Проблемы природы советского общества и социально-экономического строя СССР уже давно являются предметом пристального интереса многих отечественных исследователей. Эти вопросы обсуждаются и на страницах журнала “Альтернативы”. Особое внимание привлекают материалы 3-его № за 2001 г. Авторы все более глубоко исследуют эту проблему, не довольствуясь скороспелыми и поверхностными обобщениями. Особенно хотелось бы выделить статью А. Колганова “Почему погибла Советская держава?” Автор, в частности, утверждает, что “СССР был не просто страной. Это было историческое явление”.⁽¹⁾ Действительно, здесь есть над чем подумать. Это утверждение А. Колганова как и некоторые другие положения его чрезвычайно интересной и глубокой статьи наводят на мысль об их тесном родстве с достаточно известном интеллектуальном движении 20-30-х годов прошлого века, а именно евразийстве.

Евразийцы представляли собой небольшую группу публицистов, ученых, общественных деятелей, которые занимались исключительно идейно-теоретической, публикационной и пропагандистской деятельностью. Они издавали отдельные небольшие книжки, сборники своих работ, газету. Как отмечал П. Савицкий в 1933 г. “евразийский каталог содержит более 40 разнообразных изданий”, не считая изданий местных групп. Общий объем евразийской литературы на тот же период по словам П. Савицкого составил десять тысяч страниц(²⁾. В организационном отношении евразийцы выглядели значительно бледнее. Лишь в сентябре 1931 г., т. е. после 10 лет интенсивной теоретической работы, им удалось провести первый (и последний) съезд своего движения. Там же они приняли новую программу (скорее, декларацию) своего движения, которая опубликована была в 1932 г. и получила название “формулировки” 1932 года. До этого выходило еще два материала, которые можно рассматривать в качестве коллективных документов движения: “Евразийство: Опыт систематического изложения” (Париж, 1926) и “Евразийство: формулировка 1927 г.” (Париж, 1927). Евразийцев можно рассматривать как более или менее однородную группу мыслителей, но полного единства взглядов по всем вопросам у них не было. Особенно это проявилось в 30-е годы.

Однако в целом евразийцы очень внимательно следили, что происходит на родине и в целом одобряли результаты государственного и хозяйственного строительства, осуществляемого под руководством большевиков. Более того, у некоторых из них встречаются высказывания, направленные против белых и белого движения в эпоху гражданской войны. Так, Л. Карсавин замечал: “У Красной армии есть большие заслуги перед Россиею”.⁽³) Некоторые другие также считали, что белое движение в тех условиях было бесперспективным. “Деникин был побежден, - писал П. Савицкий, - между прочим, потому, что по широте своего идейного горизонта в сравнении с большевиками он был провинциалом”.⁽⁴⁾ Это то, конечно, никак не могла принять русская эмиграция. Такой ее видный представитель как историк А. Кизеветтер как то воскликнул: “Поскребите евразийца, и окажется большевик по духу, если не по конкретным положениям своей программы”.⁽⁵⁾ На это ответил один из апостолов евразийства князь Н. С. Трубецкой: “Любители якобы “метких” словечек иногда пытаются охарактеризовать евразийство, как “православный большевизм” или “плод незаконной связи славянофильства и большевизма”. Хотя для всякого должна быть ясна парадоксальность этих contradictio in adjecto (“православный большевизм” есть “белая чернота”)..”. Но вместе с тем, Н. Трубецков считал, что вопрос о “пунктах соприкосновения и расхождения между евразийством и большевизмом заслуживает более внимательного рассмотрения”.⁽⁶) Эти вопросы “более внимательно” мы рассмотрим в настоящей статье.

Евразийская концепция

Кратко охарактеризовать евразийство можно следующими словами П. Савицкого: “Оно есть попытка творческого реагирования русского национального сознания на факт русской революции”. И далее этот автор дополняет, что евразийство “хронологически первое” из других пореволюционных течений этого рода (“национал-максималисты”, группа “Третьей России”, “Нового Града” и т. д.), которые свой “идейный багаж в значительной мере заимствовали именно у евразийцев”.⁽⁷⁾ Правда, особняком стоит здесь сменовеховство, основной печатный орган которого также впервые появился в 1921 году.

Суть концепции евразийцев состояла в обосновании тезиса об уникальном характере российского государства и российской культуры. “Россия представляет собой особый мир” - сказано в коллективном документе “Евразийство” 1927 года.⁽⁸⁾ Евразийцы считали, что татаро-монгольское нашествие на Русь было благом, сделало Россию тем, чем она является, то есть великим государством, раскинувшимся на бескрайних просторах Европы и Азии. “Монголы формулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя” - говориться в более раннем (1926 г.) коллективном документе евразийцев.⁽⁹⁾ Для них Россия это не Запад, и не Восток, а именно Евразия. По их мысли в России соединились чуть ли не лучшие черты и того и другого.

Вообще говоря, в такой трактовке места России ничего нового не было. Об этом писали и славянофилы, и Н. Данилевский и многие другие. Даже такой “западник” как Н. Бердяев в 1918 году писал нечто подобное: “Россия не может быть исключительно Востоком, как не может сделаться и исключительно Западом. Она должна быть великим Востоко-Западом, соединителем двух миров и двух всемирно-исторических потоков.”⁽¹⁰⁾ Однако у евразийцев был особо заостренный подход к этой проблеме.

Важное место, может быть, даже важнейшее в концепции евразийцев занимает учение о “месторазвитии”. Суть его сводится к тому, что географическое положение страны играет определяющую роль в ее развитии. Так, Г. Вернадский писал: “Под месторазвитием человеческих обществ мы понимаем определенную географическую среду, которая налагает печать своих особенностей на человеческие общности”. И дальше: “История распространения российского государства есть в значительной степени история приспособления русского народа к своему месторазвитию Евразии, а также и приспособление всего пространства Евразии к хозяйственно-историческим нуждам русского народа...”⁽¹¹⁾ Савицкий в свою очередь посвятил целую книгу исследованию места развития русской промышленности, где убедительно показал периферийное расположение сырьевых источников для промышленности, что по его мнению географически обосновывает протяженность России-Евразии и взаимодополняемость ее частей.

