это был бы очень пассивный тип артикуляции, который, по мнению Грамши, преобладал в действиях умеренной партии во время Рисорджименто в его родной Италии. В то же время более активный тип артикуляции заключался бы в как можно более широкой поддержке специфических требований каждой группы, что изнутри привело бы к конечному разрешению противоречий, которые каждая из них выражает.

Настоящим способом артикуляции является идеология ("поле боя постоянной борьбы", как он ее называет), и это, в свою очередь, будет основным "цементом", связывающим вместе все разрозненные силы. Для Грамши процесс гегемонии представляет собой что-то вроде создания "более высокого синтеза". В идеале этот синтез будет означать соединение убеждений отдельных составляющих в то, что он называет "коллективной волей". Это в таком случае создаст базис физического синтеза в форме "исторического блока" сил, который будет и дальше играть роль ключевого политического действующего лица в каждый данный период истории, в течение которого сохраняется его гегемония. Сущность такого исторического блока заключается в его способности объединить группу экономических и политических связей.

Решающим элементом фактического установления гегемонии такого типа, который был описан выше, является процесс интеллектуальных и моральных реформ. Делая ударение на интеллектуальном и моральном процессе, Грамши не утверждает, что интеллигенция - это детерминирующая сила коллективной воли в обществе, но в борьбе за гегемонию он отводит ей очень важную стратегическую роль. Как указали Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф: "Для Грамши политические субъекты, строго говоря, не классы, а комплекс "коллективных волеизъявлений"; аналогично, идеологические элементы, артикулируемые классом-гегемоном, не имеют классовой принадлежности" (6). Если чувство классовой солидарности не является силой, объединяющей разные группы в общей коллективной воле, то это означает, что существует другой фактор интеграции, который имеет, по крайней мере, равное значение.

По этому поводу стоит сказать, что сам Грамши не настолько четок или последователен, однако его преобладающая точка зрения заключается в том, что культурное единство является сильнейшим связующим механизмом, по крайней мере, в этико-политической области: "На различных уровнях культура унифицируется в ряде страт до такой степени, что во взаимодействие вступает большее или меньшее количество индивидуумов, которые в разной степени понимают способ выражения друг друга, и т.д. ...Историческое действие может быть осуществлено только "коллективным человеком", и это предполагает достижение "культурно-социального" объединения, через которое множество отдельных желаний с разнородными целями соединяются с единственной целью на основе равного и общего восприятия мира" (7).

Следует подчеркнуть, что Грамши, конечно, не имеет здесь в виду, что класс вообще не имеет значения в развитии силы-гегемона. Напротив, и Лаклау, и Муфф в их постмарксистском критическом анализе предложенного Грамши понятия гегемонии совершенно недооценивают центральное значение классовых образований. Классы, по определению Грамши, "рациональная причина", без которой не было бы подготовительного этапа борьбы за гегемонию в обществе. Тем не менее он утверждает, что социальные классы, существующие на экономическом уровне, не обязательно дублируются на уровне политическом. Для неотъемлемой части процесса артикуляции коллективной воли, способной повлиять на политическую гегемонию в обществе, - это способность создать "межклассовые" политические субъекты. В то время как класс для Грамши - ключевое ядро экономической деятельности, определяющее этико-политическую область борьбы за гегемонию, культура становится основным фактором в пределах параметров этой области, и интеллигенты, таким образом, косвенно становятся главными действующими лицами. Именно они отвечают за выработку и распространение "органических идеологий", с помощью которых гегемония будет достигнута.

Рассматривая фактический способ распространения этой идеологии, Грамши обращает свое внимание к "современному правителю", то есть к политической партии. "Политическая партия... отвечает за объединение истинных интеллектуалов данной группы... Партия выполняет эту задачу в строгом соответствии с ее основной функцией, которая заключается в выработке своих собственных составляющих - тех элементов социальной группы, которая родилась и развивалась как "экономическая" группа, и превращения их в компетентных ученых-политологов, руководителей и организаторов всех видов деятельности и функций, свойственных органическому развитию целостного общества, как гражданского, так и политического" (8).

Как тогда возникает действительная борьба за гегемонию и на какой основе достигается новая гегемония? По мнению Грамши, истинная политическая стадия борьбы за гегемонию наступает тогда, когда "ранее порожденные идеологии... вступают в конфронтацию и конфликт, продолжающийся до тех пор, пока не проявится тенденция к преобладанию одной из них или, по крайней мере, единственной комбинации из них". Это, добавляет он, приводит "не только к единению экономических и политических целей, но также и к интеллектуальному, и моральному единству, рассмотрению всех вопросов, вокруг которых развертывается борьба, не в корпоративной, а в "универсальной" плоскости и, тем самым, к созданию гегемонии основной социальной группы над рядом подчиненных групп" (9). Далее он пишет: "Что имеет значение, так это критика, которой подвергается этот идеологический комплекс со стороны первых представителей новой исторической фазы. Эта критика делает возможным процесс дифференциации и изменений в относительном весе, которым обычно обладали элементы старых идеологий. То, что ранее было вторичным, второстепенным или даже случайным, теперь становится первичным - ядром нового идеологического и теоретического комплекса. Старая коллективная воля распадается на свои противоречивые элементы, поскольку подчиненные элементы социально развиваются" (10).

В данном случае Грамши, как он сам поясняет, не имеет в виду внезапное или даже тотальное разрушение когда-то коллективной воли гегемона. Скорее, этот процесс гораздо более постепенный. Прежде всего, единство коллективной воли медленно размывается или растворяется. Затем базовые элементы старой коллективной воли могут быть "просеяны" с целью определить что, если что-то вообще, может быть реартикулировано в рамках структур новой коллективной воли.

