III. ИСТОРИЯ И СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

Постсоветское общественное сознание и социализм

А.В.Гусев

Взлёт и падение рабочего движения

Ситуация выглядит парадоксально: ведь главные объективные условия, которые должны способствовать распространению социалистических идей, казалось бы, налицо. Во-первых, в стране имеется многочисленный класс наёмных работников, ядро которого составляет индустриальный пролетариат. К концу 80-х годов в СССР насчитывалось 80-85 миллионов рабочих и 25-30 миллионов работников умственного труда, не связанного с руководящими функциями. Эти категории составляли 90% всего занятого населения. Советский пролетариат отличался высокой степенью урбанизации: 80% его проживало в городах, и было охвачено городской культурой. Десятки миллионов наёмных работников были встроены в ту же организацию труда, что и во всех промышленно развитых странах. По уровню образованности советские рабочие не уступали западным: 70% процентов из них имели среднее или среднее специальное образование (1). Во-вторых, положение этого класса на протяжении 90-х годов неуклонно ухудшалось: достаточно сказать лишь о сокращении реальных заработков рабочих более чем на 60% (2), массовых увольнениях, повсеместных невыплатах заработной платы.

На рубеже 80-90-х годов многим наблюдателям представлялось, что столь мощный класс имеет всё необходимое, чтобы стать одной из самых активных сил в обществе. Если сто лет назад гораздо менее многочисленным и образованным российским рабочим удалось объединиться в сильное движение и создать массовые социалистические организации, то почему не ожидать от их современных потомков ещё более внушительных успехов. Так, в 1990 году придерживающийся левых взглядов канадский учёный, специалист по России, с уверенностью предсказывал, что “конкретный опыт рыночных реформ может только способствовать росту политизации рабочих и интенсификации противоречий в обществе. Когда это случится, на повестку дня встанет вопрос о публичном обсуждении альтернативной социальной программы”. “Фундаментальный социалистический выбор” советских трудящихся, подчёркивал он, не вызывает сомнения (3).

Надо признать, что в то время подобные оценки имели под собой некоторые основания. Уже в 1987-1988 годах рабочие некоторых предприятий стали реагировать на ослабление тоталитарного гнёта (начало “перестройки”) такими формами борьбы за свои права на производстве, как прекращение работы, групповые протесты, голодовки. На первом этапе эти выступления ограничивались масштабами отдельных бригад, участков, реже - цехов, но уже в 1989 году страну потрясли массовые забастовки шахтёров. На волне забастовок в Кузбассе стали создаваться городские рабочие комитеты, возникла независимая от правящей партии общественно-политическая организация “Союз трудящихся Кузбасса”, декларирующая свою приверженность принципам “социализма, интернационализма и общечеловеческих ценностей” (4).

Отвергая бюрократический тоталитаризм, рабочие активисты в то время апеллировали вместе с тем к “социалистическим идеалам”. В программном заявлении Союза трудящихся, принятом конференцией рабочих комитетов Кузбасса в ноябре 1989 года говорилось, например, о необходимости  “при преобразовании государственной собственности трудовым коллективам отнять её у министерств и ведомств, практически ею обладающих, и сделать общественной не только по форме, но и по содержанию... Союз трудящихся Кузбасса не считает возможным использование частной собственности, основанной на эксплуатации человека человеком” (5).

В 1990-1991 годах активность трудящихся продолжала нарастать. Возник Независимый профсоюз горняков (НПГ), вслед за шахтёрскими стали формироваться другие организации наёмных работников. В одном только Ленинграде образовалось 46 новых профсоюзных и рабочих объединений (6). Весной 1990 г. несколько десятков независимых рабочих организаций провозгласили создание Конфедерации труда. Одновременно под воздействием активизации пролетариата начали довольно быстро развиваться новые политические объединения, ориентированные на демократический и либертарный социализм. Численность одной из таких организаций, Конфедерации анархо-синдикалистов, достигла в 1990 году 1200-1500 человек (7).

 Рабочее движение быстро шло по пути политизации. На первый план в требованиях забастовщиков выдвинулись политические вопросы: демократизация, ликвидация монополии КПСС на власть и т. п. “От экономических требований до понимания необходимости реформирования всей системы в прошлом веке рабочие шли три десятилетия - от первых стачек 70-х годов - до ленинского “Союза борьбы” (1895 год). Для такого же пути рабочим Кузбасса потребовалось лишь три месяца”, - с гордостью заявляли лидеры Совета рабочих комитетов Кузбасса (8).  