Для евразийцев неприемлем был крохоборческий и стяжательский характер Запада, подчинение всех действий и поступков человека рыночной прибыли, замена человеческих отношений жестким экономическим расчетом. В России и в русском менталитете они видели богатство духовной культуры, и вообще иной путь цивилизационного развития. Мир для них делился на западную цивилизацию с торговым расчетом и евразийскую цивилизацию (российскую) с богатым духовным наследием. Это достаточно четко было зафиксирован в документе 1927 года: “Евразийцы относятся отрицательно к подражательно и западо-поклоннической линии императорского правительства и социальных верхов императорской России. Это отрицательное отношение усугубляется тем, что современную европейскую культуру во всех ее частях, кроме эмпирической науки и техники, евразийцы, признают культурой упадочной.”⁽¹²⁾

Резко негативное отношение к западно-европейской цивилизации и культуре можно встретить во множестве работ евразийцев. Так, Н. С. Трубецкой писал уже в 1922 г.: “Мы должны привыкнуть к мысли, что романо-германский мир со своей культурой - наш злейший враг. Мы должны безжалостно свергнуть и растоптать кумиры тех заимствованных с Запада общественных идеалов и предрассудков, которыми направлялось до сих пор мышление нашей интеллигенции. Освободив свое мышление и мироощущение от давящих его западных шор, мы должны внутри себя, в сокровищнице национально-русской духовной стихии, черпать элементы для создания нового мировоззрения.”⁽¹³⁾ Эти слова можно было бы признать чрезмерно преувеличиными и политически заостренными, если бы не последнее десятилетие ХХ века, когда почти силой навязываются России кумиры, идеалы и предрассудки не высочайшей европейской культуры, а обычной, заурядной европейской толпы. Более того, этот представитель старинного княжеского русского рода очень резко отзывался вообще о роли иностранцев в развитии России, ничего хорошего в этом не видел и резко осуждал тех русских людей, которые пошли на службу европейцам. Из этого по его мысли может выйти только вред для России. “По этому пути можно уйти далеко: сначала - совместная с иностранцами помощь голодающему населению, потом служба (разумеется, на мелких ролях) в конторах иностранных концессионеров, в управлении иностранной “контрольной комиссии над русским долгом”, а там и в иностранной контрразведке и т. д.” И несколько далее он продолжает: “Такие люди всегда были, есть и будут... Но пусть у других откроются на них глаза, пусть знают все, что это - предатели!”⁽¹⁴⁾ Интересно, что эти умозаключения Н. Трубецкого неожиданно сегодня, т. е. после переворота 1991 г., стали весьма злободневны. Поэтому собственно говоря, в большевиках они увидели пионеров самобытного пути развития России.

При всем том многие евразийцы (особенно Н. Трубецкой) впадали чрезмерный национализм. Так, последний писал в той же работе: “Если иностранное иго будет морально поддержано большинством русской интеллигенции, продолжающей преклоняться перед европейской культурой и видеть в этой культуре безусловный идеал и образец, которому надо следовать, - то России никогда не удастся сбросить с себя иностранное иго и осуществить свою новую историческую миссию, - освобождение мира от власти романо-германских хищников. Осуществление этих задач возможно лишь при том условии, если в сознании всего русского общества произойдет резкий перелом в сторону духовного отмежевания себя от Европы, утверждения своей национальной самобытности, стремления к самобытной национальной культуре и отвержение европейской культуры”.⁽¹⁵⁾ К сожалению, эти слова очень напоминают утверждения многих современных узколобых националистов. Нельзя же, действительно, отвергать всю европейскую культуру, в том числе и европейские идейные течения, марксизм и социализм. Эти слова Н. Трубецкого никак нельзя иначе аттестовать как проявление реакционного желания уберечь Россию от исторического прогресса. Однако не все евразийцы выражались столь прямолинейно по этому вопросу. Но реакционный национализм был им присущ всем.

Конечно, нельзя национальные особенности, даже предопределенные “месторазвитием” представлять так, как будто они перечеркивают единство всего человечества и единство мировой истории. Можно согласиться с А. Кизеветтером, что “из наличности национальных своеобразий нет еще никакой возможности отрицать общечеловеческих элементов в основе отдельных культур”.⁽¹⁶⁾ Однако евразийцы в целом и не отрицали “общечеловеческих элементов”. Они полагали, что именно евразийские элементы и должны со временем выступить в качестве общечеловеческих. Естественно, что это было их наивное представление. Дело здесь в другом. Особенности географического и экономического положения Евразии, смесь различных этносов и народностей приводят к тому, что в данном историческом периоде особенности, в том числе национальные, народов Евразии, объективные материальные условия их существования предопределяют несколько иные формы экономического и государственного устройства. Это, конечно, не значит, что эти особенности будут вечными. Человеческая природа едина как и едина и мировая история.

Евразийское течение выделялось среди всех остальных эмигрантских интеллектуальных направлений прежде всего новым конструктивным отношением к Русской революции 1917 года и в какой-то мере к большевизму. Уже в 1933 г. П. Савицкий писал, что евразийские авторы “прозревали творческие потенции в русской революции, они видели в ней путь, ведущий не к смерти, но к жизни”.⁽¹⁷⁾ Именно благодаря этому Н. А. Бердяев назвал их “единственным пореволюционным идейным направлением” в эмигрантской среде. А эта характеристика со стороны крупнейшего русского философа, думается, стоит многого. Хотя, конечно, они не были единственными. Упомянем, например, сменовеховцев. Но в идейном, теоретическом смысле евразийство было несравненно богаче сменовеховства и тут Бердяев безусловно прав.

Главный идеолог евразийства Н. С. Трубецкой полагал, что евразийство сходится с большевизмом в отрицании “не только тех или иных политических форм, но всей той культуры, которая существовала в России непосредственно до революции и продолжает существовать в странах романо-германского запада”.⁽¹⁸⁾ Но это сходство, отмечает автор, “внешнее, формальное”. “Внутренние движущие мотивы большевизма и евразийства диаметрально противоположны. Ту культуру, которая подлежит отмене, большевики именуют “буржуазной”, а евразийцы - “романо-германской”; и ту культуру, которая должна встать на ее место, большевики мыслят как “пролетарскую”, а “евразийцы - как “национальную”. И дальше: “Большевизм - движение богоборческое, евразийство - движение религиозное, богоутверждающее”.⁽¹⁹⁾ Действительно, в учении евразийцев религиозный мотив (православие) занимал существенное место. Это их примиряло с основной массой эмигрантов, но делало безжизненным для реальной России, где существовало и существует различные религиозные конфессии. Евразийцы социальную проблему заменяли национальной и даже религиозной, тем самым проигрывали большевикам, которые решали прежде всего социальную проблему богатых и бедных.

Таким образом, они не разделяли коммунистической идеологии и считали, что с ней надо активно бороться. Они признавали советскую власть, но не признавали коммунизма. Так, Н. Алексеев писал: “Общее направление пути, которому должно следовать … преобразование собственности, можно выразить в следующей отрицательной формуле, характеризующей существо преобразованного общества: ни капитализм, ни социализм! Формула эта в положительном выражении требует построения системы, которую можно назвать системой государственно-частного хозяйства”.(²⁰⁾ Уже из этого высказывания одного из ведущих идеологов евразийства видно, что их привлекала система хозяйства, которая сегодня получил название “смешанная экономика”. Также и к русской революции 1917 года, особенно к октябрьскому ее этапу у евразийцев было двойственное отношение. Они признавали революцию как свершившейся факт, как процесс обновления, но не признавали ее большевистскую и коммунистическую трактовку, что вытекает из многих текстов евразийцев. Так, в коллективном документе “Евразийство” (Формулировка 1927 г.) сказано: “Наряду с отрицательными сторонами революции, евразийцы видят положительную сторону в открываемых ею возможностях освобождения России - Евразии из-под гнета европейской культуры”.⁽²¹⁾ Это же видно из следующих слов П. Сувчинского: “Потрясение революции сообщило России величайший разгон, зарядило ее стремительной и тяжелой инерцией, одновременно злой и положительной. Реакция должна это движение подхватить и динамически утвердить себя, заменив исступленный фанатизм интернационала - страстью и творческим, самоначальным идеалом русской веры, культуры и державности”.⁽²²⁾ Эти слова П. Сувчинского, думается, хорошо и довольно точно характеризуют двойственное отношение евразийцев к русской революции. В этой связи приходится оспорить мнение современного исследователя В. Я. Пащенко, который резко отрицает положительное отношение евразийцев к революции 1917 года. В пользу своего взгляда он цитирует другое место из той же статьи П. Сувчинского о “катастрофическом образе и размерах русской революции”, а также слова Л. Карсавина из его работы “Феноменология революции”: “Революция - явление неприятное и гнусное, но, к несчастью, время от времени неизбежное”.⁽²³⁾ Разные авторы по разному высказывались относительно революции. Но в целом резко отрицательного отношения к ней не было. Емко отношение евразийцев к революции подытожил П. Савицкий в 1931 г. такой фразой: “Евразийцы могли бы сказать, что для них не так важно ‘принять революцию’, как преобразовать ее”.⁽²⁴⁾ Этого совершенно нельзя сказать о коммунистической идеологии, которую евразийцы отвергали целиком и полностью.

Такое же двойственное отношение у них сохранялось и к большевизму. Правильно на это указывал А. Кизеветтер: “Отвергая большевизм во всех его основных положениях, евразийцы тем не менее находят для себя в большевизме ряд родственных мотивов постольку, поскольку большевизм ставит себе задачей ниспровергнуть предшествующую европейскую культуру”.⁽²⁵⁾ Современный историк В. Пащенко также совершенно верно пишет, что евразийцы воспринимали “российский коммунизм-большевизм” как продолжателя здорового инстинкта народа, что он “провозглашает государственность, державность ведущим основанием своей идеологии, несмотря на широко декларируемый интернационализм”.⁽²⁶⁾ В другом месте этот же автор пишет о “своеобразной симпатии евразийства к большевизму”.⁽²⁷⁾ Заметим здесь, что это верное положение В. Пащенко плохо вяжется с его, уже нами оспоренным утверждением, что в текстах евразийцев не просматривается и положительной оценки революции. Но ведь, если полностью и начисто отрицать хоть какое-то полезное значение революции, как это делали монархисты, то невозможно в то же время признавать и что-то позитивное в большевизме. Нет большевиков без революции, одно есть продолжение другого.

Общую идеологическую позицию евразийцев по отношению к марксизму, наверное, хорошо иллюстрирует высказывание Л. Карсавина 1928 г. Он писал: “Необходимо научно-критическое отношение к марксизму, т. е. не безответственное дешевое критиканство и догматическое огульное отрицание, а выделение и осознание того, что в марксизме положительно и связано с будущим”.⁽²⁸⁾ К слову, заметим, что это утверждение сегодня представляется совершенно верным. Например, уже в конце ХХ века такой неортодоксальный социалист нашего времени как Рой Медведев писал весьма похожее. А именно: "В марксизме имелись утверждения и концепции, которые оказались ошибочными даже для своего времени. В нем имелись утверждения и концепции, которые оказались верными для условий середины или конца ХIХ-го века, но которые не были применимы к условиям середины или конца ХХ-го века. Некоторые из них пришлось пересматривать уже в начале ХХ-го века. Но в марксизме имелись утверждения и концепции, которые выдержали испытание временем, и которые нельзя не использовать во всех почти современных науках об обществе".⁽²⁹⁾ Вместе с тем, надо иметь в виду, что большинство эмигрантов в конце 20-х годов и дальше под марксизмом понимало “советский марксизм” или марксизм-ленинизм, как это пропагандировалось официальной советской идеологией. Естественно, что такой “марксизм” критически воспринимали не только эмигранты-социалисты, но и другие хорошо образованные представители русской зарубежья. Марксизм нельзя отождествлять с так называемым “марксизмом-ленинизмом”.

Однако вернемся к евразийцам. Другой ведущий идеолог евразийства Н. Алексеев специальную статью по этому вопросу начинает с анализа внешнего сходства марксизма и евразийства. Он пишет: “Марксизм - строен, целен, монистичен, таковым же должно быть евразийство”, “марксизм - историчен, не менее исторично и евразийство”, “марксизм, наконец, социален, социальностью проникнуто и евразийство”. И дальше: “Можно прельстится хитроумным планом так удачно изобразить сходство марксизма с евразийством, что каждый марксист скажет: помилуйте, да я - евразиец!”. Но все это будет, по мнению Н. Алексеева, не научной “стороной дела”, а фальсификаторством. На самом же деле, пишет Н. Алексеев, “сходств между марксизмом и евразийством - не видно, видны различия”.⁽³⁰⁾ Однако же даже из того, что перечислил выше цитированный автор как раз видны сходства, хотя различия есть и именно они доминируют.

Основное различие, по мнению Н. Алексеева, состоит в том, что марксизм есть учение материалистическое, а евразийство - идеалистическое. Как это и не странно. Ибо основа евразийства состоит в естественном и географическом положении России, что и предопределяет с силой объективной необходимости, по мнению самих же евразийцев, особенности и даже исключительный путь российской цивилизации. И все же, религиозный подход или “исход” из религиозной, духовной идеи в глазах евразийцев являлся определяющим. “Поэтому, замечает Н. Алексеев, - философский тезис религиозного Запада мы отнюдь не принимаем целиком, - но все же он нам ближе, чем антропологизм Фейрбаха и Маркса”.⁽³¹⁾

Но есть еще одно существенное расхождение между марксизмом и евразийством. Марксизм, как пишет Алексеев, представляет собой типичную для ХIХ века философию истории, “построенную по прямолинейной линии человеческого прогресса”, а евразийство говорит о множественности культур и цивилизаций. “Марксизм начинает с того, что утверждает включенность России в общемировой закон социального развития, а евразийство начинает с утверждения самобытности культурного мира России - Евразии”.⁽³²⁾ В другой работе тот же автор замечает: “То, что коммунисты говорят и делают в интересах коммунизма, нужно говорить и делать в интересах России”.(³³⁾ Это очень любопытное замечание одного из идеологов евразийства. Из него получается, что коммунисты и евразийцы говорят и делают одно и то же только как бы в разных целях. Но можно ли добиваться разных целей практически и идеологически, поступая одинаково? Вряд ли. По всей видимости, и цель в данном случае была одна. Ведь коммунисты стремились к коммунизму не ради теоретической чистоты принципов, а прежде всего ради интересов народа страны, т. е. интересов России. И в 30-е годы, когда риторика мировой революции ушла в прошлое, националистическая политика коммунистов стала преобладающей de facto, собственно, и цели даже риторически совпали в теории построения социализма в одной стране. Это довольно точно подметил Л. Карсавин: “Россия не нуждается в завоеваниях, даже в превентивных завоеваниях. Основа же ее революционной пропаганды лежит прежде всего в ее саморазвитии. Это и нашло себе выражение в теоретически ни для какого марксиста не приемлемой формуле о возможности социализма в одной стране.”⁽³⁴⁾ Вот, это с научной точки зрения абсолютно верное замечание. А уже в этот период в России было полно марксистов, которые с пылом защищали и развивали этот ложный тезис о строительстве социализма в одной стране, да еще боролись по этому поводу с троцкистами. Таков был, например, Н. И. Бухарин.

Н. Алексеев также указывает на различие между марксизмом и евразийством в том, что первый стремится к такому состоянию общества, когда окончательно погашены противоречия между личностью и обществом, когда человечество избавляется от всех бед. Но это не реально и утопично. Всегда в обществе будут проблемы. “Всегда и неизбежно будут существовать дисгармония между силами личными и силами общественными… Только такая дисгармония и ведет к усовершенствованию и личности, и общества, порождая чувство неудовлетворенности, побуждающее к работе во имя лучшего.”⁽³⁵⁾ Однако здесь Н. Алексеев вольно или невольно вульгаризирует марксизм, видимо, следуя популярным его версиям. Марксизм никогда и нигде не обосновывал полное сглаживание противоречий в обществе. Требовать этого просто глупо. Речь в марксизме идет о преодолении социальных противоречий, прежде всего противоречий экономической дифференциации между людьми, о равной мере преодоления отчужденности в сфере производства.

В этой связи у евразийцев было и отрицательное отношение к социализму, правда, также не лишенное двойственности. Прежде всего, социализм для них был порождением европейской традиции, что только это одно делало для них неприемлемым социализм. “Социализм, - писал Н. Трубецкой, - есть порождение романо-германской культуры, духовно совершенно чуждое евразийству”.⁽³⁶) Однако надо отметить, что Н. С. Трубецкой среди евразийцев занимал особо крайние националистические и даже правые позиции.

Более внимательное изучение текстов других евразийцев (хотя и не всех) обнаруживает, что они признавали по существу некоторые основные лозунги или ценности социализма. Так, Н. Алексеев указывал в 1927 г. что совершенно необязательно отказываться от “известного советского лозунга “защита угнетенных и эксплуатируемых”. Напротив, - писал он далее, - этот лозунг всецело соответствует христианским идеалам русского народа и должен быть честно принят всяким будущим правительством России… Принимая этот лозунг, будущее русское правительство объявляет себя, следовательно, хранителем не только христианских идеалов, но и идеалов русской интеллигенции…”⁽³⁷⁾ Тем самым, по сути дела евразийцы с этой стороны были христианскими социалистами, как и многие русские интеллигенты конца ХIХ – начала ХХ века. Еще в 1922 г. один из сторонников евразийства Л. Карсавин замечал: “Увы, все русские интеллигенты немного социалисты”.⁽³⁸⁾

Тот же Карсавин в одном из своих выступлений 1928 г. говорил (по записи его слушателя): “Социализм имеет большую связь с религией вообще, даже в терминах, и с христианской в частности. Нельзя забывать, что первоначальные социалисты были людьми религиозными и лишь позднее они пришли к атеизму. Но в социализме, его пафосе все время находил себе выход религиозный экстаз, который не находил уже себе места в историческом христианстве последних веков”⁽³⁹⁾ В другой статье 1928 г. тот же Л. Карсавин писал о советском социализме так: “В советском социализме явен могучий творческий порыв. Это стремление создать новую жизнь, новое общество, новое государство, притом создать немедленно, не дожидаясь, пока до них доплетется старушка-история, но предельно напрягая все живые и творческие силы.”⁽⁴⁰⁾

Говоря об отношении евразийцев к революции, большевизму и марксизму нужно иметь в виду неоднородность самих евразийцев. Так, можно определять Л. Карсавина более левым евразийцем, а Н. Трубецкого более правым. Более того, следует учитывать так называемый раскол евразийцев в конце 20-х годов. В 1928 г. в предместье Парижа Кламаре стала издаваться газета “Евразия” (вышло всего 35 номеров за 1928 -1929 гг.) в редакционную коллегию которой среди других входили Л. П. Карсавин, П. П. Сувчинский, Д. П. Святополк-Мирский.⁽⁴¹⁾ Ведущую организационную роль в этой группе играл Сергей Эфрон (муж Марины Цветаевой), который в дальнейшем стал по сути дела агентом сталинского КГБ. Суть раскола состояла в том, что эта группа и эта газета заняли отчетливо просоветскую позицию, идя на серьезное сближение с марксизмом и советским социализмом. Об этом можно судить из передовой статьи газеты “Евразия” (1929, № 8): “Мы поняли русскую революцию как революцию интернациональную, нужную и благую для всего человечества. ... Изо всех западных мыслителей нам стал самым близким - Маркс, - утверждение, которое еще два-три года назад удивило бы большинство евразийцев. К Марксу привлекает нас не только его колоссальная теоретическая власть над конкретными историческими массами, не только сверхчеловечески страстная направленность его этико-политической воли, но больше всего... установка на действие, на философию делаемую, а не думаемую”.⁽⁴²⁾

На все это ортодоксальные теоретики евразийства ответили резко и безапелляционно. “Кто говорит: “Марксизм необходим”, - восклицал П. Савицкий, - тот утверждает, что в социальных явлениях и в идейных составах мы находим только отражение материально-экономических отношений. Идее Бога здесь не может отвечать никакая реальность. ... Евразийство несовместимо с марксизмом, и попытки механически сопрячь эти системы суть попытки, не додуманные до конца.”⁽⁴³⁾ Здесь характерно и любопытно, не то что одни евразийцы выступали за марксизм, а другие против, а то, что вообще проблема близости или сходства марксизма и евразийства являлась предметом серьезного обсуждения в евразийской среде.

Отношение к социализму евразийцев П. Савицкий как бы обобщил в брошюре “Борьба за евразийство” 1931 года. Указывая, что в 1931 г. можно точнее определить это отношение к социализму, чем в 1922 г., он писал: ”Исповедуя религиозные начала, мы утверждаем философию подчиненной этим началам политики и экономики, тем самым чуждую философии социализма... Но поскольку социализм, в жизненном осуществлении, преображается в этатизм (развитие государственного хозяйства) - его устремления созвучны устремлениям евразийцев. ... С одинаковым правом можно сказать, что мы отвергаем социализм и что мы являемся сверхсоциалистами.”⁽⁴⁴⁾

Вместе с тем, евразийцы довольно верно и, может быть, одними из первых уловили перерождение коммунистической политики ВКП(б) в, как они писали, “капитало-коммунизм”. Это “капиталистическое перерождение” выражалось по их мнению в факте “эксплуатации государством труда рабочих, исходящей из того, что государство выступает в отношении рабочих, как работодатель-монополист”.⁽⁴⁵⁾ Это положение во многом и задолго предвосхитило известную постановку о государственном капитализме в СССР.

Общее понимание евразийцами советского строя можно найти в следующих словах, обладающих совершенно очевидным позитивным смыслом: “Советский строй можно рассматривать как особую, приспособленную к российско-евразийским условиям, форму представительства и управления”.⁽⁴⁶) Раскрывая это положение, Н. Алексеев достаточно правильно характеризовал социально-экономический строй, который сложился в послереволюционной России: “Практика коммунизма в России может убедить в том, что вместо многих капиталистических хозяев в советском государстве стал один громадный хозяин-капиталист – сама советская власть”⁽⁴⁷⁾. И далее автор делает такой вывод: “В вопросе о политическом строе народ нужно приучить к здоровому реализму, а не к пустым бредням, не к бабушкиным сказкам. При этих соображениях меняется установка и по отношению к строю советскому. С точки зрения политической относительности он сам по себе как известная форма должен лишиться того опиума, который он у многих возбуждает. Как и во всяком политическом строе, в нем есть много несовершенств, но, возможно, что в нем при внимательном и беспристрастном взгляде откроются и некоторые и положительные стороны”(⁴⁸⁾. Вот за это в определенной мере положительное отношение к советскому строю, естественно, эмиграция не принимала и не понимала евразийцев.

В 1926 г. Л. Карсавин сделал вывод, что “самою настоятельною задачею переживаемого момента является выработка нового религиозно-национального миросозерцания. Необходима новая установка и новая идеология. Пускай, как и всякая идеология, она будет выражать “идейность” новой России ограниченно, несовершенно, сначала даже примитивно. В этом не будет большой беды, если правильно к ней отнестись. Правильно же отнестись к ней значит преодолеть революционно-доктринерскую установку, т. е. в себе самих преодолеть преодолеваемую Россией революцию... В эту программу должны войти и основы “советской системы” и решение социально-экономической проблемы в смысле признания за собственностью функционального значения, что одинаково далеко и от идеи священной собственности и социализма. Здесь внутренняя проблема России и оказывается ее историческою миссиею.”⁽⁴⁹⁾

Годом позже тот же автор повторяет эту мысль: “За время революции органически создались (а не созданы коммунистами, которые были лишь плохими и бессознательными орудиями народной воли) основы новой русской государственности. Они нуждаются в дальнейшем развитии, в частичных улучшениях и поправках… Но все это – сфера органической работы…”.⁽⁵⁰⁾ Если оставить на совести этого автора его язвительность, что большевики были “плохими” и тем более “бессознательными орудиями народной воли”, что полностью опровергает практика новой государственности, то общий смысл утверждения верный. Ибо большевики действительно в конечном счете выполняли волю народа. У большевиков, конечно, были мечтания и фантазии как впрочем и у всех других политических партий, но их фантазии быстрее проходили и в конечном счете были существенно ближе к реальной жизни, чем у других. Вот с названиями у большевиков, действительно, были трудности. Особенно в сталинский период наименования и жизнь стали сильно расходиться.

Понимая советский строй “в качестве базы дальнейшего развития” евразийцы предлагали “внести” в этот строй следующие элементы: 1) начала религиозности; 2) начала хозяйственности в лично-хозяйственном (не капиталистическом) смысле; 3) начала социальности, утраченные в процессе перерождения коммунизма в капитало-коммунизм; 4) сознание евразийского своеобразия в форме понимания России - Евразии как особого мира и отвержения господствовавшего доселе западопоклонничества.”(⁵¹⁾

Концепция “доброго хозяина” и теория хозяйствования

Основным разработчиком этих вопросов среди евразийцев выступил П. Н. Савицкий, положения которого мы и возьмем за основу нашего рассмотрения. Начинает Савицкий с утверждения, что в русском языке есть слово “замечательное богатством и обобщенностью заключающегося в нем содержания”. Это слово - “хозяин”. И еще очень важное дополнение Савицкого: “Оно выступит на первый план, как только пробьет час создания самостоятельно-русского учения о хозяйстве”. “Хозяин - это одновременно и домохозяин, и сельский хозяин, и хозяин-промышленник” ⁽⁵²).

Он также рассматривал противопоставление понятий хозяина и предпринимателя. “Хозяина в производстве” современная экономическая доктрина не знает, она знает “предпринимателя”...относиться к делу “по-хозяйски” и “по-предпринимательски” - это вовсе не одно и то же. Нужно различать предпринимательство как определенную эмпирическую хозяйственно-экономическую функцию и как особую духовно-экономическую сущность. Хозяин же есть именно только духовно-хозяйственная сущность.”(⁵³⁾ Тем самым Савицкий в хозяине видит если можно так сказать одухотворенного предпринимателя, и даже не предпринимателя, а деятеля в развитии хозяйства.

На этой основе Савицкий строит свою теорию хозяйского ценнения. “Хозяйское ценнение хозяйства есть мост, связь и скрепа между мирами “соотносительного” и “абсолютного”. Ценя свое хозяйство как источник “соотносительных” ценностей, как источник “чистого дохода”, “добрый хозяин” в то же время ценит хозяйство и “абсолютно” - как ощутительное единство, как одухотворенную систему...”.⁽⁵⁴⁾ При этом Савицкий отмечает, что “хозяйское ценнение есть устранение “капиталистического духа”. Тем самым добрый хозяин - это не просто капиталист, и даже вовсе не капиталист, предприниматель, а хозяйственный деятель, устремлением которого становится развитие хозяйства как такового в целях не прибыли, а, как говорили в советский период, в целях удовлетворения общественных потребностей.

И в целом евразийцы были против капитализма как экономической системы. Это хорошо видно из их коллективного документа “Евразийство (Формулировка 1927 г.)”, основным автором которого и был П. Савицкий. (Это легко доказывается прямыми текстуальными совпадениями основных положений этого документа и ряда статей П. Савицкого того периода). Здесь сказано: “Евразийцы отстаивают лично-хозяйственное начало. Однако начало это, в их понимании, отнюдь не идентично капиталистическим порядкам. Евразийцы считают необходимым устранение капиталистического строя. Отрицание капитализма исходит у них не из диалектического материализма, ... но из явственного подразделения духовного и материального начала жизни.” И здесь же: “Капиталистическая система отрицает в существе духовные основы жизни и потому рассматривается евразийцами... как знак угашения духа, угашения, происшедшего на почве упадочной культуры современной Европы. Политика государства в экономической области должна базироваться, по мнению евразийцев, не на предоставлении возможности наибольшего обогащения, но на начале служения каждого своим согражданам и народно-государственному целому. Лично-хозяйственный строй они рассматривают, как технически наиболее обеспечивающий возможности такого служения и способствующий увеличению общественного продукта. В этом строе государственная власть своей политикой должна неуклонно обеспечивать каждому трудящемуся достаточное участие в потреблении общественного продукта и достойные человека условия существования.”⁽⁵⁵) Эти последние утверждения евразийцев поразительно близко совпадают с требованиями многих партийных документов КПСС и лозунгами советского периода. Да и по существу эти положения весьма близки к основным требованиям социализма.

В отличии от славянофилов и народников евразийцы не держались за русскую общину, полагая ее исторически возникшей и соответственно преходящей формой хозяйства. “Поскольку общинное землевладение, - писал Н. Трубецкой, - тормозит развитие производительности крестьянского хозяйства, его следует признать даже явлением культурно вредным... Евразийство, проповедуя русскую самобытность, как раз общинное хозяйство не включает в число существенных признаков этой самобытности”.⁽⁵⁶⁾ В этом отношении евразийцы совпадали во мнениях со многими современными историками, которые историю понимали как единый мировой процесс (Н. Бердяев, П. Милюков и др.)

Экономическая роль государства и народнохозяйственное планирование

Исходя из своей центральной концепции месторазвития, евразийцы отмечали, что государственное регулирование экономики, контроль и выполнение государством хозяйственных функций всегда было присуще русской истории. По их мысли хозяйственные функции государства “теснейшим образом связаны с совокупностью русских условий и выражают собой необходимость русского месторазвития, т. е. русской социально-исторической среды, рассматриваемой неотрывно от условий занятою ею территории”. Поэтому евразийцы являлись “сторонниками широкого государственного регулирования и контроля хозяйственной жизни, а также сторонниками принятия на себя государством существенных хозяйственных функций”.⁽⁵⁷⁾

Относительно экономического стоя Советской России они, в целом правильно угадывая его сущностную особенность, выразили это в следующих словах: “Нынешний экономический строй СССР представляет собою не более, как заострение и сгущение черт торгового, промышленного и земельного уклада, наблюдавшегося в киевской и в московской Руси и в императорской России”.⁽⁵⁸⁾ Правда, относительно торгового уклада они ошибались, ибо в 1927 г. торговля в значительной степени была государственной в отличии от дореволюционной России, для которой характерен был именно торговый капитализм.

Поэтому евразийцы и одобряли экономические мероприятия советского правительства: “Советскими экономистами, - указывалось в коллективном документе евразийцев 1927 г. – правильно намечены две основные магистрали, следуя по которым можно справиться с бедствием национальной безработицы: 1) интенсификация сельского хозяйства и 2) индустриализация страны”. Интересно так же и то, что они предлагали для усиления этих направлений “а) предоставление крестьянам свободы хозяйственного самоопределения и б) энергической и действительной государственной политики к увеличению фонда заработной платы”.⁽⁵⁹⁾ В конце 20-х годов эти требования по существу совпадали с требованиями “левой оппозиции” внутри страны.

При этом евразийцы выделяли решающую роль государственного регулирования всей экономики и государственного сектора хозяйства. В 1933 г. П. Савицкий отмечал, что среди некоммунистических групп эмиграции евразийцы были первыми, “кто признал, что дальнейшее экономическое развитие России должно исходить из сложившихся в ней в пореволюционный период форм государственного хозяйства”.⁽⁶⁰⁾ Роль государства в экономики при этом обосновывалась особым географическим положением страны – “местоположением”. Тот же П. Савицкий писал: “Россия-Евразия представляет собою целостный материк, имеющий весьма немногие соприкосновения с берегами океана-моря и, в общем, оторванный от него. Этим затрудняется конкуренция, господствующая в мире океанического хозяйства, и выдвигаются начала монополии”, с неизбежным государственным вмешательством.⁽⁶¹⁾ Тут же автор поясняет, что при перевозках по морю, что свойственно как раз океаническим странам, происходит свободная конкуренция между судовладельцами, а в странах с протяженной сухопутной границей основным перевозчиком выступает железнодорожный транспорт, который по природе своей монополистичен. Да еще на бесконечных пространствах России, вытянутой по горизонтали.

Евразийцы в большинстве своем являлись активными сторонниками не только государственного регулирования экономики, но и народнохозяйственного планирования. “Нет, быть может, другого вопроса, в котором мировое значение русской революции было бы столь значительным, как именно в вопросе внедрения идеи и практики плана, охватывающего собой всю совокупность жизни страны”, - писал П. Н. Савицкий в 1933 году. И дальше: “Плановое хозяйство есть огромный рычаг социальной политики. Оно направлено на обеспечение интересов труда. Делая накопление преимущественной функцией государства, оно позволяет идти в этом направлении так далеко, как не может идти государственная регулировка при сохранении полноты частно-хозяйственного уклада”.⁽⁶²⁾

Общий их взгляд на плановое хозяйство можно, видимо, обнаружить в коллективном документе “Евразийство” (Формулировка 1927 г.), где сказано: “Евразийцы не только отстаивают развитие функций Госплана, как органа, объединяющего государственную политику, но и высказываются за внесение плановости в отрасли, в настоящее время недостаточно ею проникнутые, как например: высказываясь за широкое применение частного жилищного строительства, Евразийцы подчеркивают необходимость подчинить и его общему техническому, санитарному и художественно-архитектурному плану”. И тут же поясняется, что это не должно означать “полной национализации хозяйственной жизни”. “Всегда останутся факторы, имеющие значение для экономической жизни, которые не поддаются регулированию и учету в порядке заранее составленного плана. Дело, - таким образом совершенно верно пишут евразийцы, - идет не о безостаточном растворении хозяйственной жизни в заранее составленном плане, но об усилении в ней учета и плановости”.⁽⁶³⁾

В то же время евразийцы не выступали за полное обобществление всего и вся. “Не может и не должно быть огосударствлено все. Должна быть принципиально признана сфера, которая не подлежит “национализации”. Таким образом евразийцы признавали необходимость существования частного сектора, который страховал бы “рабочих от возможных злоупотреблений государства”.⁽⁶⁴⁾ И в целом евразийцы выступали за сохранения советского типа хозяйства как типа смешанной экономики с преобладающей ролью государства. Но при этом признавали существенную роль частной экономики. “Частное начало, - писал в 1929 г. один из евразийцев, - есть крупное творческое начало экономической жизни. Поставленное в положении врага планового хозяйства – он способно вызывать в нем перебои и нарушения. Поставленное в рамки государственного регулирования, оно – первостепенный фактор развития производительных сил”.⁽⁶⁵⁾

В той же статье автор приводит многочисленные примеры бессмысленной административной борьбы с частным капиталом в Советской России: “В последнее время нет отрасли и нет года, по которым не объявлялось бы о сокращении доли частника в сбыте товаров. Кроме не продажи частнику продуктов государственной промышленности, предпринимаются другие, более исключительные меры. Таково повышение "для частника" на 30 % тарифа при перевозке соли по железной дороге” И в этой связи автор делает такой вывод: “В этой политике не учитывается, что таким путем уничтожаются налоговые объекты, которые могли бы питать средствами саму же государственную промышленность”.⁽⁶⁶⁾

В этой связи можно отметить, что плановое хозяйство в понимании евразийцев не совпадало с тем, что конкретно осуществлялось уже в конце 20-х годов в Советской России и что господствовало в книгах советских экономистов. Евразийское плановое хозяйство, подчеркивал П. Савицкий, “вместо того, чтобы подавлять всеми средствами частную хозяйственную инициативу, будет использовать ее и направлять на служение целому”.⁽⁶⁷⁾

Эти вопросы были поставлены еще в 1927 г. в коллективном документе, где указывалось, что “наряду с существующей и имеющей развиваться и впредь государственной промышленностью, охватывающей важнейшие отрасли, должна быть создана соразмерная ей частная промышленность такого же охвата”.⁽⁶⁸⁾ Интересна при этом их аргументация. Если государственная промышленность нужна из-за месторазвития, то частная нужна для развития лично-хозяйственного начала. Их взаимное дополнение и конкуренция по мысли евразийцев “устраняет получение в частной промышленности сверхприбылей и делает невозможным эксплуатацию рабочих”. Последнее, конечно, не так, но смягчить, снизить ее будет действительно возможно. Таким образом, социальную систему евразийцы основывали на “сосуществовании государственного и частного предпринимательства, взаимно дополняющих и влияющих друг на друга”.⁽⁶⁹⁾ В этой связи они полагали возможным в сельском хозяйстве допустить совместное существование “совхозов”, “колхозов” и единоличных крестьянских хозяйств”.⁽⁷⁰⁾

“Плановое хозяйство и предоставляемая личности свобода выбора хозяйственных форм, - писал П. Савицкий, - вот два внешне противоречивых, а по существу вполне согласуемых принципа, на которых евразийство строит свою систему”. И это по их мнению “не компромисс между капитализмом и социализмом, не механическое соединение того и другого… Это синтез, диалектический выход из тупикового капитализма и полного обобществления, гармоническое разрешения противоречия между частным и общим в его применении к хозяйственной области”.⁽⁷¹⁾

Заключение

Подводя итоги нашего рассмотрения евразийства как весьма интересного и единственно позитивного интеллектуального течения русской эмигрантской мысли, естественным образом возникает необходимость как-то определить его значение и возможности современной интерпретации. Проблема оценки евразийства заключается в том, что многие их предположения (не предложения - что важно различать) хотел кто-либо или нет реализовались в практике СССР как бы само собой. На это обратили внимание некоторые современные исследователи. Так, один автор замечает, что “в годы Великой Отечественной войны Сталин “озвучил” евразийство”.⁽⁷²⁾ Другой автор вступительной статьи к сборнику работ евразийцев С. Ключников пишет: “Парадокс истории состоит в том, что и сама Лубянка, и ее главный хозяин И. Сталин, впоследствии в известной степени, хотя и в крайне уродливой, искаженной форме реализовали идеи разгромленного евразийского движения”.⁽⁷³⁾ Однако, поправим автора в том смысле, что ни Сталин, ни Лубянка евразийское движение не громили, оно спокойно просуществовало до начала 2-ой мировой войны. Но аргументация С. Ключникова верная, ибо ориентация “на чисто национальный путь развития страны” и отказ от некоторых “коминтерновских космополитических программ” и “патриотические лозунги” - все это было характерно для идеологии и практики СССР сталинского времени. Но никакого “парадокса истории” тут нет, ибо здесь есть сама история. Это был нормальный, объективно неизбежный путь развития страны в условиях буржуазного способа производства. Евразийцы предугадали эту необходимость, Сталин через многие перегибы и извращения шел по этому пути. Даже лучше сказать так: история тащила Сталина по этому пути. Не он сознательно выбрал, как бы начитавшись книг евразийцев (их он совершенно не читал, хотя читать умел и любил в отличии от последующих руководителей партии), именно этот путь, а наоборот он всеми силами сопротивлялся, цеплялся за старые догмы вульгарного марксизма, упирался. Но вынужден был идти. Отсюда и его бесконечные репрессии, поиски врагов. Ведь он был искренне убежден, что строит социализм.

1. Альтернативы, 2001, № 3, с. 2.
2. Савицкий П. Н. Идеи и пути евразийской литературы. - В кн.: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. М., 1997, с. 370.
3. Карсавин Л. П. Феноменология революции. - Евразийский временник. Кн. 5. Париж, 1927, с. 69.
4. Савицкий П. Н. Континент Евразия. с. 129.
5. Кизеветтер А. А. Евразийско-большевистские мелодии. - “Руль”, 1927, 31 мая. Цит. по: Вандалковская М. Г. Историческая наука российской эмиграции: “евразийский соблазн”. М., 1997, 241.
6. Трубецкой Н. С. Мы и другие. - В кн.: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993, с. 85.
7. Савицкий П. Н. Идеи и пути евразийской литературы. - В кн.: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. М., 1997, с. 369.
8. Евразийство (Формулировка 1927 г.). - В кн.: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993, с. 217.
9. Савицкий П. Н. Континент Евразия, с. 45.
10. Бердяев Н. Духовные основы русской революции. Опыты 1917 - 1918 гг. СПб., 1998, с. 380.
11. Вернадский Г. В. Начертания русской истории. - В кн.: Евразия. Исторические взгляды русских эмигрантов. М., 1992, с. 102-103.
12. Евразийство (Формулировка 1927 г.). - В кн.: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993, с. 217.
13. Трубецкой Н. С. “Русская проблема”. - В кн.: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993, с. 57.
14. Там же, с. 54.
15. Там же, с. 55.
16. Кизеветтер А. Евразийство. - В кн.: Мир России - Евразия. Антология. М., 1995, с. 323.
17. Савицкий П. Н. Идеи и пути евразийской литературы. - В кн.: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. М., 1997, с. 370.
18. Трубецкой Н. С. Мы и другие. - В кн.: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993, с. 85.
19. Там же, с. 88.
20. Алексеев Н. Н. Русский народ и государство. М., 2000, с. 254.
21. Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993, с. 217.
22. Сувчинский П. К преодолению революции. - Евразийский временник (Берлин), 1923, кн. 5, с. 47.
23. См.: Пащенко В. Я. Идеология евразийства. М., 2000, с. 160.
24. Савицкий П. Н. В борьбе за евразийство. Берлин, 1931, с. 36.
25. Кизеветтер А. А. Евразийство. - В кн.: Мир России - Евразия. Антология. М., 1995, с. 316.
26. Пащенко В. Я. Идеология евразийства. М., 2000, с. 64.
27. Там же, с. 293.
28. Карсавин Л. П. Социализм и Россия. – В кн.: Мир России – Евразия. Антология. М., 1995, с. 293.
29. Медведев Р. Кризис марксизма? – Альтернативы, 1995, № 4, с. 4.
30. Алексеев Н. Н. Евразийство и марксизм. - Евразийский сборник. Кн. 6. Прага, 1929, с. 7.
31. Там же, с. 9.
32. Там же, с. 12-13.
33. Алексеев Н. Н. Советский федерализм. - В кн.: Мир России -Евразия. Антология. М., 1995, с. 175.
34. Карсавин Л. П. Социализм и Россия. – В кн.: Мир России – Евразия. Антология. М., 1995, с. 294.
35. Алексеев Н. Н. Евразийство и марксизм. - Евразийский сборник. Кн. 6. Прага, 1929, с. 14-15.
36. Трубецкой Н. С. Мы и другие. – В кн.: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993, с. 81.
37. Алексеев Н. Н. Советский федерализм. - В кн.: Мир России -Евразия. Антология. М., 1995, с. 172.
38. Карсавин Л. П. Малые сочинения. СПб., 1994, с. 321.
39. Там же, с. 509.
40. Карсавин Л. П. Социализм и Россия. – В кн.: Мир России – Евразия. Антология. М., 1995, с. 294.
41. Пащенко В. Я. Идеология евразийства. М., 2000, с. 238.
42. Мир России - Евразия. Антология. М., 1995, с. 299-300.
43. Савицкий П. Н. Газета “Евразия” не сеть евразийский орган. - В кн.: Мир России - Евразия. Антология. М., 1995, с. 305.
44. Савицкий П. Н. В борьбе за евразийство. Париж, 1931, с. 8.
45. Россия между Европой и Азией. Антология., с. 220.
46. Савицкий П. Н. Идеи и пути евразийской литературы. - В кн.: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. М., 1997, с. 379-380.
47. Алексеев Н. Н. Русский народ и государство. М., 2000, с. 310.
48. Там же, с. 292.
49. Карсавин Л. П. Феноменология революции. – Евразийский временник. Кн. 5, Париж, 1927, с. 73-74.
50. Карсавин Л. П. Основы политики. – В кн.: Мир России – Евразия. Анталогия. М., 1995, с. 153.
51. Россия между Европой и Азией, с. 220.
52. Савицкий П. Н. Континент Евразия. М., 1997, с. 217.
53. Там же, с. 218.
54. Там же, с. 228.
55. Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993, с. 219.
56. Трубецкой Н. С. Мы и другие. - В кн.: Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн., с. 83.
57. Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. М., 1993, с. 225.
58. Там же, с. 226.
59. Там же, с. 225.
60. Савицкий П. Н. Идеи и пути евразийской литературы. – В кн.: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. М., 1997, с. 380.
61. Там же, с. 381.
62. Савицкий П. Н. Континент Евразия. М., 1997, с. 104-105.
63. Россия между Европой и Азией, с. 228.
64. Там же, с. 105.
65. Тимофеев Н. Л. О советской промышленности. – Евразийский сборник. Кн. 6. Прага, 1929, с. 74.
66. Там же, с. 74.
67. Савицкий П. Н. Идеи и пути евразийской литературы. – В кн.: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. М., 1997, с. 387.
68. Россия между Европой и Азией, с. 226.
69. Там же, с. 227.
70. Савицкий П. Н. Идеи и пути евразийской литературы. – В кн.: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. М., 1997, с. 387.
71. Савицкий П. Н. Идеи и пути евразийской литературы. – В кн.: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. М., 1997, с. 388.
72. Налепин А. Материалы евразийства в “Российском архиве”. - В кн.: Евразийская перспектива. М., 1994, с. 99.
73. Ключников С. Восточная ориентация русской культуры. - В кн.: Русский узел евразийства. Восток в русской мысли. М., 1997, с. 26.

© (составление) libelli.ru 2003-2020