На протяжении "века истории" - ХIХ - по христианскому летоисчислению любомудры доискивались, почему их Отечество оказалось на обочине поступательно-возвратного движения к свободе, эпицентром которого была Западная Европа.

Провал "коммунистического эксперимента" в России был предопределен заранее (еще до того, как к нему приступили) "коммунальными" (термин А.А. Зиновьева), т.е. общинно-государственными, государственно-бюрократическими, стихийно сложившимися основами доминирующего в ней социокультурного типа.

Генотип любой социокультурной системы уподобляет себе все заимствованные идеи, идеалы, цели у другого социокультурного типа с иной генетикой. А.А. Зиновьев считает, что уподобление идей Маркса российской "коммунальности" было для России благом, ибо только на ее основе и мог возникнуть "реальный коммунизм", каким, по его утверждению, и стал государственно-общественный строй Советского Союза На самом же деле этот строй был всего лишь псевдоморфозой коммунизма. Ибо "коммунальные" основы культуры и коммунистические идеи Запада (Маркс) представляют собой прямую противоположность.

Учение Маркса, стремившегося к восстановлению поколебленных капитализмом ценностей западной цивилизации, возникло как секуляризованное христианство, "очищенное" от присущих историческому христианству наслоений (государственной церковности, обрядности, пережитков идолопоклонства, национализма) и как новое соединение идей Христа с профильтрованным наукой ХIХ в. возрожденческим гуманизмом.

Победившее течение русского марксизма отвергло и христианство, и антично-возрожденческий гуманизм; вследствие этого "марксистская" идеология стала превращенной формой идеологии "православия, самодержавия, народности".

В центре идеологии марксова коммунизма - не общинно-государственный коллективизм (вырастающий из "коммунальности"), а духовно свободная, самодеятельная и ответственная личность.

Она - цель предвосхищенного Марксом "Возрожденного Возрождения" - не природной, не государственной, не церковной, а гражданской ассоциации или содружества ассоциаций, добровольно и разумно образованных индивидами, духовно, экономически, социально и политически свободными.

Среди "заповедей" неискаженного марксизма на первом месте стоит не государство, а гражданское общество, не государственная собственность, а сочетание общественной, кооперативной и личной собственности⁽⁶⁾, не только освобождение труда от эксплуатации, но и освобождение от труда⁽⁷⁾ - рутинного, механического, однообразного, снятие "отчуждения" не только в производстве, но и во всех сферах человеческой жизнедеятельности.

Из отношений "коммунальности", сохранившихся в России вплоть до Октября и не изменившихся на протяжении всех советских лет, мог возникнуть только "русский коммунизм" - как полагает А. Зиновьев, - единственно возможный, "не идеологический, а реальный".

Крупнейший исследователь советского общества, чьи книги являются научно достоверной его картиной, а не идеологической апологетикой или очернением, А. Зиновьев показал, как возникает то, что (по неоспоримому праву ученого вводить собственные понятия и определения) он назвал "коммунизмом". В своей книге "Русский эксперимент", которой суждено навсегда остаться реквием-памятником загубленному, преданному вождями и народом уникальному общественному строю, он пишет: "Коммунизм есть разрастание коммунальности. Но это - лишь одна сторона дела. Другая сторона заключается в том, что коммунизм возник как организация сферы коммунальности в масштабах целого общества, как обуздание стихии коммунальности, упорядочивание ее и управление ею. Вырастая из коммунальности и являясь ее развитием, коммунизм одновременно сложился и как феномен антикоммунальности, как сдерживание и ограничивание коммунальности. Так что в результате разрушения коммунизма на его месте не могут автоматически возникнуть явления западной демократии и рыночной экономики. Рухнут лишь ограничения на коммунальность и организующие ее средства, в результате чего наступит прежде всего буйство ее негативных проявлений и свобода для ее преступного аспекта".

Если слово "коммунизм" заменить словами "псевдокоммунизм" или "казарменный коммунизм", то это безукоризненно верная характеристика советского общественного строя. В ней лишь не хватает указания на субъект "укрощения" коммунальности, каким являлось тоталитарное государство-партия. И следовало бы добавить, что тоталитарное государство-партия способно было не только превращать "коммунальные" отношения в "антикоммунальные", но многократно умножать и усиливать "коммунальность", и, более того, - успешно превращать "антикоммунальные" отношения (так ярко заявившие о себе в русской литературе и науке в XIX, начале XX вв. и в первое послереволюционное десятилетие) в "коммунальные", чтобы затем управлять ими.

Вполне понятно, что такое общество может преуспевать до тех пор, пока дракон-государство продолжает когтить свой "коммунальный" народ.

И все-таки правители советской России не решились открыто отказаться от идеалов коммунизма. Хотя эти идеалы давно уже не соответствовали реальной политике, они проникали в души людей, придавая смысл и возвышенную историческую цель существованию миллионов - по крайней мере до тех пор, пока народ не удостоверился в полном разрыве идеалов и действительности. И это, а также предательство вождей, низкое и коварное, "явилось причиной краха "русского коммунизма". В том-то и состоит урок "русского эксперимента".

"Коммунальность" доминирующего типа русской культуры амбивалентна. Ею обуславливались и доброта, и скромность, и простота, отзывчивость и милосердие, и незлобливость, незлопамятность русского человека, его готовность к самопожертвованию, бескорыстие, любовь к природе и многое другое, что дало основание Ф. Достоевскому назвать русского "всечеловеком". Беда только в том, что все эти превосходные качества обычно сочетаются с другими, прямо противоположными. Под прессом тоталитарного "коммунистического" советского государства культивировались именно эти последние: звериный эгоизм, подозрительность, недоброжелательство, доносительство, зависть и тому подобные, замешанные на страхе.

В общине (а все советские организации и на селе, и в городе были возрожденными общинами) действовала круговая порука по принципу: один против всех и все против одного. Каждый пытался свалить ответственность на другого, подставить ближнему подножку, все наваливались на кого-нибудь одного, оступившегося, высунувшегося из рядов, инакомысла, строптивца, как это и произошло, например, с самим А.А. Зиновьевым.

Граждане государства-партии-общества выступали в двойной роли - жертвы и палача.

Несовместимость коммунистических идеалов и "коммунальности" российской культуры были глубинным источником народной трагедии, напоминающей о длившихся чуть ли не целое тысячелетие трагедиях всех тех народов, которые, оставаясь языческими, приняли христианство.

Против Н. Суханова, обвинившего большевиков в том, что они взяли власть, не посчитавшись ни с низким уровнем промышленного развития, ни с чуждостью народа самодеятельного индивида, Ленин выдвинул вполне антимарксистский аргумент, почерпнутый фактически из опыта царизма: власть-то как раз и позволит большевикам создать эти необходимые культурные предпосылки.

Но соотношение различных факторов социокультурной эволюции не арифметическое - тут от перемены мест "слагаемых" сумма изменяется, причем в сторону уменьшения.

Казалось бы, осуществленная советской властью "культурная революция" (ликвидация неграмотности, создание прогрессивной системы среднего образования и высшей школы, подготовка новой высококвалифицированной научной, инженерно-технической, врачебной, художественной, управленческой интеллигенции) и была реализацией ленинского плана - сначала политика, потом экономика и, наконец, культура. На самом деле Ленин оказался не прав, ибо "культурная революция" во всех своих проявлениях (включая мировые достижения науки, техники, искусства) не затронула ядра доминирующего типа культуры. Образование, наука и искусство возводились на фундаменте все той же "коммунальности".

Гомо советикус оставался все тем же общинником, государственным иждивенцем, "одобрялкиным", даже будучи крупным ученым или художником. Вспомним хотя бы погромные речи на трибунах партсъездов Михаила Шолохова, вспомним подписи знаменитых академиков под письмами, шельмующими как "изменников" Бориса Пастернака, Андрея Сахарова, Александра Солженицына.

Когда началась автоматизация и компьютеризация, производству, экономике потребовался новый деятель: инициативный и ответственный. Простые исполнители, "социалистические коллективисты" для этого не годились.

Создать тяжелую промышленность, основанную на простом машинном производстве, было еще можно, опираясь на "коммунальную" культуру. И это было сделано. Но дальнейшее движение затормозилось.

Промышленный разрыв между Россией и Западом, сокращенный в 30-40-е годы, вновь увеличился. Советский Союз стал стремительно утрачивать и те преимущества имперского квазисоциализма, которых он добился ценою страданий и жизни миллионов своих граждан.

"Коммунальный" фундамент российской культуры не изменился, и поэтому здание псевдокоммунизма, возведенное на нем, рухнуло.

Были, разумеется, и другие причины его крушения. Но я здесь говорю о социокультурных, которые, при всей своей незаметности, затаенности, являются, на мой взгляд, решающими.

Ленин, Сталин, партократия понимали культуру просвещенчески, только как надстройку, к тому же собственным произволом возведенную. В соответствии с этим примитивным пониманием они руководили страной. А культура - не только надстройка, она и базис общества, более глубокий, чем экономика. Именно она определяет тип экономики, социальное устройство и политическую систему; в России политика господствует над экономикой, а не наоборот.

Какой же вывод следует из этого для настоящего и будущего России? Как преодолеть последствия краха "русского коммунизма"?

Ответ может быть только один.

Необходимо преодолеть "коммунальность" как основу доминирующего в России типа культуры. Россия не утратит своей идентичности, преодолев "коммунальность", ибо останутся такие константы русской культуры, как этнос, язык, искусство, история, география, психический склад народа, который не сводится полностью к "коммунальности".

При сохранении "коммунальности" рыночная экономика, многопартийность, гласность, свобода совести, разделение властей, независимый суд неизбежно превратятся в свою противоположность, как это было при советской власти, когда пытались коммунистической идее привить "дичок коммунальности".

Есть только один выход, плодотворность которого подтверждается многотысячелетним опытом мировой культуры. Кельтско-германская Западная Европа оставалась варварской до тех пор, пока она не вступила в самое тесное социокультурное взаимодействие с принявшей христианство великой античной культурой и не усвоила наследие Рима, став со временем центром новой самобытной цивилизации.

Социокультурное взаимодействие с Западом, интенсивное со времени Петра I (которое продолжалось всего 200 лет, на многие столетия меньше, чем взаимодействие Европы с Римом), вывело Россию из состояния изоляции, помогло избавиться, хотя и не полностью, от губительного наследия 250-летнего монголо-татарского ига. Следствием этого было создание мировых по своему значению ценностей русской культуры (литературы, музыки, философии, естествознания). До этого Россия в культурном отношении не имела всего того, что составило впоследствии ее мировую славу. Европеизация, а не что-либо другое, превратила Россию варварскую в Россию полуцивилизованную. Россия при этом не стала ни Германией, ни Францией. Напротив, только во взаимодействии с другими культурами русская культура (как и всякая другая) самоопределилась как нечто самобытное, подобно тому, как человек обретает свою неповторимую индивидуальность лишь в общении с другими.

Взаимодействие с Западом принесло в Россию и марксизм.

Если бы не попытка его преждевременной и искаженной реализации, если бы не возведение его в господствующую идеологию, марксизм принес бы России совсем другие плоды. Этого, однако, не произошло.

Огосударствленный марксизм, как некогда огосударствленное христианство, утратил свою освобождающую личность силу. А вместе с тем прекратилось то плодотворное социокультурное взаимодействие России с Западом, которое еще продолжалось в первые послереволюционные годы.

Та форма социокультурного взаимодействия с Западом, которая практикуется ныне российскими властями, неплодотворна, если не пагубна, ибо является иждивенческой, подражательной, заимствующей готовые результаты и потому закрепляющей "коммунальные" стереотипы вместо того, чтобы их разрушать.

В российской культуре таятся богатые возможности, позволяющие без копирования, творчески усвоить "общечеловеческие" ценности, избежав воздействия западных постмодернистских деструктивных черт.

Необычайная парадоксальность советского общества состояла в том, что оно было одновременно воплощением "казарменного коммунизма" и единственным массовым носителем и хранителем марксовых идеалов коммунизма. По этой причине Советский Союз, оставаясь в "обозе" истории, был в то же время ее авангардом. В старый сосуд, вопреки предостережению Христа, влили вино Будущего. Сосуд разбили, вино разлилось. Кризис "социалистической общественно-экономической формации" вызвал кризис доминирующего типа русской культуры, а тот и другой совместно затронули парадигмальный проект истории, ее духовную основу.

Было бы, однако, непростительным заблуждением рассматривать происходящее в России как следствие ее изолированного имманентного развития. Все, что совершалось в России, было результатом ее всестороннего социокультурного взаимодействия с Западом и Востоком.

Наряду с кризисом советского "социализма" множатся признаки кризиса и западного капитализма, правда, не те, какие были во времена Маркса. Впервые мы имеем дело не столько с кризисом капитализма самого по себе, сколько с кризисом западноевропейской цивилизации, вызванным специфической трансформацией порожденного ею капиталистического способа производства. Этого не замечают или не хотят замечать нынешние российские адепты рыночной экономики по западному образцу.

После принятия нынешней властью России курса на переход "от социализма к капитализму" разговоры о всеобщем кризисе капитализма прекратились. О них забыли, как будто кризиса не было и нет. Иначе зачем было бы устремляться в сейсмически опасную социальную зону.?

Противники сближения с Западом стали теперь говорить не о кризисе капитализма, а о "кризисе Запада". Оказывается, не западный капитализм плох, а западная цивилизация никуда не годится. Раньше противопоставляли советский "социализм" европейскому и американскому капитализму, теперь российскую цивилизацию - западной. Иными словами, воскресили идею Н.Я. Данилевского о непреодолимой взаимной враждебности славянского и романо-германского культурно-исторических типов. А между тем сохранились веские основания говорить о коллапсе западного капитализма⁸ и лишь в силу этой причины "о коллапсе Запада".

Перемены капитализма (американского, прежде всего) во второй половине XX в., сняв "отчуждение" трудящихся в процессе производства, перенесли его в сферу потребления. Сфера потребления стала последней цитаделью капиталистического "отчуждения" и капиталистической эксплуатации.

Если прежде рабочий был "придатком машины", то теперь он (а вместе с ним и весь многочисленный "средний класс") стал "придатком товара".

Произошло то, чего Маркс не предполагал.

Западный капитализм сегодня вышел частично за рамки капиталистической формации, но таким непредвиденным образом, что нанес ущерб западной цивилизации, а стало быть, и самой истории, ибо западная цивилизация была не только демиургом капиталистической формации в незападных странах, но и пионером и центром всемирной истории.

Плен машины сменился пленом товара. Коммерциализация человеческих отношений стала всеобъемлющей: звезды эстрады, кино, журналистики становятся символами торжествующей коммерции, бешеных гонораров, безумных трат, феноменального успеха, суперпрестижного положения в обществе. И - что опаснее всего - коммерческий успех и свобода отождествляются ("деньги = свободе").

Однако и в потребительстве положение капитализма неустойчиво. Коммерциализированное общество становится основным заказчиком научно-технического прогресса, главным источником нарушения гармонии между человеком, обществом и природой. Угроза экологической катастрофы может быть преодолена только при условии, если границей потребления явится материальное обеспечение формирования и воспроизводства исторически свободной личности. Необходимость этого осознали на Западе прежде, чем у нас, о чем свидетельствует деятельность "Римского клуба", движение "зеленых" и т.п. организаций и направлений.

Современный кризис капитализма состоит отнюдь не в том, что производится больше, чем население может купить и потребить (хотя и это имеет место, по преимуществу в странах "третьего мира"), а в том, что достигнуто такое изобилие производства товаров и услуг, которое через изобильное потребление подавляет духовную свободу личности, делает иллюзорными все другие свободы. Капитализм вместо того, чтобы через свое самоотрицание, выявить историосозидающие потенции западной цивилизации, подменяя историю прогрессом, глушит их.

Итак, повторим: особенность современного кризиса капитализма (а об этом надобно знать в России) состоит в том, что капитализм вызвал небывалый до того кризис западной цивилизации, ее духовно-личностного ценностного устоя, а, стало быть, и кризис самой истории, ибо история - это движение не к сверхизобильному материальному благополучию, а к духовно-творческо-альтруистически-деятельной свободе каждого и к материальному достатку лишь в тех пределах, которые необходимы для нее.

Приоритет потребительских ценностей, гедонизм и все подобные соблазны Запада, апеллирующие к низменной природе человека, привели к тому, что Россия сегодня под лозунгом "возвращения в историю" на самом деле рискует "выпасть" из истории и делает ее кризис глобальным.

Многим в России ныне кажется, что капиталистический способ производства и буржуазная демократия есть конечный пункт истории. Закрывают глаза на то, что в этом обществе (действительно более благоприятном для реализации свободы и равенства, чем все предшествующие) сохраняется зависимость человека от денег, от вещей, от труда и профессий, важных не как сфера творческой самореализации индивида, а лишь как источник заработка и обогащения. В демократии, охраняющей права индивида, ущемляются в то же время родовые человеческие права.

Насильственная, несвоевременная, беспочвенная замена товарно-денежных отношений прямым продуктообменом и распределением жизненных благ государством, привела советское общество на грань катастрофы, а человека превратила в государственного лакея, знающего, что его благополучие зависит от степени его послушания - т.е. рабства добровольного, еще более отвратительного, чем вынужденный труд зэка. По сравнению с таким социальным устройством общество, где господствуют товарно-денежные отношения в их развитой капиталистической форме, должно казаться обетованной землей свободы и равенства. Так ли это на самом деле? Вспомним "устаревшего" Маркса: меновая стоимость или, при более детальном рассмотрении вопроса, система денежных отношений действительно является системой равенства и свободы, а то, что при более детальном развитии этой системы противодействует равенству и свободе и нарушает их, представляет собой нарушения, имманентные этой системе - это как раз и есть осуществление равенства и свободы, оказывающихся на деле неравенством и несвободой.

Это - об экономике. А вот - о политике: в демократическом государстве человек обретает права члена гражданского общества, т.е. эгоистического человека, изолированного, замкнувшегося на себя, чья свобода основывается на обособлении от другого эгоистического человека. Эта свобода ставит всякого человека в такое положение, при котором он рассматривает другого человека не как осуществление своей свободы, а, наоборот, как ее предел.

Демократическое государство защищает и гарантирует только эту свободу. Отделение гражданского общества от государства и превращение последнего в слугу гражданского общества в качестве демократического государства - громадный шаг вперед на пути к человеческой эмансипации, но это еще не она сама. Демократия - это все же еще государственная власть, в которой отчужден от индивида широкий спектр его социальных потребностей и способностей.

Само гражданское общество при наличии даже демократического государства выступает как внешняя для индивида рамка, ограничивающая его самостоятельность. Где же выход? Что необходимо, чтобы индивид мог осуществить всю полноту присущей ему родовой свободы? "Кесарю - кесарево, Богу - Богово": государство не только остается в неприкосновенности как некая "врожденная" черта всякого развитого социума, но (в силу этого) человек обязан отдать государству частицу себя самого. Потом, уже не на Земле, а на Небесах, кесаря (государства) не будет, останется только Бог. Иными словами, полная свобода человека в этой жизни недостижима. Маркс принимает эту заповедь как точно отражающую реальное положение индивида в западном обществе. Но он предполагает нечто совершенно фантастическое даже для отчаянно смелого человеческого воображения, а именно, что самим объективным ходом вещей, работой "мирового духа" общество, уже пережившее политическую эмансипацию, достигнет такого состояния, когда оно не будет больше нуждаться в услугах государства.

Могут сказать, что если этот вывод был утопичным прежде, то сегодня он представляется утопичным вдвойне и втройне, т.е. нелепым, почти бредовым. Мощь современных государств возросла неимоверно, она стала ядерной; государственный контроль над общественной и частной жизнью и возможности государственного манипулирования сознанием благодаря современной информационной технике беспрецедентны. Без государств конфликты внутри общества и между народами, как кажется, привели бы ко взаимному истреблению людей, война всех против всех вернула бы человечество в состояние дикости.

Все это неоспоримо. Но, во-первых, речь идет об идеале: можно сформулировать условия, при которых полная эмансипация человека станет возможной, и выявить некоторые объективные тенденции, ведущие общество в этом направлении. А сложатся ли когда-нибудь такие условия - другой вопрос. Если не сложатся - значит, полная свобода человека на Земле недостижима. Идеал свободы все равно останется единственным мерилом реально достигнутой свободы. Во-вторых, не все так беспросветно: в западных странах (теперь и у нас) складываются свободные неполитические общественные объединения, оспаривающие безраздельную власть государства над обществом и человеком.

Правовое демократическое государство - элементарная предпосылка человеческой эмансипации, но это еще не она сама.

Ныне человечество переживает всесторонний кризис истории - одновременно и "формационный" (кризис капитализма, кризис псевдоморфозы социализма), и "цивилизационный" (кризис социокультурнх типов России, Европы, Америки, Азии), и кризис "формационного" и "цивилизационного" взаимодействия и взаимопроникновения их во времени и в пространстве.

Катастрофа "российского коммунизма" есть лишь одно из проявлений этого глобального кризиса.

Многие склонны преувеличивать его бедственность и отождествлять его либо с гибелью России, которую "доконал коммунизм", либо с гибелью "нечестивой" западной цивилизации, либо с "концом истории", за которым начнется самоуспокоенное, беспорывное, скучное существование, либо даже с физическим концом человечества-самоубийцы, не исполнившего своего земного предназначения.

Ожидание перемен, реформистских либо революционных, или, напротив, удовлетворенность жизнью благоденствующего Запада отодвигали в сознании народов "конец истории" в далекое будущее, хотя философски образованные люди понимали, что сама идея "конца истории" (например, по Гегелю) не несла в себе ничего пессимистического. Но первая мировая война и последующие революции резко изменили господствующее настроение в западном обществе. Шпенглер провозгласил "закат Европы" как переход от органической культуры к механической - к цивилизации, к "массовому обществу", - как утрату спонтанности и самобытности индивида, как торжество стандарта коммуникативного, интеллектуального, эмоционального. Это для Европы, для Запада был бы действительно безрадостный "конец" и, в отличие от того, что предполагал Гегель, наступил бы период не свободы (пусть только правовой, политической и интеллектуальной), а новое рабство - рабство общественного мнения, рабство в условиях демократического тоталитаризма, как это впервые произошло, по мнению Алексиса де Токвиля, в Соединенных Штатах Америки. Это был бы "конец истории", но совсем другого рода, нежели тот, о котором говорил автор "Философии истории". Правда, имелись в виду только страны Запада, но не Россия, чей черед вступить на тропу истории, хотя и предполагался некоторыми, но еще не наступил.

У Шпенглера речь шла не о кризисе цивилизации, как стали говорить позднее на Западе (и как сегодня говорят у нас), а о том, что сама цивилизация как таковая есть кризис, стадия загнивания любого культурно-исторического типа. Шпенглер придал самокритике западного общества такую форму, которая вытесняла все другие, прежде всего марксистскую, и возобладала в умонастроении западных мыслителей, с той лишь разницей, что один из последних и влиятельных среди разочаровавшихся в осуществимости гуманистического всемирно-исторического проекта автор "Одномерного человека" марксо-фрейдист Герберт Маркузе подверстал к агонизирующему Западу и Советский Союз.

Основания для такой самокритики Запада, которую мы связываем с именами Шпенглера, Хосе Ортеги-и-Гассета, Ханны Арендт, авторов "франкфуртской школы", не исчезли и сегодня. Симптомы массовизации, связанной со всепроникающей коммерциализацией и потребительством, нарастают и множатся. И это, может быть, опаснее для истории, чем экологический кризис, особенно если эти явления сделают "своими" также Россия и другие страны.

Под "концом истории" можно было бы понимать и эти метаморфозы свободы и рабства. Но сегодня на Западе заговорили о "конце истории" в другом ключе. Френсис Фукуяма решил воскресить гегелевскую "оптимистическую" концепцию "конца истории". Он выдвинул утверждение, что Соединенные Штаты Америки и Западная Европа достигли "конца истории" в том смысле, что индивид в условиях либеральной демократии и рыночной экономики получил максимум свободы.

Вторую концепцию "конца истории" выдвинули лет двадцать пять тому назад экологи - алармисты. Но Западе это был "Римский клуб", в Советском Союзе - группа философов и естествоиспытателей, который вслед за деятелями "Римского клуба" забили тревогу по поводу глобальных проблем современности, касающихся всех землян, где бы они ни жили; это проблемы экологические, связанные с исчерпанием невозобновимых ископаемых ресурсов, источников энергии, загрязнением окружающей среды отходами человеческой жизнедеятельности, возрастающими в связи с ростом душевого потребления (на Западе) в ходе непрекращающегося НТП, перенаселением, предсказанным еще Мальтусом, опасностью мировой термоядерной войны.

Все эти проблемы достигли такой остроты, что стало возможным и необходимым говорить о глубоком кризисе в отношениях между человеком, обществом и природой, о гибели природных источников человеческого существования, о прямой угрозе человеческому роду и нарушении целостности всеобщих геологических и космических связей, ибо человек давно уже превратился в фактор геологической эволюции планеты - столь существенный, что можно даже, как это предполагал В.И. Вернадский, говорить о психозойской эре и о космической (какой точно - еще не ясно) роли человека в эволюции Вселенной. Преждевременная гибель человечества, таким образом, могла бы нанести ущерб и всему Космосу.

Когда В.И. Вернадский и П. Тейяр де Шарден выдвигали идею ноосферы, об экологическом кризисе как реальности речь еще не шла. Оба они смотрели в будущее человечества (которое связывали с усовершенствованием разума) с надеждой. Правда, само состояние ноосферы Вернадский и Тейяр де Шарден понимали по-разному. Тейяр де Шарден как верующий католик предполагал внетелесное слияние индивидуальных интеллектов в Единый Безличностный Разум, не связывая его роль с возможностью разрешения земных социальных противоречий. Вернадский настаивал на определяющем значении свободной личности в философии, науке, искусстве. Но и у него в последней статье встречается фраза о "перестройке биосферы в интересах свободно мыслящего человечества как единого целого".⁽⁹⁾

Какое место в этом "едином целом" отводится отдельной личности - остается неясным, тем более, что за этими словами следовало утверждение великого ученого, будто "идеалы нашей (т.е. тогда сталинской. - К.К.) демократии идут в унисон со стихийным геологическим процессом, с законом природы, отвечают ноосфере".⁽¹⁰⁾

Сегодня, в условиях экологического и всех иных глобальных кризисов, речь идет не о том, отвечают ли идеалы всех - реальных и мнимых - демократий ноосфере, но, напротив, о том, что сознательное соучастие в совершенствовании ноосферы может изменить самоубийственный характер отечественной и западной демократий.

По мнению ряда ученых, совершенствование ноосферы, в свою очередь, будет зависеть от создания новой цивилизации, которая положит конец рыночному индивидуализму. Императивы современной техники, требуя выдвижения новых моральных постулатов, подобных заповеди "не убий", направили бы усилия людей не на совершенствование индивида, а на совершенствование социальных структур.

Между тем заповедь "не убий", устраняя вражду человека к человеку, не соединяла тем самым людей в безличностный коллектив. Напротив, Десять заповедей были заповедями личной духовной свободы индивида - но не того буржуазного индивидуалиста, который ныне стал расхитителем-растратчиком невосполнимых богатств Земли, индивидуалистом, которого сформировала псевдохристианская цивилизация.

Библейские заповеди еще не исполнены. И не следует их заменять такими, которые, противореча им, снова спаяли бы людей планеты в единый биосоциальный организм, хотя бы и под управлением "мирового разума".

Еще в Древнем Египте фараонами были созданы такие производственные объединения людей, которые Л. Мэмфорд назвал "мегамашинами". Благодаря этим архетипам современных автоматических, робото-компьютерных комплексов были возведены пирамиды. Отдельный индивид в такой "мегамашине" должен был выполнять лишь какую-то одну незначительную функцию. Он еще не был, как позднее при капитализме, "придатком машины"; вместе с тысячами и тысячами себе подобных он составлял самое тело машины. Насилие по отношению к тем, кто составлял плоть "мегамашин", было условием производственной эффективности последних. Что-то подобное египетским "мегамашинам" создавал режим Сталина в "трудовых лагерях" ГУЛАГа. Общественные структуры совершенствовались за счет краха индивида. Этот процесс продолжался с египетских времен на протяжении тысячелетий и еще не угас. И только приятие заповеди "не убий" положило моральный предел унижению индивида. Только с этого момента человеку было дано осознать свою ценность, и начался переход от предыстории к истории, процесс эмансипации индивида, становление духовно свободного человека, но отнюдь не совершенствование социальных структур.

Принципиально иначе трактует историю один из создателей теории ноосферы Тейяр де Шарден. Он полагает, что неолит явился периодом возникновения цивилизации, поскольку влияние психических факторов стало тогда доминировать над приглушенными соматическими факторами. Цивилизация, понимаемая таким образом, начавшаяся в неолите, охватывает весь мир и завершится лишь тогда, когда человечество достигнет "точки Омега". Тейяр де Шарден не связывает возникновение цивилизации с историей, с началом эмансипации индивида, напротив, он обращает внимание на то, что "в неолите между человеческими элементами (индивидами? обществами? - К.К.) начинает возникать большая спаянность, и этот процесс уже не останавливается". А так как для автора "Феномена человека" абсолютная спаянность "человеческих элементов", "естественное слияние крупинок мысли" в почти "твердую массу Гоминизированной субстанции" есть предел развития, то от неолита до сих пор и далее продолжается все та же цивилизация.

Со времен неолита действительно существует большая спаянность 'Человеческих элементов", но эта спаянность обусловлена не столько ноогенезом (понимаемым как рост разумности), сколько созданием восточных деспотий, превращением относительно свободных общинников в рабов.

То, что Тейяр де Шарден называет началом цивилизации, на самом деле было началом периода варварства, которому вовсе не чужд высокий уровень интеллекта, сконцентрированного в "нервных узлах" варварских обществ.

Вопреки своим самым благородным и гуманным намерениям французский мыслитель приходит к выводу, что духовно безличностная оболочка Земли имманентно возникает в процессе эволюции человеческого сознания. Так ли?

Не забудем, что сознание - это еще биосоциальное свойство человека (которое, однако, переживается индивидом как его надприродное свойство), и оно является на самом деле лишь новой, хотя и весьма существенной, связью индивидов в обществе, подчиненном биосоциальным закономерностям. Только обретая самосознание, индивид обособляется от принудительного коллективизма - этой низшей формы духовности - и получает возможность сотворить из себя свободную личность.

Духовную форму общения, основанную на самосознании индивидов, я буду называть "коллективным интеллектом", приобщение к которому не дается самим фактом принадлежности к социуму, но требует индивидуальных духовных усилий, выработки своих незаемных взглядов, самобытной линии поведения. Это общение приводит к образованию антисоциумных коллективов внутри социума (монастырей, "невидимых колледжей" ученых и других содружеств, прообразом которых можно считать Телемскую обитель Рабле).

"Коллективный интеллект" не сливает индивидуальные интеллекты в некое недифференцированное единство; напротив, он предполагает их обособленность, способность личности не только воспринять и разделить "коллективные идеи", но и противостоять им. Потенциально коллективный интеллект является планетарным, а актуально может стать таковым, когда сложится мировая социокулыурно-историческая система, состоящая из многих взаимодействующих, но относительно самостоятельных и своеобразных региональных социокулыурно-исторических типов.

Но до этого еще очень далеко.

Беря под сомнение императивную связь электронной технологии с положительными качественными изменениями "коллективного интеллекта", хотелось бы отметить негативное воздействие средств массовой информации, особенно телевидения, на нравственность, на способность самостоятельно думать, о чем на заре этой формы электронной коммуникации предупреждал Рэй Брэдбери в своем романе "451 по Фаренгейту".

Новые электронные средства коммуникации не только объединяют, но и разобщают людей, не только информируют, но и дезинформируют.

Телевидение сделало поистине планетарными опасные языческие суеверия, предрассудки, идеологические предубеждения, расовые и националистические фобии.

Массовые коммуникации, оснащенные новой техникой, стали средствами манипуляции массовым сознанием. Они действуют как антиисторическая сила, препятствуя персонализации массы, подогревая конформизм толпы. Планетаризация глупости обгоняет планетаризацию ума.

Что ж, экологической катастрофы при этом скорее всего удастся избежать, иллюзорную "свободу" потребительского массового общества преодолеть. Но не придем ли мы таким путем к обществу, которое гениально изобразил в романе "Мы" Евгений Замятин? Надо заметить, что Тейяра де Шардена, в отличие от Н. Моисеева, это нисколько не смущало. Он решился написать даже так: "Несмотря на свою чудовищность, не деформирует ли современный тоталитаризм нечто весьма великолепное и не близок ли он к истории?".⁽¹¹⁾

Обсуждая ноосферические перспективы человечества, не следует упускать из виду судьбу индивида как свободной личности, уже сегодня подвергающейся интеллектуальному и нравственному насилию.

Разве целостность планетарного интеллекта не может быть основана на безграничном многообразии индивидуальных интеллектов?

Или, может быть, прав Тейяр, утверждающий, что "...ноосфера стремится стать одной замкнутой системой, где каждый элемент в отдельности видит, чувствует, желает, страдает так же, как все другие и одновременно с ними?".⁽¹²⁾

Возможно, так оно и будет в бесконечно далеком будущем, когда начнется реэволюция Вселенной и она устремится обратно к "ничему", к незримой, лишенной материи чистой духовности, к тому состоянию Бытия, которое предшествовало Большому Взрыву? И тогда в этом неизбежном процессе "сворачивания" свою роль должен будет сыграть Тейяровский Единый Планетарный интеллект, в котором индивидуальные интеллекты будут выполнять функцию "нейронов"?

Но если это и произойдет, то скорее всего далеко за пределами истории. А сегодня речь идет об истории, которая "забуксовала", об истории, которая еще слишком далека от исчерпания своих потенций, об индивидах, которые в большинстве своем не являются еще свободными личностями, об их одурманенном сознании, которое имеет весьма проблематичное отношение не только к планетарному интеллекту, а к интеллекту вообще.

Кризис истории, как я думаю, все-таки не поколебал ее парадигмы. А в парадигме в качестве цели истории заложена не либеральная демократия или рыночная экономика, не планетарный интеллект, а свободное развитие каждого как условие свободного развития всех. Может быть, эта цель никогда не будет достигнута, но более совершенного и прекрасного идеала человечество не придумало.

Отказ от стремления к достижению личной духовной независимости, от самореализации, от свободного, а не навязанного традицией или государством коллективизма - вот глубинная причина всех тех многочисленных кризисов, которые мы переживаем сегодня. Поэтому я думаю, что для выхода из кризиса надо вернуть человеку сознание его человеческого предназначения: быть не потребителем, а производителем, не приобретателем, а изобретателем, не только созерцателем, но и творцом. Тогда, и только тогда, будет устранена дисгармония между обществом и природой.

Россия и Запад в кризисе всемирной истории подобны сообщающимся сосудам: кризис Запада ускорил катастрофу России, соблазненной западной потребительской идеологией; падение лжесоциализма в России в свою очередь усугубило кризис Запада. Россия не должна идти вслед за Западом, как слепой за поводырем. В этом состоит главная трудность социокультурного взаимодействия России и Запада, которая никоим образом не отменяет его необходимости. Из кризиса мировой истории мы сможем выбраться только вместе, только сообща.

Речь должна идти о возрождении ценностей истинного социализма, в которых Запад ныне нуждается не менее, чем Россия, к которым он сам тянется и которые сам порождает, опираясь на собственные социалистические традиции. "Новый социализм" не допускает никак альтернатив: от него можно уклониться только ценой тяжелых неудобств, большого социального расстройства, а иногда ценой смертельного вреда для здоровья и благополучия. Новый социализм не имеет идеологического характера, он навязывается обстоятельствами".⁽¹³⁾

Если в начале XX столетия переход к социализму не только в России, но и на Западе был преждевременным, то теперь, после трагического опыта СССР, после глубочайших социальных, экономических, научно-технических преобразований Запада, мир созрел для перехода к социализму. Он не может более вращаться на холостом ходу перезревшего капитализма, потребительской идеологии. Современный кризис столь тяжел, "запутан" потому, что вся планета беременна социализмом, но не советским, не китайским, ни шведским, а тем, о котором мечтали Христос, Рабле, Маркс.

На всех своих этапах история была трагичной. Попытка перехода к социализму оказалась более трагичной, чем все, что было до нее. Но трагедии, страдания, жертвы - плохой аргумент против истории, которая движется в постоянной борьбе добра и зла, свободы и рабства. Прежде, чем капитализм достиг современной демократии, непомерной производительности труда, материального благополучия и вместе с тем опасных миражей потребления, прошло шесть столетий кровавой, жесточайшей эволюции. Для утверждения подлинного социализма потребуется, может быть, не меньше.

То, что было у нас в течение 70 лет - это рожденная в муках, в крови и грязи, трагическая и фарсовая, тоталитарная и демократическая, героическая и преступная, ужасная и прекрасная эпоха всемирной истории. Она была неизбежна и могла быть лишь такой, какой она была. Столь же неминуемо было окончание этой величественной и жалкой эпохи и именно в той форме, в какой оно произошло. Наступившее смутное "переходное" время не в состоянии полностью изжить в себе советское прошлое, не изживет его общество и после квазикапиталистической стабилизации, сколько бы времени она ни продолжалась.

Все проходит, пройдет и эта эпоха, столь же необходимая и неизбежная, как и все предшествующие.

Мне думается, что после исчерпания жизненных сил нынешней эпохи ее сменит другая - по закону отрицания отрицания: произойдет примиряющий синтез лучших черт эпох советской и постсоветской, благодаря чему мир, быть может, создаст тот самый социализм с человеческим лицом, дорогу к которому в 1968 г. пробовали указать чехословаки. Для этого, собственно, и приходится ныне России проходить через "чистилище" дикого капитализма.