Что касается действительно решающего победного момента в борьбе за гегемонию, то, как утверждает Грамши, используя отчасти ошибочный термин, коллективная воля будет успешно доминировать в случае, если ей удастся стать "народной религией". То есть, по мысли Грамши, когда она будет впитана национальным сознанием данного общества.

Познакомившись с некоторыми основными элементами предложенной Грамши теории гегемонии и борьбы за гегемонию, перейдем к рассмотрению фактического пространства, на котором разворачивается эта борьба. Для Грамши нет сомнения в том, что это пространство борьбы находится непосредственно "...в гражданском обществе, через частные организмы, из которых наиболее важными являются политические партии и союзы, но которое обнаруживает также множество идеолого-культурных форм", таких, например, как газеты, литература, церковь, школы и аналогичные ассоциации, не говоря уже о вещах, подобных архитектуре и даже названиям улиц. Фактическая прочность любого данного государства (аппарата управления), добавляет Грамши, таким образом, зависит от прочности гражданского общества, которое служит его основой.

Для марксистов-теоретиков философии Грамши понятие гражданского общества есть, по сути, одно из наиболее дискуссионных. На протяжении многих лет вопрос о том, относить ли его к надстройке или к экономическому базису общества, так же как целый ряд других, были предметом острой дискуссии. Поскольку эта дискуссия нашла широкое отражение в печати, здесь нет необходимости останавливаться на ней более подробно (11). Однако важно, по крайней мере, показать вид взаимосвязи, существующей между гражданским обществом и государством, которая описана в предложенном Грамши анализе.

Одной из фундаментальных проблем, с которой сталкиваются читатели "Тюремных тетрадей" Грамши, является различное толкование понятия "государство". В некоторых случаях под государством понимается просто "аппарат управления" и ничего более. В других случаях, тем не менее, государство определяется в гораздо более интегральном виде (термин, позаимствованный у Гегеля) как одновременно фактические институты управления (здесь Грамши называет это "политическим обществом") плюс весь спектр деятельности, предпринимаемой гражданским обществом. Это другое толкование термина очень важно, поскольку в первом случае подразумевается четкое разделение между политическими институтами и политической деятельностью, определяемой гораздо шире; в то время как во втором определении речь идет о четкой ассимиляции всех видов политической деятельности.

Помочь недоумевающему читателю можно отчасти сославшись на исторические произведения Грамши. В них утверждается, что "целостное (интегральное) государство" является результатом исторического эволюционного развития институционального государства в узком смысле и пока достигнуто только в более развитых "буржуазных" цивилизациях. Следовательно, понимание государства в узком смысле может быть применено только к тем обществам, которые по тем или иным причинам не развили свое гражданское общество.

Яркое объяснение этого коренного отличия Грамши дает, ссылаясь на фактические средства, с помощью которых институциональное государство ("политическое общество") и "целостное государство" ("политическое общество плюс гражданское общество") действительно выполняют свои функции. Политическое общество, утверждает он, характеризуется главным образом (но не исключительно) использованием власти, господства. Гражданское общество, с другой стороны, характеризуется главным образом (хотя опять же не исключительно) использованием согласия. Более полное определение интегрального государства, следовательно, будет звучать так: "Это - целый комплекс практической и теоретической деятельности, посредством которой правящий класс не только оправдывает и поддерживает свое господство, но и преуспевает в получении активного согласия тех, кем он управляет" (12).

Теперь, имея в виду это определение, можно поместить понятие гегемонии в сферу комплекса интегрального государства. Борьба за гегемонию происходит на пространстве гражданского общества. Эта борьба ведется, главным образом, за интеллектуальный/культурный контроль и результатом ее становится народное согласие для победоносного исторического блока. Если этот победоносный исторический блок имеет также контроль над государственными институтами, то тогда он будет иметь доступ и к господствующим силам. Однако господство, по крайней мере в развитой политической цивилизации, является только дополнением к согласию до тех пор, пока гегемония внутри гражданского общества адекватно поддерживается.

Установив основную связь между гегемонистским правлением и согласием, теперь, видимо, необходимо объяснить более подробно, что Грамши конкретно понимает под этим. Как писал Джозеф Фемиа: "Когда Грамши говорит о согласии, он имеет в виду психологическое состояние, включающее в себя некоторое принятие социально-политического устройства или определенных жизненных аспектов этого устройства" (13). Как и большинство других общих теорий согласия, "психологический" подход Грамши может быть по сути охарактеризован в активном и пассивном виде. Наиболее интересным в этом разделении, однако, является то, что между ними проходит очень тонкая демаркационная линия. Под более активной формой согласия Грамши подразумевает то, что гегемонистская сила способна опереться на уровень договоренности и консенсуса в гражданском обществе, достаточный для того, чтобы преодолеть любое возможное действие разрушительной силы, которая может быть порождена противоречивыми интересами того или иного рода. Иными словами, это такая форма согласия, в которой воплощены гармония между объективными интересами и нуждами на любой данной стадии и критическая способность разрабатывать направление действия, соответствующим образом соотносящегося с этими нуждами.

Если это представляет собой оптимальное условие активного согласия, то Грамши полностью осознает трудности достижения такого условия. Далее, он таким образом показывает, что, где бы конфликты ни происходили, ущемленная сила, находящаяся в изоляции, редко обладает ясным теоретическим сознанием, которое позволило бы ей эффективно понимать и воздействовать на свое недовольство. Называя этот вид феномена "противоречивым сознанием", Грамши продолжает изучать роль языка в особенности как инструмента гегемонии, способного сохранить данный статус-кво, эффективно сужая альтернативный общественный образ.

Здесь, по аналогии, следует отметить также важность предложенного Грамши понятия "здравого смысла" или, как он его еще называет, - "философского фольклора". По сути, под здравым смыслом Грамши понимает целую гамму человеческих чувств, человеческих мифов и человеческих предрассудков. Таким образом он пытается понять некоторые некритические и несознательные пути, с помощью которых все люди пытаются постичь смысл не только своих собственных жизней, но и окружающего мира. В частности, он предпринимает попытку понять способы усвоения людьми давно укоренившихся исторических идей и приспособления их к современной жизни для воплощения некоего стремления к стабильности. В этом ключе Грамши поясняет, что здравый смысл никоим образом не тождественен идеологии правящего класса и не может быть сведен к ней. Вместо этого, по его мнению, это "бесконечность следов без... описания". "Это содержит элементы каменного века и принципы более передовой науки, предубеждения, унаследованные от всех исторических периодов на местном уровне, и зачатки будущей философии, которая будет принадлежать человеческому роду, объединенному по всему миру" (14). Тем не менее, поясняет Грамши, как средство увековечивания фрагментарных и суеверных отношений, правящий класс будет неизбежно проверять на прочность такие чувства для осуществления своих собственных целей. И несомненно, язык (понимаемый как "совокупность определенных понятий и концепций, а не просто как слова, грамматически лишенные содержания" (15), является одним из инструментов для усиления определенных "желаемых" ценностей здравого смысла.

Таким образом, согласно Грамши, если кому-то нужно освободить себя от ограничений здравого смысла и посмотреть на мир с точки зрения перспективы senso buono (хорошего смысла) - то есть с точки зрения, способной определить реальные нужды и интересы рядовых масс, - тогда он почти несомненно обязан изучить новый язык с тем, чтобы подвернуть сомнению все старые вкрапления, глубоко укоренившиеся в существующей форме языка.

Прежде чем покинуть "поле боя" борьбы за гегемонию, необходимо продолжить военную аналогию (широко распространенную в собственном политическом анализе Грамши) и привести краткое описание основных типов стратегии, которую потенциальная сила-гегемон должна использовать, чтобы одержать победу над существующим господствующим классом, и тип контрстратегии, подходящей для последнего.

Установив целостную связь между этико-политическим пространством гражданского общества и институциональным оружием государства и указав, что гражданское общество во многом действует как внешняя "траншея" гегемонистской власти, Грамши приходит к выводу, что единственной осуществимой и доступной потенциальной новой силе-гегемону стратегией является позиционная война в рамках гражданского общества. Этот вывод служит основой для разработки хорошо известного стратегического понятия "позиционной войны", предложенного Грамши. В наиболее развитых государствах, утверждает Грамши, "гражданское общество превратилось в очень сложную структуру, сопротивляющуюся катастрофическому "вторжению" внезапного экономического элемента (кризисы, депрессии и т.п.)" (16). Из сложности этой структуры вытекает, согласно Грамши, что прямое нападение на государство со стороны потенциальной гегемонистской силы ("маневренная война") неизбежно закончится поражением, именно благодаря тому способу, каким существующая господствующая сила утвердила себя в таком множестве самых различных сфер жизни.

Вместо этого, стратегия, необходимая для претендующей на превосходство силы, должна быть постепенной и включать в себя "устойчивое проникновение и нарушение сложных и многочисленных механизмов" гегемонистской диффузии. Иными словами, эта стратегия подразумевает включение в идеолого-культурную борьбу за контроль над ключевыми учреждениями гражданского общества - такими, например, как школы, университеты, издательства, средства массовой информации и т.п. Именно это Грамши называет "позиционной войной". Как отметила Шанталь Муфф: "В действительности, позиционная война - это процесс идеологической борьбы, посредством которой два основных класса пытаются присвоить неклассовые идеологические элементы для того, чтобы интегрировать их в идеологическую систему, которая артикулирует себя вокруг их соответствующих гегемонистских принципов. Следовательно, это только этап в борьбе, этап, в котором новый гегемонистский блок цементирует себя, но это решающий момент..." (17). В самом деле, говоря словами Грамши, "в политике, если позиционная война выиграна, то она выиграна окончательно". По мнению Грамши, без успешной позиционной войны в гражданском обществе любой вид наступления, нацеленный на то, чтобы сбросить государственные институты управления, потерпит неудачу именно из-за "траншей и фортификационных укреплений" гражданского общества.

Что касается возможностей, открытых для правящей силы-гегемона, которая противостоит наступлению на ее контролирующие функции альтернативной силы, то здесь Грамши исследует ряд альтернатив. Во-первых, правящая сила будет всегда стремиться удержать потенциальную силу-гегемона в слабом и раздробленном состоянии и отделить оппозиционные элементы друг от друга, либо сама, артикулируя определенные специфические интересы в пределах своей собственной сферы гегемонии, либо путем включения лидеров потенциально антагонистических групп в элитные рамки сферы гегемонии. На самом деле, Грамши убежден в том, что этот процесс реорганизации и повторного согласования абсолютно необходим для выживания правящей силы-гегемона и должен периодически предприниматься, независимо от того, имеет ли место специфический кризис гегемонии или нет. Если кризис гегемонии достигает степени или глубины, порождающей трудности для правящего класса в деле удержания в подчинении других групп и классов, то тогда, согласно Грамши, существует другая возможность, которая часто используется и заключается в том, чтобы извлечь еще большую пользу из чиновничьей бюрократии. Таким образом, бюрократия возникает, по крайней мере временно, как единственная организация, способная выполнять задачи правящей силы. Как утверждает Грамши, одним из очень важных последствий поиска убежища в бюрократии является способ вытеснения процесса представительства и достижения согласия технической компетентностью. Это, в свою очередь, обязательно приведет к значительному уменьшению значения идеологии (18).

Если ни одна из этих тактик не приводит к желаемым для правящих сил последствиям, то тогда, согласно Грамши, в действие вступает третья возможность. Эта возможность, предусматривающая еще большую опору на институциональные полномочия государства и открытые механизмы господства, - принуждение и сила. "Если правящий класс потерял свой консенсус, то есть уже больше не является "руководящим", а только "господствующим", опирающимся исключительно на силу принуждения, то это означает, что большие массы людей были отделены от их традиционных идеологий и больше не верят в то, во что они до этого верили и т.п. Кризис конкретно состоит в том, что старое умирает, а новое не может родиться. В этом междуцарствии появляется большое многообразие болезненных симптомов" (19).

Грамши, тем не менее, убежден, что, чем к большему принуждению и господству прибегают в такой ситуации, тем более правящий класс будет обнаруживать свою уязвимость как силы, способной применить какой-либо вид интегративной способности гегемонии. Следовательно, как краткосрочная стратегия выживания она может оказаться эффективной. Однако в качестве долгосрочной стратегии преувеличенная ставка исключительно на господство может стать очевидным доказательством поражения.

Окончательный ответ кризису гегемонии - это решение, которое Грамши называет цезаризм (caesarism), решение, которое выводит на передний край харизматических "избранников судьбы".

Исходя из вышеизложенного, очевидно (несмотря на то, какие аргументы выдвигаются людьми типа Тольятти "слева" и другими деятелями "справа"), что Грамши прошел огромный путь от понятия гегемонии, первоначально сформулированного в рамках российской социал-демократии, и особенно Лениным. С точки зрения стратегии, Грамши строго придерживался того мнения, что копирование большевистского опыта маневренной войны (прямого нападения) против государства в более передовых политических условиях (то есть в таких, как в то время на Западе) было бы совершенно тщетным. А с более широкой, аналитической точки зрения, он, несомненно, развил концепцию гегемонии, значительно более обогатив ее, по сравнению с тем, чего смог добиться Ленин.

В примечательном отрывке из "Тюремных тетрадей" Грамши, всегда решительно, тем не менее, защищавший ленинское стратегическое использования гегемонии в русском национальном контексте в 1917 г., утверждал: "... Ильич понимал, что необходим был переход от стратегии маневренной войны, победоносно использованной на Востоке в 1917 г., к позиционной войне, которая только и была возможной на Западе... Вот что, на мой взгляд, означала формула "объединенного фронта"... Однако Ильич не имел времени, чтобы расширить свою формулу, хотя нужно учитывать, что расширить ее он мог только теоретически..." (20).

Использование здесь слова "теоретически" очень важно, поскольку это дает Грамши основу для развития темы, проходящей красной нитью через все "Тюремные тетради". Эта тема - фундаментальное различие между политическим развитием на Востоке и на Западе. Следовательно, нам стоит уделить внимание анализу Грамши, поскольку это даст нам возможность для беглого изучения модели развития Советской России после 1917 г. и особенно при Сталине.

Основной аспект различия между Востоком и Западом, которое проводит Грамши, касается взаимоотношений между государством и гражданским обществом в двух геополитических сферах. В знаменитом отрывке из второй "Тюремной тетради" Грамши утверждает: "На Востоке государство было всем, гражданское общество было первобытным и желатинообразным. На Западе существовали соответствующие отношения между государством и гражданским обществом и, когда государство шаталось, сразу же обнаруживалась крепкая структура гражданского общества. Государство было только внешним рвом, за которым существовала мощная система крепостей и земляных укреплений, - более или менее многочисленных от одного государства к другому, само собой разумеется, но это обязательно требовало тщательной рекогносцировки каждой отдельной взятой страны" (21).

О значении "соответствующих отношений между государством и гражданским обществом" на Западе уже говорилось. Но что конкретно имел в виду Грамши, говоря о "первобытном и желатинообразном" гражданском обществе на Востоке, и что из этого вытекает?

Несомненно, он подразумевал под этим, что государство на Востоке было более явным, более видимым, чем на Западе, и значительно меньше полагалось на того или иного рода добровольные, хотя в основном пассивные, формы согласия, которые существовали на Западе. Именно потому, что государственная власть не камуфлировалась за изобилием прав, скрытых в гражданском обществе - таких, например, как всеобщее избирательное право или "свобода" печати и т.п., - полномасштабное нападение на государство было единственной реальной альтернативой для оппозиционной силы, стремящейся прийти к власти. При всей своей показной силе и мощи, российское государство было, тем не менее, значительно больше подвержено воздействию конкурирующей силы (по сравнению с западными государствами) из-за отсутствия народного согласия. Это основная причина того, почему Грамши продолжал оправдывать большевистскую стратегию маневренной войны в 1917 г., не желая при этом, чтобы ее считали наиболее жизнеспособной стратегией оппозиции в совершенно иных условиях, существовавших на Западе.

Однако, если мы несколько углубимся в предложенный Грамши анализ взаимоотношений Восток-Запад, то сможем увидеть проявления другого важного фактора, связанного с отсутствием полно функционирующего гражданского общества на Востоке. Здесь Грамши обращается к проблемам, связанным с завоеванием власти путем прямой атаки на государство в условиях, когда гражданское общество незначительно или отсутствует вообще. Одна из существенных проблем такого сценария - это способ, каким вырождающаяся форма огосударствления, или как Грамши ее называет - "statolatry" ("культ государства"), может успешно эндемически укорениться. То есть, не имея возможности опереться на массовую народную инициативу для захвата власти, переходный процесс впоследствии может также прийти к опоре, главным образом, на государство как ключевое действующее лицо перемен, а не на более широкую базу поддержки. Если это произойдет, утверждает Грамши, вы столкнетесь, по существу, с другой формой очень пассивного типа революции, базирующейся на совершенно пассивной форме согласия, в которой политика идентифицируется чисто с государственной и инструментальной областью господства, характеризуемой такими вещами как бюрократический централизм, авторитарный патернализм, государственный фанатизм и тоталитаризм. Неизбежный результат всего этого - то, что Грамши называет диктатурой без гегемонии. Это феномен, очень хорошо описанный Кристин Бюси-Глюксманн: "В случае, если государство становится узкопартийным (или даже партией-государством), гегемония ограничивается не только своей массовой базой, но и внутри самого класса: "гегемония будет осуществляться частью социальной группы над целой группой, а не последней над другими силами с тем, чтобы дать власть движению". ...Вслед за этим, аппарат гегемонии... превратится в идеологический аппарат государства" (22).

Рассуждения Грамши о феномене диктатуры без гегемонии контекстуально относились к Италии, являясь частью более широкого анализа того, почему Рисорджименто привело к "ублюдочному" типу государства - незаконнорожденному отпрыску, который был нездоров и испорчен - если экономически прогрессивен - и который опирался на пассивность, дополненную всепоглощающей угрозой силового подавления. Однако это не слишком поражает воображение, чтобы увидеть, что Грамши здесь в равной степени двигала забота о том, что истинная возможность гегемонии (как понимал ее он, а не Ленин) могла также не материализоваться в послереволюционной России.

На основе своего анализа Рисорджименто, сделанного в тюремной камере, Грамши дает один совет своим русским товарищам. Если экспансивный класс, утверждает он, не хочет, чтобы ему на смену пришло узко диктаторское государство, то он должен завоевать гегемонию как до, так и после захвата власти. Теперь мы знаем, что Грамши в полной мере осознавал, что большевики не имели шансов создать базу для гегемонии до захвата власти в Октябре 1917г. из-за первобытной и желатинообразной природы российского гражданского общества и российского всепоглощающего государства. Но акцент Грамши на необходимость завоевания гегемонии после захвата власти очень важен. То, что он, кажется, настойчиво рекомендует Сталину и остальному советскому руководству в то время, так это самим создать полноценно функционирующее гражданское общество с полным набором неинституциональных аппаратов, которое в свою очередь будет способствовать динамическому и позитивному чувству согласия с новым социалистическим проектом посредством "социализации политики".

Грамши полностью признает, что "для некоторых социальных групп, которые до их восхождения к самостоятельной государственной жизни не пережили длительный независимый период собственного культурного и морального развития,.. период statolatry необходим и действительно своевременен". Однако, продолжает он, "этот тип statolatry не должен быть предоставлен самому себе, не должен, в особенности, становиться теоретическим фанатизмом или считаться пожизненным" (23). Вместо этого завоевание государственной власти должно представлять собой "движение, нацеленное на создание новой цивилизации, нового типа человека и гражданина, оно должно быть предназначено для того, чтобы определять волю к созданию в рамках оболочки политического общества комплексного и хорошо артикулированного гражданского общества, в котором индивидуум может управлять собой без его самоуправления, вовлекающего его в конфликт с политическим обществом, - но в большей степени становясь его нормальным продолжением, его органическим дополнением" (24).

Как показало развитие событий, Сталин, конечно, не воспользовался советом Грамши, а вместо этого осуществил революцию "сверху", единственными связями которой с социальной базой общества были социальные "приводные ремни" под жестким контролем аппарата диктаторского государства. Иными словами, вместо того, чтобы дать рождение гражданскому обществу, новое государство задушило его. Несмотря на все ссылки Сталина на "руководящую роль" Коммунистической партии в обществе, сталинский процесс развития привел к торжеству "господства" над "руководством". Бюрократический централизм, авторитарный патернализм и тоталитаризм были на самом деле результатами этого "фанатичного государственного господства", этой диктатуры без гегемонии. И мало сомнений в том, что, даже находясь в тисках своей тюремной камеры, Грамши был хорошо осведомлен относительно заметных признаков вырождения, пропитывающих сталинскую Россию. Его предупреждения об опасностях, подстерегающих партию, опирающуюся на бюрократические, а не демократические формы централизма, очевидны. Бюрократический централизм, утверждает он, может служить подходящим организационным механизмом для церкви, но политическая партия, стремящаяся к созданию ядра нового экспансивного типа гегемонии, должна быть способна встать выше использования таких регрессивных методов. Последствия для партии, если она не сможет достичь этого, очевидны. Она будет находится в состоянии стагнации и закостенеет под давлением иллюзий единства и неизменности.

По аналогии, хотя труды Грамши о тоталитаризме в первую очередь и по большей части относились к Муссолини, они также неоспоримо вписывались и в советский контекст. Рассматривая проблемы, возникающие в ситуации, когда политический плюрализм подчиняется требованиям единственной тоталитарной правящей партии, Грамши утверждает, что "функции такой партии уже больше не являются функциями непосредственно политического, морального и культурного влияния, а просто техническими функциями пропагандистского и общественного порядка... В таких партиях культурные функции преобладают, что означает превращение политического языка в жаргон. Иными словами, политические вопросы маскируются под культурные и как таковые становятся неразрешимыми" (25). Для Грамши наиболее важным последствием такого типа тоталитаризма является действие, которое он оказывает на взаимоотношения между правителями и подчиненными, руководителями и ведомыми, элитой и массами. Во всех случаях последние не выполняют "никаких других политических функций, кроме общей лояльности военного типа для видимого или невидимого политического центра". Масса существует только для одной цели - "для маневра и удерживается в состоянии счастья с помощью таких средств как нравственные проповеди, эмоциональные стимулы и мессианские мифы об ожидаемом золотом веке, в котором все нынешние противоречия и несчастья будут автоматически разрешены и урегулированы..." (26).

Иногда критика Грамши в адрес Сталина даже преодолевала барьеры недосказанности, о чем свидетельствовала, к примеру, его язвительная критика проводимой советским режимом художественной политики социалистического реализма. Для Грамши "искусство есть искусство, а не "желаемая" политическая пропаганда", и любая упрощенческая или механическая попытка подчинить внутренние эстетические качества искусства политическому контролю сделают его фиктивным и скучным (27).

Короче говоря, Грамши остался "ленинцем" постольку, поскольку он полностью поддерживал и оправдывал революционную атаку на российское государство в Октябре 1917 г. как исторически необходимое и прогрессивное действие. Тем не менее он не был "ленинцем", если это означало, как часто и происходило, сведение гегемонии к форме классовой диктатуры, осуществляемой главным образом в рамках и через институциональную сферу государственной власти (в лице правительства). И он, несомненно, не был сторонником "сталинской" модели развития, основанной на господстве государства после 1929 г., критикуя его, как мы уже видели, за его закрытые, догматические, жесткие, некритичные и элитарные методы.

Окончательный вывод, вытекающий из предпринятого Грамши анализа дихотомии Восток-Запад, заключается в следующем: одно дело - захват власти, и совершенно другое - действительное создание жизнеспособной альтернативы старому порядку, которая представляла бы собой истинную гегемонию, основанную на активности, согласии, демократии и участии.

Позвольте мне кратко обобщить, что, с моей точки зрения, является наиболее важным в теории Грамши о гегемонии и борьбе за гегемонию, и показать точки соприкосновения ее с сегодняшними задачами современных левых.

Первое. Само собой разумеется, что конечная цель любой политической силы заключается в завоевании и контроле за всеми уровнями власти и влияния, находящимися в руках государства. Для левых в России это - несомненно отдаленная, далеко идущая цель. В настоящее время, тем не менее, имеет смысл, я думаю, сконцентрировать все возможные усилия на завоевании некоторого влияния в рамках сферы гражданского общества, независимо от того, каким бы слабым оно ни было сегодня в России. Нужно попытаться добиться народной поддержки левоориентированных инициатив не только в узкой политической области, но и в гораздо более широкой культурной сфере. О значении, которое придавал культуре Грамши в своих трудах, мы уже говорили. Но позвольте мне процитировать другой отрывок из его ранней статьи, написанной в январе 1916г.: "Нам нужно освободиться от привычки считать культуру энциклопедическим знанием, и людей как простые хранилища, заполненные эмпирическими данными и массой не связанных между собой сырых фактов, которые должны быть размещены в мозгу как в столбцах словаря, позволяя их владельцу отвечать на различные стимулы из окружающего мира. Эта форма культуры действительно опасна, особенно для пролетариата. Культура - это нечто совсем иное. Это организация, дисциплина внутреннего Я, достижение согласия с самим собой; это достижение высшей осведомленности, с помощью которой можно преуспеть в понимании собственной исторической ценности, своего собственного предназначения в жизни, своих собственных прав и обязанностей. Но ничего этого не случиться путем стихийной эволюции, посредством ряда действий и реакций, которые не зависят от собственной воли человека".

Показательным примером того, как левые извлекают пользу из своих возможностей в сфере гражданского общества, является недавнее народное противостояние чеченскому конфликту. Левоориентированные интеллигенты находились в центре этой оппозиции, и это, по крайней мере, создает потенциал для занятия левой оппозицией хороших позиций в будущем.

Конечно, важно также подчеркнуть, что левые никогда не должны быть силой, основывающейся ни на чем ином, кроме как оппозиции действиям и политике других, то есть они не должны иметь негативизм своим главным raison d'etre. Они должны использовать каждую имеющуюся у них возможность, чтобы проводить и выдвигать позитивные альтернативные решения и возможности.

Второе. Каждое левое движение должно полностью учитывать и работать в очень специфическом контексте национальной ситуации. Как писал сам Грамши: "В действительности, внутренние отношения любой нации являются результатом комбинации, которая оригинальна и (в определенном смысле) уникальна. Эти отношения нужно понять и постичь их оригинальность и исключительность, если кто-то хочет управлять ими и направлять их" (28).

К примеру, существует различие между текущей ситуацией в Италии и России, с точки зрения определенной тактики левых. В Италии борьба между двумя силами, возникшими на основе старой Коммунистической партии (Рифондационе и Демократическая партия левых (ДПЛ)), имеет такое же решающее значение, как и борьба против правых. Лидер Рифондационе Фаусто Бертинотти совершенно прав, отказываясь от союза с ДПЛ на выдвигаемых ею условиях. Он должен искать возможность предложить позитивную, левую альтернативу правым силам. В России в данный момент ситуация иная. Антифашистская, антиправая борьба должна вестись на значительно более широком пространстве основных демократических норм и прав человека, а не на более идеологизированном пространстве простой лево-правой дихотомии.

Третий важнейший аспект наследия Грамши, вытекающий из его понимания гегемонии, - это его ключевое утверждение, что интересы не даны изначально, а должны быть созданы политически и идеологически.

Понимание Грамши политики - это в значительной степени синтез марксистских и макиавеллевских концепций. Исходя из чисто марксистской перспективы (взятой, например, из "Критики политической экономии" и "Тезисов о Фейербахе"), Грамши стремился подчеркнуть, что сила, способная преодолеть или изменить общество к лучшему, не возникает из воздуха, а рождается из самого старого общества, из человеческой деятельности во всех ее формах. Утверждение, что "никакое новое общество никогда не возникает без того, чтобы его семена были сначала выращены в старом", означает, что старое - это необходимое условие, без которого новое не может быть реализовано. Тем не менее, это также означает, что переход от необходимости к свободе в марксистском понимании должен всегда быть политическим действием; истинная унификация теории и практики.

Более того, политическая борьба, направленная на создание общества заново - всегда борьба становления, борьба вокруг возможностей, борьба за объединение "подготовительных моментов" в "единый момент", который никогда не постоянен, статичен или произволен. В этом смысле политика, теперь уже в макиавеллевском значении, - это "искусство возможного". Это означает, что политика - созидательное занятие, которое должно признать, что стратегический баланс сил находится в постоянном изменении, и что в конце концов политическое действие доходит до завладения исторической конъюнктурой точно в нужный момент. По утверждению Грамши, одно из больших достоинств Макиавелли заключается в том, что он писал о политике не в "форме холодной утопии или ученого теоретизирования, а в форме конкретной фантазии, которая воздействует на растерянных и расстроенных людей с тем, чтобы разбудить и организовать их коллективную волю".

Четвертый аспект наследия Грамши, который мы должны учитывать, заключается в его постоянном стремлении найти своего рода объединение из всевозможных составляющих с тем, чтобы создать более целостную и интегральную концепцию явления, которое он наблюдает. Важность этого поиска объединения хорошо иллюстрируется в одном из тюремных писем Грамши: "К скольким общественным мирам, - спрашивает он, - принадлежит каждый отдельный индивидуум? Разве каждый не стремится унифицировать свое собственное понимание мира, в котором разнородные осколки закоснелых культур все еще готовы занять свое место? И разве не существует общий исторический процесс, который упорно стремится унифицировать весь человеческий род?" (29).

Конечно, для Грамши только марксизм имеет потенциал включения всех фундаментальных элементов, необходимых для создания этой целостной концепции мира. Он является самодостаточным и обладает уникальной способностью "органически поглощать" все, что было обоснованным во всех предшествующих образах мышления. И здесь Грамши ссылается на способность Маркса синтезировать его собственный материалистический взгляд на вещи с динамической силой гегельянства, и, тем самым, несомненно выражает собственное стремление приспособить свои более ранние опыты в духе Кроче к этому постоянно развивающемуся синтезу.

Следовательно, в более широких научных терминах мы должны четко охарактеризовать Грамши как мыслителя модернизма, который не только сознательно отрицает устремления предмодернизма, но может быть также использован для ответа на вызов устремлений и ценностей тех, кто сегодня классифицирует себя как постмодернистов.

Что мы конкретно вкладываем в эти понятия? Общеизвестно, что ключевая политическая составляющая модернизма - это культивирование и прославление различий в сочетании с бесконечным поиском рационально обоснованного единообразия. Объединение в разнообразии, диссонанс в пределах гармонии, e pluribus unum, - таковы некоторые основные ценности модернизма.

Сравните это, к примеру, с мотивационными целями пред- и постмодернизма. Для предмодернизма господствующим призывным кличем был призыв к единству - единству, достигаемому насильно, путем исключения и подавления тех, кто не принял данную форму объединения; к единству, которое было легитимизировано ничем иным, как призывом к традиции и обычаям и большой степенью мифологии. В то же время призывный клич политического постмодернизма - это разнообразие, убежденность в том, что разнообразие - это существенная выгода, и что любая попытка поощрения объединения обречена на провал и одновременно рождает неприемлемые средства.

Что касается более практического значения идей Грамши, то я думаю, они ясно показывают необходимость для левых учиться работать в увязке с огромным разнообразием социальных сил в современном обществе. Но, что не менее важно, они также показывают фундаментальную потребность в объединяющей силе, в каком-либо объединяющем проекте и объединяющем органе, - и, в конце концов, это может означать только придание приоритетного значения рабочему классу.

Последний аспект наследия Грамши, который я хотел бы затронуть, заключается в следующем. В трудах Грамши речь идет не просто о завоевании власти или занятии постов в течении короткого периода времени. Для Грамши социализм, если это вообще что-то означает, должен быть основой для нового понимания жизни. Иными словами, его конечная цель - развивать базис для истинно новой демократической социалистической цивилизации; для нечто такого, что может быть создано в основном "снизу", при как можно более широком участии масс, и что, в конце концов, окажет глубокое воздействие на привычки, сознание и образ жизни людей. Это, как мне кажется, именно то, что всем нам хорошо было бы никогда не забывать.

То, что я, по существу, попытался сделать в этой статье, так это показать актуальность и некоторые точки пересечения теории гегемонии Грамши с задачами современных левых, а также пути, на которых мы все еще можем ее "использовать" и "применять". Использование здесь термина "применять" имеет все виды коннотаций, большинство из которых, конечно, негативные. На мой взгляд, в случае Грамши значение этого термина положительное. Это хорошо показал ученый С.Холл, который, возможно, более чем кто-либо другой, стремился извлечь наибольшую пользу из учения Грамши в части, касающейся современной политической конъюнктуры в Великобритании. Холл, в частности, писал: "Мы не должны использовать Грамши (подобно тому, как мы долго злоупотребляли Марксом) как пророка Ветхого Завета, который в нужный момент предложит нам утешительную и подходящую цитату". Тем не менее, продолжает Холл, несомненно можно "думать" о проблемах и ситуациях через призму метода Грамши. "Грамши дает нам не инструменты, с помощью которых можно решить задачу, а средства, с помощью которых можно задавать правильные вопросы...". Более того, Грамши "знал, что существует отличие между различием и специфичностью... и мы должны обращаться к этой мысли Грамши в применении к понятию различия, специфичности исторической конъюнктуры: как различные силы объединяются по конъюнктурным соображениям с целью создания нового пространства, на котором будет формироваться другая политика. Это - интуиция, которую предлагает нам Грамши в отношении природы политической жизни и которой мы можем руководствоваться" (30).

Эти слова Холла, помещенные в сугубо британский контекст, актуальны в любом другом контексте, включая российский. Действительно, в то время как многие утверждают, что реальная релевантность Грамши ограничена, главным образом, западными странами с развитой буржуазной, либерально-капиталистической системой, я сам склоняюсь к мысли, что релевантность Грамши в равной степени относится, возможно, даже более, к таким странам, как современная Россия, переживающая тотальный процесс преобразования во всех основных сферах общественной, политической и экономической жизни.

Возьмем, к примеру, понимание Грамши приоритетного значения сферы гражданского общества. В "Тюремных тетрадях" он сосредоточивает внимание на способе установления гегемонии французской и английской буржуазией, которые на ранних стадиях развития капитализма экспроприировали для своих собственных нужд очень слабое и неструктурированное гражданское общество. Вдохнув жизнь в эту кажущуюся автономной сферу, выходящую за жесткие рамки государственной власти, буржуазия, несомненно, понимала, что она не должна давать ту же свободу маневра любому потенциальному классовому оппоненту. Следовательно, как отмечал американский ученый Уолтер Адамсон, это ставит теорию Грамши о западных надстройках в довольно "парадоксальное положение": "С одной стороны, он признавал, что в передовых западных обществах ключ к политической власти лежит в гегемоническом контроле гражданского общества. Образ пролетарского захвата власти в перевороте в стиле 1917-го стал простой фантазией. Однако, с другой стороны, способность этих управляемых западных политических обществ заблокировать образование альтернативной гегемонии была беспрецедентно высока" (31).

Следовательно, заключает Адамсон, сделанное Грамши открытие политического значения гражданского общества многократно отрицалось препятствиями к институциональным инновациям в его рамках (нечто, что несомненно должно быть подкреплено историческим опытом, о чем свидетельствует собственная неудача Грамши с Советами рабочих Турина в 1920 г.). Однако, с другой стороны, сделанный Грамши анализ гражданского общества, кажется, приобретает все большее значение именно в тех незападных обществах, где гражданское общество чрезвычайно слабое и хрупкое. Как ясно показал сам Грамши, фактическая возможность захвата зарождающегося гражданского общества открывает массу возможностей разного рода. И, повторюсь, давайте не забывать, что Грамши, как нам кажется, признавал это в случае с победой большевиков в России в 1917 г. Их неудача в создании дееспособной и реально функционирующей сферы гражданского общества серьезно ослабила их шансы на обеспечение чего-то большего, чем господство и диктатура над обществом. Сегодня, когда в России появилась новая возможность формирования контуров гражданского общества, нам представляется, что труды Грамши в высшей степени актуальны.

В заключение позвольте мне сказать, что лишь немногие из нас станут отрицать, что современные левые, в международных рамках, переживают самую низкую точку в своем развитии за последние 50 лет. Грамши больше других знал, что значит постоянно жить с неудачами и поражениями. "Но все еще переживая поражение, он не только никогда не оставлял надежды, но и не уклонялся от борьбы (боевой организационной борьбы до своего ареста и боевой интеллектуальной борьбы после него), не переставал думать по-своему" (32). Творческая сила интеллекта, мужество сопротивления и сила политического новаторства были характерными чертами Грамши. Благодаря этому, каждое поражение было вместе с тем и подготовкой к будущей победе.

Примечания:

1. Цит. по: Грецкий М.Н. Антонио Грамши - политик и философ. М.: Наука, 1991. С. 97.

2. См. письмо В.И.Ленина к Г.В.Плеханову в январе 1901 г.: Lenin V.I. Collected Works. London. Lawrence and Wishart. 1977. Vol. 34. Р. 55-57.

3. Lenin V.I. Reformism in the Russian Social-Democratic Movement. Ibid. Vol. 17. P. 232.

4. Q.Hoare and G.Nowell Smith (eds. & trans.). Selections From the Prison Notebooks of Antonio Gramsci. London. Lawrence and Wishart. 1986. P. 79 (далее - SPN).

5. Mouffe Ch. Hegemony and Ideology in Gramsci// Mouffe Chantal (ed.). Gramsci and Marxist Theory. London. Routledge and Kegan Paul. 1979. P. 181.

6. Laclau Е. and Mouffe Сh. Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Democratic Politics. London. Verso. 1985. P. 67.

7. SPN. P. 349.

8. Ibid. P. 15-16.

9. Ibid. P. 181-182.

10. Ibid. P. 195.

11. Одно из наиболее острых столкновений произошло между Норберто Бобби и Жаком Текслером в 1968 году; поворотная дискуссия, которая с тех пор постоянно разделяла всех учеников Грамши. Английский перевод этой дискуссии см.: Mouffe C. (ed.). Gramsci and Marxist Theory... P. 21-79.

12. SPN. P. 244.

13. Femia J. Gramsci's Political Thought: Hegemony, Consciousness and the Revolutionary Process. Oxford. Clarendon Press, 1981. P. 37.

14. SPN. P. 324.

15. Ibid. P. 323.

16. lbid. P. 235.

17. Mouffe C. Hegemony and Ideology... P. 198.

18. Как указал Боггс, труды Грамши, посвященные бюрократии, имеют некоторое сходство с аналогичными работами Макса Вебера. См.: Boggs C. Gramsci's Marxism. London. Pluto Press. 1976. P. 45-46.

19. SPN. P. 275-276.

20. lbid. P. 237-238.

21. lbid. P. 238.

22. Buci-Glucksmann Chr. State, Transition and Passive Revolution// Mouffe C. (ed.). Gramsci and Marxist Theory... P. 219-220.

23. SPN. P. 268.

24. Ibid. P. 268 (подчеркнуто мною).

25. Ibid. P. 149.

26. lbid. P. l50.

27. См.: Forgacs D. and Nowell-Smith G. (eds.). Antonio Gramsci: Selections From Cultural Writings. London/ Lawrence and Wishart. 1985. P. 108.

28. SPN. P. 240.

29. Gramsci A. Lettere dal carcere. Turin. Einaudi. 1975. P. 501.

30. Hall S. Postscript: Gramsci and Us// R.Simon. Gramsci's Political Thought: An Introduction. London. Lawrence and Wishart. 1991. P. 114, 116.

31. Adamson Walter L. Hegemony and Revolution: A Study of Antonio Gramsci's Political and Cultural Theory. Berkeley. Univ. of California Press. 1980. P. 221.

32. Q.Hoars (ed. & trans.). Antonio Gramsci: Selections from Political Writings 1921-1926. London. Lawrence and Wishart. 1978. P. XXXIII.