Горняки и другие забастовщики, количество которых в отдельные моменты доходило до нескольких сот тысяч, чувствовали себя большой силой. Их экономические требования, связанные с предоставлением предприятиям большей самостоятельности и улучшением снабжения товарами, как правило, удовлетворялись, а политические рассматривались со всей серьёзностью. Осенью 1989 года воркутинские шахтёры потребовали отмены шестой статьи Конституции, которая закрепляла руководящую роль КПСС в общественно-политической системе, - и вскоре ЦК правящей партии согласился пойти на это. Именно поддержка трудящихся была одним из главных факторов, способствовавших возвышению Бориса Ельцина, который не скупился на обещания и даже - как ни иронично это сегодня звучит - говорил о возможности передачи рабочим комитетам всей государственной власти в России! (9).

Таким образом, быстрое нарастание активности трудящихся, лёгкость образования в их среде организационных структур, практически молниеносная политизация движения - всё в начале 90-х годов, казалось бы, говорило о том, что рабочему движению уготовано большое будущее. Можно было ожидать, что, столкнувшись с последствиями введения рыночной экономики, наёмные работники скоро освободятся от иллюзий относительно “спасительной роли рынка” и, в соответствии со своими изначальными социалистическими устремлениями, придут к пониманию необходимости альтернативного общественного устройства. Сумев покончить с тоталитаризмом, они уж тем более смогут отстоять свои права и интересы в условиях демократии! Реалии постсоветского развития, однако, опрокинули такого рода прогнозы целиком и полностью.

В 90-е годы на всей территории постсоветского пространства наёмные работники оказались по сути дела бессильны перед лицом резкого падения уровня жизни (сравнимого с тем, что принесла первая сталинская пятилетка(10)), увольнений и значительного ухудшения условий труда. Вместо того, чтобы консолидироваться в борьбе, рабочее движение просто-напросто распалось. Большинство его структур (свободные профсоюзы, рабочие комитеты) развалилось и исчезло, некоторые, лишившись сколько-нибудь массовой поддержки, деградировали и утратили качественное отличие от старых бюрократических “профсоюзов”. Столь же печальная судьба постигла, соответственно, и начавшие было зарождаться левые политические организации: фактически прекратили своё существование КАС, Социалистическая партия и целый ряд более мелких образований.

Единственной “массовой” структурой, в которой по инерции продолжают числиться миллионы трудящихся в странах бывшего СССР, являются ныне официальные, или “традиционные” профсоюзы. Вся деятельность их центральных органов сводится к “конструктивному партнёрству” с правительствами, разбавляемому время от времени формальными “протестами”. На уровне предприятий это, как правило, бессильные придатки к администрации. Вот как описывает состояние “традиционной” профсоюзной организации рабочий одного из крупных машиностроительных заводов Днепропетровска: “За последние четыре года (и это в условиях превращения предприятия из государственного в ОАО и фактического прекращения выплаты зарплаты) ни одного собрания...  Где-то есть профком официального профсоюза, который за четыре месяца моей работы никак и ничем не обнаружил своего существования. В этих тяжелейших условиях никто из рабочих цеха, где я работаю, не может сказать, чем же этот профком занимается, кто входит в его состав, истёк или нет срок его полномочий, и это при том, что все они “члены” официального профсоюза - бухгалтерия завода исправно отчисляет профвзносы из их заработков. Возглавляет профком человек, бывший в 70-х годах освобождённым секретарём ВЛКСМ завода, в 80-х годах - освобождённым секретарём КПСС завода... Чем же он там, на этой “выборной” должности занимаетсяN “У них там свои дела”,- говорят рабочие, намекая на тесные связи директора и профбосса” (11). Такова типичная картина “профсоюза” образца 90-х годов.

Феномен доклассового сознания

А что же сами трудящиеся? Готовы ли они активно отстаивать свои права и интересы?

По данным социологического опроса, проводившегося на крупных машиностроительных предприятий Петербурга и Ельца, большинство рабочих разделяют следующий тезис: “Жизнь показывает, что любой нажим на администрацию к добру не ведёт. Рабочие всегда остаются в проигрыше”. На питерском заводе “Арсенал” с этим согласились 67,5% опрошенных, на Елецком заводе тракторных агрегатов (ЕЗТА) - 65,9%. В первой половине 90-х гг. увольнения привели к сокращению численности рабочих ЕЗТА в 5 раз, остальные работают в условиях хронических задержек и неполных выплат зарплаты. И, тем не менее, среди них преобладает мнение о том, что сопротивляться  не имеет смысла: “всякие забастовки скорее всего ничего не дают, кроме вреда производству и самим рабочим”; “забастовки провоцируют хаос в стране”; “из-за бунтовщиков рабочие теряют в заработке”; “те, кто судится с администрацией, - сутяги и выскочки”. Неудивительно, что участвовать в стачке, если она начнётся, выражают готовность лишь 25% опрошенных (12). ЕЗТА - характерный пример промышленного предприятия российской провинции. Едва ли можно предполагать, что на других похожих предприятиях сознание пролетариата является качественно иным.

На питерском заводе “Арсенал”, также обследованном социологами, большинство рабочих воздержалось от резко негативных оценок сопротивления вообще и забастовок в частности, принять участие в стачке здесь готовы 45,9%. Однако на практике это не выливается даже в менее радикальные действия. “Люди боятся безработицы, поднять их на протест очень трудно, - рассказывает лидер заводского свободного профсоюза (разгромленного во второй половине 90-х гг. совместными усилиями администрации и “традиционных” профаппаратчиков), - Я уговариваю тех, кто получил извещение о сокращении: пиши заявление с просьбой согласовать увольнение с профсоюзом. А я гарантирую, что не дам согласия, и суд защитит, хотя дело может протянуться долго. Не верят, боятся, нервничают. Мол, что толку обращаться в профсоюз, если председателя выгнали с завода, и - как я буду с этой администрацией потом работать?! Выкидывают целый цех за ворота. Говорю: взбухните, вам же терять нечего. Полная апатия. Как стадо, идут на убой” (13).

Итак, активность периода “перестройки” в начале 90-х годов сменилась в пролетарской среде апатией и конформизмом. Стремление к объединению - скептицизмом по отношению ко всяким формам организации. “Любые организации нужны только тем, кто стремится подняться вверх по спинам рабочих”, - считает большинство работников ЕЗТА (14). Развал структур рабочего движения в условиях господства такого рода настроений - явление более чем естественное.

90-е годы не стали, конечно, временем полного прекращения выступлений трудящихся. Забастовки и конфликты, хотя далеко не в тех масштабах, что раньше, продолжали происходить. Однако 90%  зарегистрированных Госкомстатом России в середине 90-х гг. забастовок носили “директорский” характер, то есть проводились с санкции и при поддержке - если не под руководством - администрации предприятий (15). Конфликты эти имели отношение не столько к классовой борьбе, сколько к лоббистскому давлению на правительство со стороны директорского корпуса или схваткам между различными финансово-промышленными группировками. Рабочие выступали в них не как самостоятельная сила, борющаяся за свои специфически классовые интересы, а как “масса”, используемая одной частью правящего класса против другой.

Тенденция к введению протестов в “директорское” русло, как показывают социологические исследования, результат не только боязни работников идти на конфликт с непосредственным начальством, но и убеждения значительной их части в том, что “трудовые коллективы”, включая и администрацию, объединяют “общие интересы”. Так, например, считает 71,3% рабочих ЕЗТА (16). Сходные настроения зафиксированы социологами и в ходе опроса московских трудящихся (рабочих и специалистов без руководящих функций): большинство их согласно с тем, что подчинённые не должны задавать вопросы начальству, спорить с ним и обсуждать его приказы (17).

Таким образом, перед нами вырисовываются характерные черты сознания наёмных работников постсоветского периода: неуверенность в собственных силах, в возможности добиться чего-либо активными действиями; крайняя слабость тенденций к солидаризации; скептическое отношение ко всяким организационным инициативам; отсутствие идентификации себя как особой социальной общности со специфическими интересами, противоположными интересам капитала (работодателей). Всё это - характеристики доклассового уровня сознания, говорящие о том, что полноценный в марксистском смысле класс наёмных работников в постсоветских странах ещё не сложился.

Действительно, Карл Маркс выделял в процессе формирования пролетариата как общественного класса два этапа. На первом этапе масса рабочих представляет собой класс лишь постольку, поскольку “господство капитала создало для этой массы одинаковое положение и общие интересы”. Это, можно сказать, лишь наполовину класс, ибо “масса является уже классом по отношению к капиталу, но ещё не для самой себя”. Второй этап классообразования связан, по Марксу, со складыванием в пролетарской среде коалиций и вступлением их в открытую конфронтацию с капиталом - сначала в экономической, а затем, на основе накопленного опыта, и в политической сфере. Только объединившись в борьбе за свои осознанные интересы, разрозненная прежде масса “конституируется как класс для себя”, то есть становится классом в полном смысле слова (18).

Завершение превращения “массы” в класс связано, следовательно, с выработкой определённого типа самосознания. Только наличие такого - классового - сознания делает возможным органическое восприятие трудящимися идей альтернативного капитализму общественного устройства, идей социализма. Обыденное, доклассовое сознание неспособно к их усвоению. Именно в этом - разгадка кризиса альтернатив, о котором мы говорили в начале.

Политизация рабочего движения, отмечал Маркс, не возникает из ничего. Она вырастает из экономической борьбы, борьбы на рабочем месте, которую ведут против работодателей профессиональные союзы трудящихся. Такая борьба - необходимая школа, помогающая пролетариату выработать навыки организации, установить прочные внутренние связи, понять взаимосвязь экономики и политики. “В этой борьбе... объединяются и развиваются все элементы для грядущей битвы. Достигши этого пункта, коалиция принимает политический характер” (19).

Политические элементы могут присутствовать и в доклассовом сознании, однако в этом случае политизация трудящихся обретает, как правило, несоциалистические формы. Не будучи способны выдвинуть свою собственную программу, они выступают с поддержкой идей и требований другого, более зрелого класса, который извлекает из их действий выгоду прежде всего для себя. Такой характер носило, например, участие рабочих в буржуазно-демократических революциях XIX века. Устранение феодализма и его пережитков, завоевание политической демократии означало утверждение социального господства не пролетариата, а буржуазии, хотя объективно соответствовало также и пролетарским интересам. Но были и другие примеры, когда отдельные группы рабочих, не поднявшихся ещё до уровня классового сознания, попадали под влияние откровенно антипролетарских социально-политических сил. Так, в начале нынешнего столетия одним из оплотов чёрной сотни в Петербурге являлись “горячие” цеха Путиловского завода. “Национал-патриотические” симпатии выветрились оттуда - не в последнюю очередь благодаря вовлечению всё большего числа рабочих в стачечное движение -  только ко времени первой мировой войны (20). Одним словом, история показывает, что не всякая политизация трудящихся тождественна их переходу на социалистические позиции, а лишь такая, которая совпадает с выработкой у них классового самосознания.

Уже упоминавшийся выше социологический опрос елецких рабочих показал, что 71,2% из них желали бы установления в стране “власти трудящихся” (21). Тем не менее, если вспомнить, что те же самые опрошенные негативно относятся к борьбе трудящихся за свои права на производстве и отрицают необходимость самоорганизации, то становится ясно: понятие “власть трудящихся” интерпретируется здесь в духе государственного патернализма, который не только чужд, но и прямо антагонистичен социализму.

Социализм в его классическом понимании - не “хорошее правительство”, заботящееся о народе, а принципиально новый тип общественных отношений, основанных на солидарности и самоуправлении. Социалистическая политическая культура, следовательно, не может сформироваться раньше, чем усвоены эти ценности. Как показывают, например, социологические исследования, проводившиеся среди российских шахтёров, горняки готовы бороться против правительства или за него, но даже шахтёрские активисты не уверены в том, что удастся организованно выступить в защиту несправедливо уволенного с соседней шахты (22). В таких условиях несоциалистический характер протестной политической активности предстаёт как вполне закономерное явление, соответствующее доклассовому уровню сознания трудящихся.

Вывод о том, что многомиллионный и достаточно образованный пролетариат индустриальных постсоветских стран обладает в своём подавляющем большинстве доклассовым сознанием, может показаться парадоксальным. Но парадоксален он лишь на первый взгляд. При внимательном рассмотрении истории этого класса такое положение получает рациональное объяснение.

Тоталитарные деформации социальной ментальностии

Существующий в современных постсоветских государствах класс наёмных работников сформировался в условиях тоталитаризма: к началу первой пятилетки (1928 г.) в СССР насчитывалось, по официальным данным, 11,6 миллиона рабочих и служащих (23), к середине 80-х годов их количество увеличилось более чем десятикратно. Главная характеристика тоталитаризма - его абсолютная несовместимость, с какими бы то ни было формами гражданского общества. Тоталитарная система исключает возможность складывания в обществе каких-либо добровольных коллективов, стоящих вне сферы государственного контроля. Коллективизм здесь может быть лишь государственным, партийным, военным - то есть внешним по отношению к массам, бюрократическим, навязываемым им сверху в принудительном порядке. Любые попытки объединения снизу немедленно пресекаются. В результате общество подвергается глубочайшей, всепроникающей атомизации: люди превращаются в разобщённые между собой атомы, утрачивают навыки свободной кооперации в социальной (небытовой) сфере.

В полной мере и, прежде всего это относится к наёмным работникам, на сверхэксплуатации которых строится могущество тоталитарных держав. Советский пролетариат складывался и десятилетиями жил в условиях, абсолютно исключавших саму возможность существования коалиций трудящихся - в виде профсоюзов или даже более простых формах. Свободные профсоюзы подверглись разгрому ещё в самом начале 20-х годов. К началу тридцатых была уничтожена даже сохранявшаяся до того времени квазиавтономия официальных советских профсоюзов. Их место заняли чисто бюрократические структуры контроля над трудом, типологически неотличимые от “Трудового фронта” нацистской Германии.

Но советские трудящиеся были лишены не только возможности объединения. Они не могли даже использовать сколько-нибудь развитые формы классовой борьбы за свои интересы. Организация забастовки приравнивалась фактически к государственному преступлению, разветвлённая система партийно-полицейского контроля пресекала в зародыше любые попытки группового протеста. Единственными видами социального сопротивления, которыми могли овладеть в этих условиях работники, стали самые примитивные и деструктивные: отлынивание от работы, пьянство, воровство.

Помимо подавления и атомизации, в Советском Союзе действовал и такой фактор, способствовавший деклассированию трудящихся, как поглощение части пролетарских элементов господствующим классом, что было особенно характерно для периода формирования этого класса - 20-50-х годов. Индустриализация страны создавала многие тысячи новых административных постов, которые замещались выходцами из рабочих и крестьян. Из той же среды выдвигались и люди, чтобы заменить собой первое поколение номенклатуры, погибшее в сталинских чистках. Такого рода “вертикальная мобильность” не означала, конечно, наличия в стране “социализма” или “диктатуры пролетариата” - попав на аппаратную должность, вчерашний рабочий порывал со своим классом и входил в состав правящей бюрократии. Однако у советских наёмных работников складывалась жизненная установка, согласно которой улучшения своего социального положения можно добиться не борьбой, а активным приспособлением к существующей системе, верной службой господствующему сословию.

Наконец, к числу деформаций, внесённых советским тоталитаризмом в пролетарское общественное сознание, нужно прибавить ещё одну. В своё время Маркс, анализируя частно-рыночный капитализм, вывел категорию “товарного фетишизма”, обозначив этим термином господство специфической иллюзорной реальности, маскирующей подлинные общественные отношения. Для советского государственного капитализма также был свойственен   фетишизм, но фетишизм особого рода - государственный. Система формировала у трудящихся иллюзию одинакового положения всех членов общества (рабочего и директора, учителя и первого секретаря райкома) перед лицом государства, которое выступало как некая всемогущая абстракция, лишённая конкретного социального содержания. Если при частном капитализме рабочий ясно видит своего классового оппонента - владельца завода, то в СССР этого владельца как бы не было: реальный коллективный собственник всех средств производства скрывался за фетишем “Государства”. Государственный фетишизм не мог, конечно, полностью заслонить в глазах наёмных работников противоречие между ними и представителями совокупного капитала (администрацией, чиновничеством), но он затруднял осознание глубины этого противоречия.

Таким образом, сочетание атомизации, репрессий и ряда других факторов блокировало процесс превращения советских трудящихся в полноценный класс. К моменту распада тоталитарной системы они не обладали и не могли обладать классовым сознанием - для этого просто не было объективных предпосылок. Если невозможно открыто отстаивать свои интересы, объединяться в коалиции, накапливать опыт классовой борьбы и свободно обсуждать его, то наёмные работники обречены оставаться аморфной массой, которую можно назвать классом, лишь имея в виду объект эксплуатации и не более того. Прибавим к этому общую незрелость кадрового пролетариата (вплоть до 70-х годов большинство горожан составляли люди с полугородской-полусельской культурой, бежавшие из разорённой, голодающей деревни и воспринимавшие работу в промышленности как избавление) - и мы увидим, что сила советских трудящихся представляла собой к середине 80-х годов только внешнюю оболочку, за которой скрывалась внутренняя слабость.

Эффект политической революции

Но как же в таком случае объяснить мощный всплеск их активности, подъём забастовочного и протестного движения в годы “перестройки”? Ответ на этот вопрос лежит в определении сущности событий 1989-1991 годов. В исторической ретроспективе эти события раскрываются как политическая революция, совершённая одной частью правящего класса против другой его части. История знает примеры подобного рода - таковой была, например, “июльская революция” 1830 г. во Франции, передавшая власть из рук землевладельческой части буржуазного класса в руки коалиции финансовой и промышленной буржуазии (Маркс разбирает этот пример в “Классовой борьбе во Франции с 1848 по 1850 г”). Такие политические революции осуществляются народными массами и влекут за собой значительные перемены, но не меняют фундамента общественных отношений. В этих революциях пролетариат может играть очень активную роль, однако гегемоном в общественном движении является не он, а революционная часть правящего класса, стремящаяся уничтожить мешающие её развитию реакционные элементы системы. Подобное происходит в условиях, когда класс наёмных работников ещё окончательно не сформировался, и потому подлинные лидеры революции не боятся опереться на него, зная, что он не перехватит инициативу в свои руки. Характеризуя этот этап, Маркс и Энгельс писали: “Сплочение рабочих масс пока является ещё не следствием их собственного объединения, а лишь следствием объединения буржуазии, которая для достижения своих собственных целей должна, и пока ещё может, приводить в движение весь пролетариат. На этой ступени пролетарии борются, следовательно, не со своими врагами, а с врагами своих врагов - с остатками абсолютной монархии, землевладельцами, непромышленными буржуа, мелкими буржуа. Всё историческое движение сосредоточивается, таким образом, в руках буржуазии; каждая одержанная в таких условиях победа является победой буржуазии” (выделено мной - А. Г.) (24).

Эти слова в полной мере приложимы к событиям 1989-1991 годов. Советский пролетариат был тогда приведён в движение той частью правящего класса, которая стремилась к модернизации системы, к слому ставшей анахронизмом и впавшей в кризис экономико-политической модели. Трудящиеся выступали как часть широкого общедемократического фронта, направленного против консервативной партноменклатуры. Политику же этого альянса определяла другая, более сознательная и организованная социальная сила - либерально-реформаторская бюрократия. Чтобы мобилизовать массы в свою поддержку и сокрушить врага, она готова была не только взять на вооружение лозунги социального равенства (борьба с привилегиями) и чуть ли не пролетарской демократии (заявления Ельцина о рабочих комитетах как прообразе будущей власти), но и оказывать политическую и отчасти материальную помощь рабочим организациям и забастовочным акциям. Подъём движения трудящихся в решающей степени базировался именно на этом, ибо как только реформаторы решили в августе 1991 года свою задачу и перестали нуждаться в активности масс, движение сразу резко пошло на спад.

Всё это, разумеется, не значит, что участники рабочего движения времён “перестройки” были простыми пешками в политической игре. Борьба за демократию, даже если она велась в союзе с частью правящего класса,  отвечала их объективным интересам. Более того, именно их активные выступления стали важнейшим фактором, не допустившим реализации в стране “китайского сценария” - радикального рыночного реформирования при сохранении авторитарно-тоталитарной политической системы. Трудящиеся проявили себя, таким образом, как серьёзная демократическая сила. Однако их борьба не вышла и не могла на той стадии выйти за общедемократические рамки, специфически классовое содержание в ней отсутствовало. Социалистическая фразеология лидеров рабочих организаций 1989-1990 годов не являлась органическим продуктом движения, а лишь отражала первый этап идейной эволюции реформаторских кругов, которые прежде, чем перейти к программам либерализации и приватизации, также провозглашали лозунги “демократизации социализма”. Неудивительно поэтому, что одновременно с оформлением либеральной идеологии в “верхах” упоминания о социализме с лёгкостью исчезали и из программных документов рабочего движения.

Становление классового сознания и перспективы социализма

Маркс и Энгельс неоднократно писали о том, что классовая борьба пролетариата может развернуться в полную силу только при наличии в обществе политических и гражданских свобод - коалиций, слова, печати и т. п. Распад советской тоталитарной системы открыл возможность превращения наёмных работников в полноценный общественный класс. Однако выработка классового сознания - процесс сложный и длительный. Чтобы создать свои массовые профессиональные и политические организации, трудящимся дореволюционной России потребовалось около сорока лет. При этом следует иметь в виду, что развитие рабочего класса ускорялось воздействием особого катализатора, роль которого играла революционная интеллигенция. В начале ХХ века видный общественный деятель М. Туган-Барановский писал: “Русский интеллигент, если он вообще не чужд общественных интересов, обычно более или менее сочувствует, а иногда и фанатически привержен социализму. Это настолько бросается в глаза, что почти не требует доказательств” (25). Образованию в России первых рабочих организаций предшествовали годы интенсивной пропагандистской работы интеллигенции, дополнявшей собственный опыт рабочих разъяснением идей социализма, ознакомлением их с практикой и достижениями рабочего движения на Западе. В постсоветских обществах такого катализатора не существует: современная массовая интеллигенция не является внешней по отношению к пролетариату социальной группой с принципиально иным уровнем сознания - она часть самого класса трудящихся и по большей части разделяет свойственные ему проблемы.

Первое постсоветское десятилетие со всей очевидностью показало, что трансформация наёмных работников в “класс по отношению к самим себе” не обещает быть лёгким и быстрым делом. Общая сложность преодоления тоталитарного наследия усугубляется в современных условиях влиянием ряда объективных социально-экономических процессов, которые могут быть проиллюстрированы на примере второго по значению индустриального центра России - Санкт-Петербурга (26):

1. Абсолютное и относительное сокращение численности промышленных рабочих. В период с 1985 по 1995 год их количество в связи с упадком производства сократилось в городе на 45,9%. Одновременно снизился их удельный вес в общей совокупности рабочих, зато выросла доля работников, занятых в торговле и сфере услуг: численность данной категории возросла более чем в 2 раза и превышает ныне количество транспортных и строительных рабочих вместе взятых.

2. Деконцентрация пролетариата. Количество предприятий с числом занятых более 5 тысяч человек сократилось в период с 1991 по 1995 год в три раза, численность же предприятий, на которых работает 500 человек и меньше, выросло в 1,2 раза. В 1995 г. на малых предприятиях (т. е. в условиях полного произвола работодателей и отсутствия контроля над условиями труда) работал 21% занятого населения города.   

3. Старение рабочего класса. К 1995 году доля лиц в возрасте до 20 лет упала среди рабочих и служащих по сравнению с началом 80-х гг. почти в 2 раза, численность рабочих в возрасте 20-29 лет сократилась за тот же период на 40%. Повсюду на промышленных предприятиях отмечается явное преобладание работников старших возрастов. (Добавим к этому и такой факт, как уход с предприятий в “предпринимательство” многих активных и инициативных людей).

Таковы последствия глубокого структурного кризиса советской экономической модели, которая в условиях вступления мирового хозяйства в новую фазу своего существования - фазу глобальной, транснациональной организации капитала - была обречена не неминуемый распад. Трансформационные процессы в сверхцентрализованной, во многом автаркичной, страдавшей от “перенакопления” экономике, 60% которой работало на производство вооружений, не могли не обрести крайне болезненный, даже катастрофический характер. Но упадок не может продолжаться вечно, на определённой стадии должна наступить относительная стабилизация системы. Сам тип имеющихся в постсоветских странах современных производительных сил задаёт предел как сокращению численности индустриальных рабочих, так и деконцентрации промышленности. С другой стороны, мелкобуржуазный сектор хозяйства также имеет свои границы и не может до бесконечности абсорбировать приток рабочей силы извне - более того, по мере усиления конкурентной борьбы в нём неизбежно ускорение процессов пролетаризации (а точнее, репролетаризации). Всё это лишь вопрос времени. Последовавшее за девальвацией рубля некоторое оживление российской промышленности, прогнозируемый для некоторых стран СНГ прирост ВВП на 1-2% в 2000-2001 гг. - симптомы, говорящие, что стабилизация уже не за горами. (О сколько-нибудь серьёзном экономическом подъёме речь, разумеется, идти не может).

Каким бы медленным ни было формирование у постсоветского пролетариата классового сознания, в современных условиях это столь же естественный процесс, как и само функционирование экономики. Осознание себя классом автоматически вырастает из опыта производственных конфликтов, стихийного, неорганизованного на первых порах сопротивления трудящихся. Результаты упоминавшегося выше социологического исследования, проводившегося в Ельце и Петербурге, позволяют сделать вывод, что социальный менталитет работников тех предприятий, где в разное время происходили конфликты с хозяевами и администрацией (даже не принесшие видимых результатов), отличается от самосознания трудящихся, лишённых подобного опыта. Несмотря на преобладающие пессимизм и пассивность, рабочие питерского завода “Арсенал”, имеющего историю забастовок и деятельности свободного профсоюза,  в ходе опроса оценили своё положение и возможности иначе, чем консервативно настроенные рабочие “тихого” завода в Ельце. Большинство арсенальцев отказалось, например, признать вредность забастовок и осудить их потенциальных зачинщиков, а также тех, кто привлекает работодателей к суду. Это же большинство не разделяет отрицательного отношения елецких рабочих к “любым организациям” и считает, что можно добиться улучшения своего положения с помощью действительно независимого от администрации профсоюза. В гораздо меньшей степени подвержены питерцы и воздействию государственного фетишизма: большая их часть отрицает наличие у рабочих и администрации единых интересов и, в отличие от большинства ельчан, не согласна в принципе отказаться от борьбы внутри предприятия под предлогом возложения ответственности за все беды исключительно на “государство” (27). Ситуация на “Арсенале”, конечно, специфична и не может быть механически экстраполирована на большинство других предприятий, но факт изменений в рабочем сознании под влиянием опыта борьбы проявляется здесь достаточно отчётливо.

Более того, отдельные группы трудящихся могут вести себя как часть класса даже на той стадии, когда класс в целом ещё не сложился. Об этом говорит, в частности, пример борьбы, развернувшейся в 1998-1999 гг. на машиностроительном заводе в городе Ясногорске (Тульская область). В результате длительной забастовки и других акций протеста работникам Ясногорского машиностроительного завода удалось добиться значительных результатов: на предприятии началась регулярная выплата зарплаты и погашение долга по ней перед работниками; были смещены наиболее одиозные представители администрации; произошла реорганизация профсоюза; наконец одним из важнейших достижений стало образование “Комиссии по отгрузке продукции” - органа контроля трудящихся над реализацией продуктов их труда (28). Но самое главное - ясногорские рабочие показали себя как сила, способная к самоорганизации и эффективному противостоянию структурам капитала на уровне предприятия. И хотя такие примеры в современных условиях - явное исключение из общего правила, в них можно увидеть потенциал будущего развития, которое неизбежно пойдёт по пути постепенного преодоления пролетариатом архаичных форм ментальности  и обретения им классового сознания. 

Только превращение эпизодической пока борьбы наёмных работников за свои классовые интересы в массовое явление будет означать возникновение в постсоветских странах социального субъекта, способного к восприятию социалистических идей. До этих пор демократический социализм может существовать лишь как идеологическое течение на периферии общественно-политической жизни. Однако и формирование движения трудящихся не ведёт автоматически к широкому распространению в общественном сознании социалистических ценностей и представлений, а лишь создаёт предпосылки для этого.

Чтобы утвердить себя как социально значимую идею, создать собственную интеллектуальную среду, социализм должен будет преодолеть ряд серьёзных препятствий. Первое из них связано с глубокой дискредитацией всего социалистического (философии, концепций, терминологии) советским “коммунизмом”. Если в дореволюционной России социализм отождествлялся с наиболее прогрессивным вариантом модернизации, с движением вперёд, то для подавляющего большинства населения стран бывшего СССР он прочно ассоциируется с прошлым (“мы всё это уже проходили”, - говорят, например, рабочие активисты из Ясногорска (29)). Такое положение усугубляется тем, что в качестве “социалистических сил” на современной политической арене фигурируют партии, которые должны быть отнесены к правой части политического спектра (ибо такие принципы, как государственничество, национализм, великодержавность, иерархия и “порядок” - это классические характеристики именно правой идеологии). Судьба социализма на постсоветском пространстве будет во многом зависеть от того, насколько успешно сумеет он доказать, что не имеет отношения к советскому прошлому и смотрит не назад, а вперёд. 

Второе препятствие, затрудняющее распространение социализма, - поражения, понесённые им на Западе. Социалистическое движение в России, как и во всех странах с догоняющим типом развития, исторически развивалось под сильнейшим воздействием из-за рубежа, вдохновляясь успехами западной социал-демократии и революционно ориентированных профсоюзов. Сегодня массовых социалистических организаций в мире нет, левое движение находится в состоянии тяжёлого кризиса. Таковы объективные последствия послевоенного экономического бума, создавшего условия для классового компромисса, и глобализации, породившей в 80-х годах повсеместный расцвет неолиберальной политики. Ориентиры традиционного движения наёмных работников, которое привыкло бороться за преобразования в национально-государственных рамках, с переходом капитализма в транснациональную стадию утрачивают своё прежнее значение. В то же время правые силы ведут активное пропагандистское наступление, обосновывая демонтаж системы социальных гарантий при помощи идеологии, названной американским публицистом Д. Зингером “ЭНА” (“Этому Нет Альтернативы”) (30).

Таким образом, кризис альтернатив господствующей системе - явление общемирового масштаба. Его углубление в наиболее развитых в социальном и политическом отношении странах оказало бы консервирующее воздействие на идеологический климат в республиках бывшего СССР. Однако “ЭНА” вряд ли может стать основой прочного и долговременного консенсуса в общественном сознании Запада. Вызванный глобализацией развал “социального государства” означает конец классового компромисса, а это неизбежно ведёт к обострению противоречий в обществе. Борьба между противостоящими социальными силами порождает, в свою очередь, конфликт идей и поиск альтернатив.    

В этой связи весьма показателен пример Франции. Когда зимой 1995 года французское правительство предприняло попытку преобразовать систему социального обеспечения в неприемлемом для трудящихся направлении, ответом на это стал мощный подъём стачечного движения и демонстрации протеста с участием миллионов людей (в большинстве городов демонстрации стали самыми массовыми за всю историю страны, превзойдя даже май 1968 г.). Общим рефреном выступлений было обращение к властям и стоящему за ними крупному бизнесу:  “Если таково будущее, которое вы предлагаете нам и нашим детям, к чёрту это ваше будущее!”  Правительство оказалось вынуждено отступить, хотя и не отказалось от своих планов в принципе. Но главным результатом социального подъёма стали явные сдвиги в общественном сознании. “После зимы недовольства 1995 года, - пишет Д. Зингер, - настроения в стране переменились. Господство pensee unique (“единственного мировоззрения”, идеологии правящего класса - А. Г.) пошатнулось. Всё больше интеллектуалов осмеливаются оспорить его. Книги, критикующие власть денег и истеблишмента, особенно в сфере массовой информации, имеют огромный успех. “Левые среди левых”, то есть левые, не удовлетворённые умеренной политикой правящей коалиции, добиваются успехов даже на выборах... Если это инакомыслие кристаллизуется и разовьётся, оно найдёт отклик как в старых, так и в новых профсоюзах, в среде коммунистов и “зелёных” и даже среди рядовых членов Социалистической партии. