IV. УРОКИ ИСТОРИИ

КРАСНАЯ СМУТА В ИНТЕРЬЕРЕ

ИСТОРИЧЕСКИХ АЛЬТЕРНАТИВ:

ВЗГЛЯД ИЗ СЕГОДНЯ

(Историографические зарисовки по страницам работ

об эпохе русской революции 1917 г.

в год её 80-летнего юбилея) 

Дмитрий Чураков

Судьба каждого нового поколения – по-новому переосмыслить исторический опыт. Не часто, но всё же случается, что такому осмыслению помогает сама современная эпоха, какими-то своими чертами напоминающая минувшее. Вот и сегодня, пытаясь осмыслить опыт революции 1917 г. исследователь может многое понять, исходя из собственного чисто житейского опыта. Очевидно и обратное – современный период истории России не может быть понят без обращения к событиям тех далёких лет. И дело не только во внешней похожести тех или иных действующих персонажей или событий. Просто очень многое из того, что происходит сегодня, уходит корнями в альтернативы начала века. Многие противоречия, которое только-только дали о себе знать, зарождались в годы русской революции (1).

Писать о состоянии современной исторической науки достаточно непросто. Непросто уже потому, что глаза современника могут и не увидеть каких-то важных черт и тенденций её развития. Затрудняет задачу и множественность подходов и направлений, существующих сегодня. Наконец финансовый голод разорвал привычный взаимообмен между историками разных городов, разрушил библиотечное дело. Стало сложно элементарно отслеживать выход новых работ. Вместе с тем определённые шаги в этом направлении уже делаются, и это отрадный факт, поскольку в противном случае исторической науки вновь грозил бы застой (2).

Как и в прежней советской историографии, в центре внимания исследователей сегодня оказался вопрос причин и предпосылок революции. Но в наши дни подходы к нему существенно изменились, прежде всего потому, что на первый план выдвинулся процесс перехода в начале века России от традиционного общества к гражданскому. Понятно, что связано это с тем, что и сегодня в России происходит нечто похожее, только на новом, качественно отличном  уровне,  поскольку  институты

____________________

Чураков Дмитрий - к.и.н., МГПУ

традиционного общества к концу ХХ в. оказались уже основательно подорваны (3).

Анализ созревания причин и предпосылок революции с точки зрения механизмов перехода к гражданскому обществу позволил по-новому поставить вопрос о развитии в России капитализма. Если прежде оба процесса практически отождествлялись, то современное положение дел в стране показывает, что рост капитализма вовсе не тождественен формированию гражданского общества, а иногда и просто губителен для его институтов. Ещё более кардинально поставлен сегодня вопрос и о том, можно ли сводить весь комплекс причин и предпосылок революции к фазам развития в стране капитализма? Именно на этом основывалась прежняя схема исторического процесса в России. Эта схема более или менее успешно функционировала, когда революцию 1917 г. изучали на примере Петрограда и его крупной, вестернизированной индустрии. Но по мере выявления материалов о происходившем в остальной России, она оказалась недостаточной (4). Разумеется, полный отказ от неё был бы ошибкой, но все же некоторые процессы начала века требуют дополнительного изучения.

Второй особенностью современного взгляда на истории можно считать возросший интерес к её гуманитарному измерению (5). И это так же связано с интересом к возникновению в стране гражданского общества, поскольку оно опирается на конкретного человека, индивида. В этом смысле очень важно увидеть, как отразился переход к современному обществу на судьбах конкретных людей? По тому ли пути шло в России его становление? Не явилась ли революция ответом на выбранный проект модернизации? Ведь для людей из социальных низов речь шла, по сути, о разрушении их мира, их среды обитания, – если пользоваться современной терминологией – экосистемы. Рядовому человеку было безразлично, страдает ли он от пережитков феодализма, или на него навалились тяготы новой, буржуазной эпохи. Прежние методологии не позволяли в полной мере проследить происходившее на этом, низовом уровне. Но понять психологию, восприятие происходящего таким человеком из толпы, – значит добавить ещё одну немаловажную деталь к научной концепции исторического познания.

Успехи, достигнутые на избранном пути современной исторической наукой, достаточно впечатляющи. Так, предположим, какое отношение к складыванию причин революции имеет повседневное поведение женской половины деревни в начала века где-нибудь в самой, что ни наесть, русской глубинке? А отношение оказывается самое непосредственное.

Процессы модернизации на жизни русских крестьянок сказались, к примеру, через рост отходничества. Отходничество как экономическое явление, его влияние на развитие капитализма хорошо известно. Но что оно означало в бытовом плане, помимо того, что давала возможность крестьянам бедных хлебом губерний выжить зимой? Оказывается, что отходничество, во-первых, отрывало многих женщин от семьи, поскольку существовали сугубо женские виды отходничества. Известны, к примеру, – артели прачек. Но и там, где женщины оставались у домашнего очага, ситуация складывалась критической. Даже если отвлечься от поражавшего современников роста женской бытовой распущенности, тот факт, что на протяжении нескольких месяцев женщина фактически исполняла роль главы семейства, – уже означало подрыв русской патриархальной семьи (6).

Безусловно, для России, где цивилизация сохранялась благодаря сложной системе сдержек, разрушение семьи было важным фактором в формировании психологии крайних социальных групп. В период же революции именно неадекватное поведение маргиналов становилось подоплёкой многих эксцессов, в том числе кровавых, которых при других обстоятельствах можно было избежать. В этой связи заслуживает внимание и всплеск накануне революции и в ходе неё девиантного (т. е. отклоняющегося от норм) поведения. Историки обратили внимание на взаимосвязь форм и размаха криминализации общества с назреванием революционного кризиса. Разумеется, это не следует понимать так, что рост преступности означает близость революции (7). Но можно чётко проследить, что углубляющийся раскол между властью и обществом не позволил в России рубежа веков смягчить социальные язвы, в том числе решить проблему преступности (8). А это уже действительно показатель необходимых крупных перемен, которые, как правило, и приходят с революцией (9). Так частный, на первый взгляд, вопрос заставляет обратить внимание на главную проблему российского общества начала века – тот глобальный раскол, который прошёл через всё тело нации и не дал возможности выйти из обрушившихся на страну кризисов реформистским путём. На этой проблематике имеет смысл остановится чуть подробнее, поскольку она так же связана с переходом к гражданскому обществу самым непосредственным образом.

Наметившийся перед революцией раскол общества на ту его часть, которая легко приспособилась к ценностям открытого общества и на остальную часть населения имела непоправимый характер. Обстоятельства размежевания усугублялись, помимо всего прочего, ещё и тем, что те слои, которые “не вписывались” в новые либеральные реалии принадлежали, как правило, к трудящимся классам. И наоборот, опорой открытого общества, его костяком становятся в России представители элиты, образованных классов. Тем самым классовая борьба, нараставшая на протяжении всего предреволюционного времени приобретала не только социальный, но и, в определённом смысле, цивилизационный, культурогенный характер: между верхами (речь идёт об отдельных прослойках бюрократии, буржуазии и интеллигенции), жившими по законам открытого общества, и традиционалистски ориентированными низами.

Попытки образованных классов преодолеть этот раскол то подачками от барских щедрот, то культурно-просветительской деятельностью не давали положительных результатов. Что могла сделать такая культурническая благотворительность в условиях, когда низы и верхи, говоря на одном языке, всё меньше понимали друг друга (10)? Можно ли, к примеру, увидеть в просветительстве реальную альтернативу тем радикальным настроениям, которые так же начинают в тот период проникать в рабочую среду? Похоже, что какая-то часть низов через подобное квазикультурничество действительно смогла приобщиться к восприятию ценностей гражданского общества. Но для остальных – господская милость служила лишь дополнительным раздражающим фактором. Тем более что высшие классы очень специфично “понимали” народную культуру. А сама просветительская деятельность “образованных сословий” подчас была чем-то сродни устройству в Северной Америке резерваций и этнографических музеев для индейцев. Точно так же можно говорить и о понимании верхам политических и экономических интересов низов. Нельзя сказать, что либеральная буржуазия или черносотенцы не пыталась их отстаивать, но делали они это исходя из своих собственных представлений, подчас весьма далёких от действительных настроений масс (11). Отчасти это следует признать и по отношению к социалистам (12).

Через учёт подобных реальностей всё больше историков склоняются к тому, что предпосылки революции восходят очень к глубоким историческим пластам. Во всяком случае, современное понимание нарастания революционного кризиса далеко от упрощенчества и сведения его причин к какому-то одному, пусть и очень важному фактору. В обострении революционной напряженности, того раскола общества, из которого она произрастала, можно выделить не один, а сразу несколько этапов, направлений, уровней.

Приняв концепцию “многоуровневой” природы кризиса империи, можно убедится, что большинство современных исследований дореволюционной России и революции 1917 г. не противоречат ей. Так или иначе, они вписываются и в чём-то дополняют её, беря в качестве предмета исследования отдельные этапы или проявления кризиса (13). Это ничуть не умоляет их самостоятельной ценности. Наоборот, речь идёт о том, что на разном историческом материале историки приходят к взаимодополняющим выводам. Правда, далеко не все компоненты происходивших тогда процессов уже изучены, но общее движение исторической мысли вполне определилось.

“Многофакторность” предпосылок революции заставляет поставить вопрос и о плюралистичности природы самой революции. В прошлом, как известно, господствующая точка зрения сводилась к тому, что первый, февральский, этап революции носил буржуазно-демократический характер, а второй, октябрьский был пролетарским и социалистическим. При таком взгляде неоднородность происходившего в 1917 г. рассматривалась как поступательное развитие от низшего к высшему. Сегодня картина воспринимается не так прямолинейно. Многие исследователи готовы признать в Красной смуте не одну, а сочетание сразу нескольких революций: крестьянской, солдатской, революции средних городских слоёв, женской и, конечно, пролетарской. Более того, можно говорить о мусульманской, еврейской, польской, украинской, финской и др. революциях (14), вместе составивших единую российскую революцию (15). Вряд ли стоит сомневаться, что в российской революции 1917 г. проявилась и русская революция (16). Кроме того, ряд историков сегодня готов отказаться от изоляционистских схем и посмотреть на русскую революцию 1917 г. в контексте всего мирового развития, и при том не в плане влияния революции на окружающий мир, а в плане влияния окружающего мира на революцию. С этой точки зрения революция 1917 г. может восприниматься как совпадение во времени внутреннего кризиса империи и глобальных мировых кризисных колебаний. Речь в этом случае идёт и о более глобальной включённости России в мировую систему. В этой связи поднимается проблема влияние на революцию I Мировой войны (17).

Теория многофакторности своими корнями глубоко уходит в состояние современного российского общества. Открывая перед историками новые перспективы, она, тем не менее, пока не позволила ответить на вопрос о том, какой же из факторов был в созревании революции если не решающим, то, по крайней мере, ведущим. Соответственно этому, сегодня ещё не удалось достаточно чётко решить вопрос о движущих силах революции 1917 года. Это, в свою очередь, затрудняет ответ на вопрос о том, насколько неизбежна была революция и насколько неизбежны были те конкретные формы, в которых она происходила, хотя практически во всех работах, появившихся в 1997 г. эта проблематика, так или иначе, затрагивается. Будущий фронт исторического поиска в этой связи видится двояко. С одной стороны новые и прежние подходы могут дать некий синтез. С другой стороны может возникнуть острая полемика между теми, кто будет отрицать наличие каких либо ведущих тенденций в революции, гегемонию каких либо социальных сил и теми, кто будет склоняться к тому, что подобная гегемония и магистральная линия в революции всё же существовала, пусть и не в ярко выраженной форме.

Интерес сегодняшней исторической науки к проблематике причин и предпосылок революции понятна – в определённом смысле он проистекает из апокалиптических страхов, связанных с возможностью повторения подобных потрясений и восемьдесят лет спустя их первого издания. Причём второе издание может оказаться куда более разрушительным. Какие же ещё проблемы привлекают особенно большое внимание исследователей? К таким вопросам, прежде всего, следует отнести вопрос об организации революционной власти, — т. е. ту проблему, которая так же самым непосредственным образом выводит на сегодняшнюю непростую ситуацию в стране, вновь расколотой на несколько противоборствующих лагерей.

Власть в революционную эпоху – явление особое. Связано это с небывалым ростом влияния на неё со стороны масс. Влияние это всегда носит сложную структуру. И наоборот – механизмы самой власти упрощаются, в определённом смысле даже примитивизируются (18). Следует упомянуть и ещё одну особенность власти в период революций. Она становится более прозрачной. Многое, что прежде происходило как бы за кулисами, становится доступным контролю со стороны современников и научному анализу потомков (19). Вот и в годы русской революции так же появляются многочисленные демократических учреждений, не только “открытые” сами по себе, но ещё и значительно размывающие “закрытость” прежних институтов управления.

Понятно, что и в этом вопросе позиция историков во многом определяется не только сегодняшним состоянием науки, но и состоянием общества в целом. Так, кризис Советской формы государственного устройства, ещё живущий в памяти многих, заставляет исследователей большее внимание уделять другим, не Советским демократическим структурам (20). Среди них можно назвать важные и актуальные работы по истории комитетов общественной безопасности (21), солдатских комитетов (22), кооперации (23), прочих организаций революционного времени.

Особый интерес сегодня вызывает судьба Учредительного собрания. Его часто называют демократической альтернативой Октябрю. Но так ли это? Во всяком случае, во всех революциях, где подобные организации действительно сыграли свою роль, их созыв не оттягивался так надолго, как в России. Невозможно не согласиться с мнением В. П. Булдакова, что Учредительное собрание просто-напросто запоздало. Его созыв мог ещё что-то решить в первые два месяца революции, но не почти год спустя (24).

Гораздо интереснее другой вопрос, так или иначе связанный с судьбами Всероссийского Учредительного собрания, – способны ли демократические институты быть альтернативой авторитарным тенденциям в принципе? И не превращаются ли подчас они сами в механизмы нечистоплотного манипулирования обществом? История созыва и проведения выборов в Учредительное собрание даёт особенно много пищи для размышления над этим. Можно утверждать, что вся выборная кампания изобиловала такими грубейшими нарушениями, что ни в одном действительно демократическом государстве их результаты никогда не были бы признаны (25). Тем самым “надклассовая” демократия, которая, по мысли своих защитников, должна была стать альтернативой диктатуре, с первых же своих шагов показа себя более чем деспотическим механизмом манипулирования обществом. Не в этом ли следует искать неудачу “демократической альтернативы” (26)? Тем более, что Советы так же представляли из себя форму демократии, пусть и отличающуюся от демократии парламентской. Более того, в революции 1917 г. можно найти силы, не только не противопоставлявшие эти две формы демократии, но и пытавшиеся найти примиряющие их начало (27).

Как бы там ни было, Учредительное собрание и события, связанные с ним, позволяют вспомнить ещё об одной стороне исторического процесса тех лет. Его недолгая история стала, можно сказать, своеобразным “золотым веком” российской многопартийности. Вопросы, связанные с её становлением так же находятся в центре внимания историков (28). И это понятно, поскольку до сих пор нет уверенности, приживётся ли многопартийность в России в принципе, или она обречена и в наше время.

Нет до сих пор чёткого понимания и самой природы российской многопартийности, хронологических рамок её существования в годы Красной смуты. Одни историки относят конец существования многопартийности к весне 1918 г., когда левые эсеры покидают правительство. Другие – к лету, когда из Советов изгоняются сперва правые эсеры и меньшевики, а затем и левые эсеры. Наконец третьи полагают, что о ликвидации многопартийности можно говорить применительно к середине эпохи нэпа. Уже одно это говорит о том, какой разный смысл вкладывается в понятие многопартийности. Для одних – это участие в политической жизни нескольких партий. Для других решающим признаком её является участие нескольких партий в органах власти. По мнению В. И. Миллера, эта многоголосица стала следствием смешения двух понятий – “многопартийность” и “многопартийная (политическая) система”. Для него многопартийность ещё не предполагает участия разных партий в управлении. Тогда как многопартийная политическая система, наоборот, не мыслима без участия ряда партий в осуществлении политической власти, причём независимо от того, выступают ли они в правительственном блоке или составляют оппозицию (29). Любопытно посмотреть, что же, в таком случае, мы имеем сегодня?

К слову сказать, на примере изучения истории политических партий в годы революции можно достаточно чётко проследить и то, как современная ситуация в обществе влияет даже на объективных исследователей. Историки-профессионалы, разумеется, не следуют велениям моды или конъюнктуры. И, тем не менее, интеллектуальная среда, царящая в обществе, косвенно влияет даже на сам выбор тем. Соврем недавно, к примеру, появилось несколько серьёзных, основательных монографий, посвященных либеральным партиям. Ситуация в обществе изменилась, и вот в год юбилея явными фаворитами становятся меньшевики (30). С одной стороны это отразило разочарование в либеральной модели переустройства общества, с другой стороны – не готовность общества принять социализм в его радикальном, большевистском варианте. Не симптоматично ли, что в год юбилея революции историки столь мало сделали для изучения истории большевистской партии, сыгравшей в этой революции столь важную роль (31)? Явно проигрывают меньшевикам, партии урбанистического социализма, и социалисты от сохи – эсеры (32).

Не обошлось в год юбилея революции и без серьёзного разговора о её цене. Цена революции, цена исторического развития – это необходимый элемент научного познания с точки зрения гуманитарного фактора. Но, к сожалению, этот вопрос всё ещё часто прибывает под воздействием различных сиюминутных веяний и личностных пристрастий тех или иных авторов. Поэтому и сегодня вопрос о цене революции часто подменяют разговорами о жестокостях большевиков и красном терроре. Подчас это приводит к выводам, что чуть ли главной отличительной чертой нового революционного государства становится гипертрофированный, несоразмерно раздутый аппарат насилия и подавления. Причём его формирование объясняется не условиями революции, а идеологическими установками большевиков.

Понятно, что в данном случае речь идёт о неизжитых пока ещё подходах тоталитаристской историографической традиции, когда всё многообразие фактов прошлого оценивалось под углом зрения политической истории, т. е. истории царей, партий и генсеков (33). Говоря словами В. П. Булдакова, подходить к любой революции, Октябрьской в особенности, с мерками политического крохобора или морализирующего обывателя – бессмысленно. Это то же самое, что пытаться измерить слона ученической линейкой. Революция – это всегда реакция, возмездие за прошлые, “цивилизованные” формы насилия, которые уже существовали в обществе и стали для общества нестерпимы. Поэтому революции подчас и принимают масштаб торжества варварства над “цивилизацией” (34). Но цивилизацией особого рода – цивилизацией тюрем, штыков и виселиц. И поэтому обвинять революцию в насилии бессмысленно.

И всё же, если отбросить некоторые крайности, мы увидим, что в центре внимания сегодняшней исторической науки вновь оказывается главное действующее лицо великой революции – народ. Разумеется, это не простое возвращение к прежним историографическим подходам и штампам прежней, советской историографии. Сегодня речь идёт не о идеализации народных масс, а о глубоком изучении специфики их поведения, закономерностях развития массовых движений, их роли в революции (35). Подчас историки приходят к далеко не лестным для масс выводам. Многие представители низов отнюдь не были охвачены революционным рвением, а стремились исключительно выжить. Но в этом и есть реальность революционных эпох: с одной стороны они высвечивают тёмные стороны человеческой природы, с другой стороны открывают простор широкому творческому поиску в области общественной организации, политических идеалов, нравственности. Важно отметить, что поворот историков к изучению в революции масс окончательно ставит крест на представлении о революции, как о заговоре.

Пожалуй, в возвращении с новых позиций и на новом этапе к проблематике участия в революции и формирования новых ценностных начал жизни общества народа и есть главный итог новейшей историографии Октября. Вывод этот будет нагляднее, если мы выйдем за рамки публикаций, появившихся в год очередной круглой даты революции 1917 г., и посмотрим на них как на некую черту, суммирующую развитие отечественной исторической науки в период между 70-летним и 80-летним юбилеями революции. Можно ли видеть в этом и определённое смещение акцентов в самооценках современным обществом самого себя? Прямых аналогий здесь мы делать не станем. Но совершенно очевидно, что последние десятилетие неоднократно показало банкротство и немощность российских элит: политических, духовных, военных и др. Если сегодня и имеет смысл искать возможности выхода из тупика, то остаётся только одно – повернуться лицом в сторону масс, их реальных интересов и особенностям социализации в переломные периоды.

Будет ли достаточным обращение к человеку и для самой исторической науки? Очевидно, что её задача не только по-новому сформулировать вопросы и подходы к их разрешению, но и нарисовать целостную картину прошлого. В принципе, такая картина постепенно складывается в исторических трудах, что чётко прослеживается по работам, появившимся в 1997 году. Но полагать её полностью завершенной – было бы неверно. Идёт сложный процесс вовлечения нового и переосмысление известного исторического материала. Он сопровождается дискуссиями, неудачами, прорывами на отдельных направлениях поиска. Если общество не хочет получить новый идеологический миф, который вскоре тоже лопнет как мыльный пузырь, не стоит упрекать историков в неторопливости и заумности. Публицисты уже “ответили” на все сложнейшие вопросы революционной эпохи. Ответили потому, что не обязаны обременять себя доказательствами. Наука же должна не просто сформулировать новое видение революции, но и многогранно доказать её обоснованность и объективность, а это требует многолетнего кропотливого ТРУДА.

Примечания

1. Сегодня под русской революцией часто понимают не только события февраля и октября, но и последовавшею за ними эпоху. См.: Революции в России: спорное прошлое и неопределённые перспективы (Круглый стол к 80-ти летию Великой октябрьской социалистической революции) // Альтернативы. 1997. № 3. С. 4—5; Медведев Р. Русская революция 1917 года: победа и поражение большевиков ( к 80-летию Русской революции 1917 года). М. 1997. С. 6—8 и др. Некоторые историки весь этот период, связанный с переходом России к новому качеству своего исторического развития, сравнивают по масштабам со смутным временем XVII в. В научный обиход вошло даже такое понятие, как “Красная смута”. См. Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. Названная здесь работа Булдакова имеет немалый интерес и в связи с другими проблемами революционной эпохи. Её вполне можно считать одной из наиболее значимых не только среди работ, появившихся в год юбилея революции, но и применительно всей новейшей историографии. Разумеется, в ней содержится немало спорного, но заслуживает поддержки сам подход авторота, рисующего события революции с точки зрения психосоциальной их стороны.

2. См. об этом: Краус Т. Историография революции и новейший историографический переворот в России // Альтернативы. 1997. № 2. Одним из вопросов, которые исследователи время от времени поднимают в связи с возникшим сегодня плюрализмом в историографии – это вопрос о судьбах марксизма в России, а именно сохранилось или нет в современной исторической науке России марксистское направление. Вероятно, дискуссии на этот предмет не утихнут, вероятно, ещё долгое время. В этой связи хочется обратить внимание на явление, которое определим как “феномен Грамши”. Находясь в тюрьме, Грамши не мог употреблять таких понятий, как диктатура пролетариата, марксизм, диалектический материализм и т. д. Ему пришлось разработать новую изощренную терминологию для передачи своих мыслей. Отчасти это затруднило понимание его наследия, но, с другой стороны, позволило Грамши выйти на целый комплекс проблем и обобщений, ставших важным вкладом в социологию, в том числе чисто марксистскую. Представляется, что “феномен Грамши” просто необходимо учитывать, читая работы многих современных историков, поскольку нынешний политический режим не допускает подлинного свободомыслия и утончёнными приёмами массовой пропаганды ведёт политику тотального информационного, идеологического и смыслового диктата (См. размышления об этом в кн. (Краус Т. Советский термидор. Духовные предпосылки сталинского поворота. 1917—1928. Будапешт, 1997. С. 15—16). Кроме того, “феномен Грамши” сегодня наложился на другое явление, суть которого в том, что терминология в исторической науке долгие годы не развивалась и теперь историки интуитивно (а следовательно – стихийно) навёрстывают упущенное. Впрочем, можно говорить и о более радикальном процессе – историки больше не желают довольствоваться пассивной ролью, когда им приходилось пользоваться терминами, навязанными им другими обществоведческими дисциплинами. Сегодня историки стремятся самостоятельно вырабатывать язык своей науки.

3. В этом плане интерес представляет точка зрения крупного знатока по аграрной истории В. В. Кабанова. Он, как и большинство историков, признаёт чрезвычайно высокую роль русской общины в революции, но полагает, что её закат стал уже свершившимся фактом и все надежды на национальное возрождение и выживание, связанные с надежной на саморегулирующие механизмы общины – иллюзорны (См. его: Кабанов В. В. Крестьянская община и кооперация России ХХ века. М., 1997. С. 155).

4. Интерес исследователей в наши дни так же привлекает и то, как расценивались предпосылки революции историками и политическими деятелями прошлого времени, будь то дореволюционный период или годы нэпа (См. напр.: Краус Т. Своеобразие российского исторического процесса. О дискуссии Троцкого и покровского. Россия XXI. № 9—10)

5. У истоков такого подхода к истории революции стоял один из виднейших историков наших дней П. В. Волобуев, скоропостижно скончавшийся в самый канун юбилея революции. Руководимый им Научный совет РАН “История революций в России” провёл под своей эгидой ряд конференций, общее название которых так и звучало “Революция и человек”. Сам Волобуев по этому поводу замечал, что изучение обыденной, повседневной жизни, рост внимание к рядовому участнику исторического процесса – это показатель исследовательского прогресса в науке. Особенно эти изменения важны с позиции историков революции, поскольку революции делают массы, конкретные их представители. См. Революция и человек. Быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997. С. 4.

6. См. напр.: Кулик Н. В. Российские женщины в 1917 г. // Революция и человек: быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997, а так же Булдаков В. П. Революция и человек (методологические заметки) // Крайности истории и крайности историков. М., 1997.

7. Здесь, правда, следует иметь, что преступность “преступности” рознь. Так, всплеск в последние годы XIX в. и особенно в начале ХХ в. числа так называемых “государственных преступлений”, даже по сравнению с общим ростом преступности, прямо говорил о серьёзном кризисе в институционной и социокультурной сфере. Очень важно подчеркнуть не только общий рост политических “преступлений”, но и социальный состав тех, кто их совершал. Если раньше это были выходцы из привилегированных классов, то теперь в основном из рабочих и крестьянства. Перемены эти были столь масштабны, что на них обращали внимания уже современники. Один из первых историков ВКП (б) М. Лядов в своей книге приводил очень характерное высказывание старшего надзирателя московской таганской тюрьмы, в которой довелось побывать в заключении и самому Лядову: «Что это все нынче политического мужика стали сюда возить? Раньше все господ возили, студентов там, барышень, а теперь вот наш брат пошёл, серый мужик – рабочий пошёл» (См. об этом подробнее в кн.: Шанин Т. Революция как момент истины. Россия 1905—1907 гг. à 1917—1922 гг. М., 1997. С. 62—64).

8. Зориков П. В. Криминогенная обстановка как результат и фактор социальной мобильности в России в начале ХХ в. // Революция и человек. Быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997. С. 5—11.

9. К слову сказать, революционный период в России был отмечен обвальным ростом самогоноварения и алкоголизма. Началом “развернутой наркотизации” населения великорусских и украинских губерний стало введение своеобразного сухого закона правительством Николая II при вступлении России в войну. Начавшись, процесс роста самогоноварения и алкоголизма рос по поступательной, что явно свидетельствовало о массовом неблагополучии в обществе. Перекрыть “всероссийский змеевик” удалось только к 1923 г., когда государство отважилось и здесь пойти на своеобразный Брест-Литовск. См. подробнее в кн.: Павлюченков С. А. Веселие Руси: революция и самогон // Революция и человек. М., 1997. С. 124—142.

10. См. о фактической стороне этого явления в кн.: Бойко Т. В. Рабочие России и культура. Полемика на страницах консервативной и либеральной периодики начала ХХ века. М., 1997.

11. См.: Розенберг У. Представления либералов о рабочих России и их интересах (начало ХХ в.) // Рабочие и интеллигенция России в эпоху реформ и революций. 1861 – февраль 1917. СПб, 1997; Степанов С. А. Рабочие и черносотенные организации. 1905—1917 // там же; Рабочее и социалистическое движение в представлениях российских сановников-реформаторов начала ХХ в. // там же.

12. Но, во-первых, их деятельность не может быть сведена к простому культурничеству. Во-вторых, организованные ими партии, культурные общества и экономические организации представляли из себя новое явление в развитии политической культуры в России. В этих организациях представители трудящихся классов были не только объектом, но и субъектом культурного, политического и т. п. действия (См. ряд материалов помещённых в кн. Рабочие и интеллигенция России в эпоху реформ и революций: Хаймсон Л. К вопросу о политической и социальной идентификации рабочих России в конце XIX – начале ХХ в.: роль общественных представлений в отношениях участников рабочего движения с социал-демократической интеллигенцией; Касимов А. С. Рабочие и демократическая интеллигенция Центрально-Чернозёмного района в социальных конфликтах и протестах конца XIX – начала ХХ вв.; Дебора П. «Народная воля» и рабочие; Хильдермаер М. Представления партии социалистов-революционеров  о рабочем классе; Шеррер Ю. Отношения между интеллигенцией и рабочими на примере партийных школ на Капри и в Болонье и др.

13. Булдаков В. П. Имперство и российская революционность (Критические заметки) // Отечественная история 1997. № 1. С. 44.

14. В той или иной мере к таким выводам подводят многие материалы, появившиеся в год юбилея. См. Верстюк В. Ф. Февральская революция и украинское национально-освободительное движение // Февральская  революция. От новых источников к новому осмыслению. М., 1997; Исхаков С. М. Мусульмане России: особенности социального поведения в начале ХХ в. // Революция и человек. Быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997; он же. Февральская революция и российские мусульмане // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997; Еврейский вопрос в революции, или о причинах поражения большевиков на Украине в 1919 году // Павлюченков С. А. Военный коммунизм в России. Власть и массы. М., 1997. В сущности, аналогичным проблемам, посвящена и кн.: Грациози А. Большевики и крестьяне на Украине, 1918—1919 годы. М. 1997.

15. К слову сказать, подобный подход напоминает известную истину, что, подчас, новое – хорошо забытое старое, в частности, о множественности факторов, определяющих национальные революции и разных задачах, решаемых разными народами в ходе этих революций писал ещё Троцкий в своём главном труде о русской революции, переизданном как раз в год её юбилея (См.: Троцкий Л. Д. История Русской революции. В 2-х тт. Т. 2. Ч. 2. М. 1997.  С. 36 и далее).

16. Что касается русской революции, специфики российского исторического пути, то эта тема давно стала одной из ключевых для отечественной историографии, идёт ли речь об историках дореволюционного времени или историках-марксистах (об этом подробнее см.: Краус Т. Своеобразие русского исторического процесса: о дискуссии Л. Д. Троцкого и М. Н. Покровского// Историческая наука России в ХХ веке. М. 1997. С. 200—216). Отметим так же, что современный интерес к русским корням революции 1917 г. в очень значительной степени связан с нынешним неблагополучным положением дел в стране. Нынешняя “эрефия ” есть продукт поражения Советского Союза, социализма в целом в холодной войне. Поражения всегда вызывают всплеск интереса к национальному вопросу (См. о влиянии революции на судьбы исторической России в кн.: Шишкин В. А. Власть. Политика. Экономика. Послереволюционная Россия (1917—1928 гг.) СПб. 1997; см. так же рассуждения на эту тему в кн.: Фроянов И. Я. Октябрь семнадцатого (Глядя из настоящего). СПб. 1997. Обращение специалиста по истории Киевской Руси к событиям начала ХХ кажется странным только на первый взгляд. На самом деле этот факт подчёркивает важность, актуальность и современное звучание произошедших тогда событий. Впрочем, это не отменяет того, что звучащие сегодня оценки октября не всегда опираются на глубокие научные поиски, а являются лишь эмоциональным ответом на тяготы и разочарования сегодняшнего дня).

17. Булдаков В. П. Красная смута… С. 19.

18. См. первые подходы ко всей этой проблематике в кн.: Павлюченков С. А. Военный коммунизм в России… М., 1997.

19. Однако такая доступность власти трезвому и открытому научному анализу устраивает, видимо, не всех. Да и сама открытость механизмов власти научному познанию вызывает недоверие и настороженность. Ведь во все остальные периоды, помимо революций, происходящее в коридорах власти наглухо закрыто от посторонних глаз. Поэтому, видимо, не удовлетворяясь простыми решениями вопроса о природе власти в периоды революции, иные авторы ищут сложных решений, или пытаются затуманить очевидные. В этом нам видится причина того почти мистического ужаса, который вызывает вопрос о роли масонов в русской революции. Интерес в нашем обществе, особенно в свете сегодняшних кульбитов некоторых политиков, к нему не угасал никогда. Отзвуком этого постоянно подпитываемого интереса стал выпуск в год юбилея революции давно известной на Западе книги Нины Берберовой (См. Берберова Н. “Люди и ложи. Русские масоны ХХ столетия”. Харьков—Москва. 1997). Работа эта давно устарела как концептуально, так и фактически. Научной же дискуссии по этой проблеме до сих пор не получалась, и в последнее время она вообще зачахла, вероятно в связи со смертью её наиболее видных участников, как Минц, Аврех, Яковлев. Попытки некоторых авторов ввести в оборот какие-то новые документы, оживить полемику пока не имели ни успеха, ни широкого резонанса в научной среде по причине их нарочитой тенденциозности (См. напр. Платонов О. Терновый венец России. М. 1997). В результате роль масонства в событиях революции в большинстве случаев либо совсем отрицается, либо превращается в главную причину и движущую силу всей эпохи.

20. Разумеется, нет правил без исключений. В юбилейный год вышла в свет значимая книга, посвящённая деятельности II Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Она представляет из себя прокомментированные и научно обработанный стенографический отчёт российской прессы того времени о работе съезда (См.: Второй Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов (25—26 октября 1917 г.). Сборник документов и материалов. М., 1997). Так же нельзя не отметить фундаментальную монографию Г. И. Злоказова “Меньшевистско-эсеровский ВЦИК Советов в 1917 году. М., 1997”. Но, по некоторым особенностям, эта книга имеет непосредственное отношение к изучению партийной истории. Кроме того в предисловии автор полемически заостряет некоторую противоположность прежним подходам, когда по его словам, “в научной литературе внимание преимущественно акцентировали на обосновании роли Советов как носителя готовых форм социалистической государственности”. В этом Г. И. Злоказова вполне вписывается в современный подход к истории 1917 г., когда повышенное внимание уделяется самым разнообразным формам самоуправления, возникших в тот период в рамках русской революции.

21. Герасименко Г. А. Общественные исполнительные комитеты в революции 1917 г. // 1917 год в судьбах России и мира. Февральская революция: от новых источников к новому осмыслению. М., 1997.

22. Миллер В. И. Осторожно: история! М., 1997. С. 44—49. Речь идёт о посмертном издании избранных трудов видного исследователя Октябрьской революции и организатора науки В. И. Миллера. В книгу включены не только его наиболее значимые работы последних лет, но и автореферат диссертации, в самый канун защиты которой Виктор Иосифович скоропостижно скончался.

23. Лубков А. В. Война. Революция. Кооперация. М., 1997

24. Булдаков В. П. Красная смута… С. 176.

25. Протасов Л. Г. Всероссийское учредительное собрание. История рождения и гибели. М., 1997.

26. См. об этом подробнее Краус Т. Советский термидор. Духовные предпосылки сталинского поворота. 1917—1928.

27. См. например позицию, занимаемую в тот момент Ю. Мартовым (Урилов И. Х. Ю. О. Мартов – историк и политик. М., 1997. С. 269—270 и др.; Краус Т. Советский термидор. С. 51—52 и др.

28. См. напр.: Шелохаев В. В. Феномен многопартийности в России // Крайности истории и крайности историков. М. 1997.

29. Миллер В. И. Осторожно: история… С. 23—24.

30. Прежде всего речь идёт о завершении фундаментального издания: меньшевики в 1917 г. В 3 т., Т. 3. От корниловского мятежа до конца декабря. Ч. 2. От Временного Демократического Совета Российской Республики до конца декабря (первая декада октября – конец декабря). М. 1997; См. так же Тютюкин С. В. Г. В. Плеханов: Судьба русского марксиста. М., 1997; Урилов И. Х. Ю. О. Мартов – историк и политик., см.: так же крупную журнальную публикацию патриарха американской исторической науки: Хеймсон Л. Меньшевики, политика и проблема власти в 1917 году // Россия XXI. 1997. №№ 7—8, 9—10, 11—12. Для сравнения укажем, что в 1993—1997 гг. было опубликовано всего 5 монографий о меньшевиках.

31. Многие работы, которые, как может показаться по их названию, должны были быть посвящены как раз деятельности и природе большевистской партии, но раскрывают совершенно иные вопросы. Показательна в этом отношении работа Роя Медведева: хотя название, казалось бы, предусматривает анализ именно большевизма, она больше посвящена проблемам самой революции 1917 г., чем анализу партийного строительства, численности партии, её социального состава и др. специфическим проблемам, серьёзно фальсифицированном в прошлые годы и до сих пор обходимым вниманием исследователей (См.: Медведев Р. Русская революция 1917 года: победа и поражение большевиков). В ещё большей мере это относится к вышедшей в этом году заключительной части исследования одного из ярчайших представителей тоталитаристской школы на Западе Р. Пайпса, в которой большевизм как историческое явление подменён большевизмом, выступающим как внеисторическая метафора зла. (См. Пайпс Р. Россия при большевиках. М. 1997). Исследований же посвящённых собственно большевистской партии не только существенно меньше, но они так же уступают по объёму и тиражам исследованиям, посвящённым другим партиям, хотя поднимаемые в них проблемы, безусловно, чрезвычайно важны для понимания революции 1917 г. (См.: Воейков М. И. Русская революция в свете теоретического наследия Л. Д. Троцкого. М., 1997; Трофимов Ж. Волкогоновский Ленин. М. 1997). Показательно в этом отношении и то, что о лидерах меньшевиков в 1997 г. году было выпущено две новые монографии, о лидере же большевиков был переиздан появившейся к столетию Ленина труд о нём американского историка Л. Фишера, что говорит о неготовности исторической науки по-новому, объективно оценить вклад этого человека в отечественную и мировую историю (См.: Фишер Л. Жизнь Ленина. В 2-х томах. М., 1997). Увы, когда общество до сих пор расколото на “красных” и “белых” ожидать строго научного подхода к истории большевизма сложно. К примеру, попытка одного из современных историков нарисовать портрет большевика эпохи Красной смуты закончился появлением на свет не очень выразительного подобия стародавней статьи философа русского зарубежья Ильина “Что за люди коммунисты”, и ничего более (См. Обухов Л. А. Изнанка сверхценностных установок: моральный облик большевиков в годы гражданской войны // Революция и человек. М. 1997).

32. Единственной компенсацией отсутствия серьёзных монографий о эсеровской партии в 1917 г. может считаться издание работы лидера этой партии В. М. Чернова, посвящённой как раз проблемам русской революции, её урокам и тенденциям развития социализма (См.: Чернов В. Конструктивный социализм. М.. 1997).

33. В этом случае наиболее удручающим примером может служить исследование С. В. Леонова. Собрав и обобщив немало фактов, он попытался воссоздать картину строительства Советского государства вплоть до перехода к НЭПу. Работа эта содержит немало важных и интересных выводов. Поэтому очень горько наблюдать, как историк пытается втиснуть активно сопротивляющийся его усердию фактический материал в жесткую схему, взятую Леоновым из анналов тоталитаристской школы (Леонов С. В. Рождение Советской империи: государство и идеология 1917—1922 гг. М., 1997).

34. Булдаков В. П. Красная смута… С. 5.

35. Самым ярким и исключительно ценным событием в историографии масс стал выход материалов международной конференции, проходившей некоторое время назад в северной столице и посвящённой различным аспектам истории рабочего класса, правда, в основном в период не самой революции (за исключением событий Февраля), а её назревания. Достаточно кратко перечислить затрагиваемые в ней темы, чтобы понять степень развития современной исторической науки, постепенно возвращающейся к изучении истории не вождей, а самого народа: менталитет рабочих, их обычаи и нравы, формирование рабочей интеллигенции, взаимоотношение рабочих и интеллигенции, представления о личности среди различных групп рабочего класса, самоорганизация трудовых коллективов, представление рабочих о социализме, их отношение к религии и церкви, проявления патриотизма и интернационализма в рабочей среде и многое другое (См.: Рабочие и интеллигенция России в эпоху реформ и революций. Следует так же особо выделить сборник “Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918—1932 гг. М., 1997”. Основные события, освещённые в нём приходятся на период НЭПа, но, тем не менее, некоторая их часть повествует об отношении народа к событиям революции и даже предшествующих ей лет. В отличии от питерских учёных, москвичи сосредоточили своё внимание на крестьянстве, что, впрочем, так же не кажется нам случайным…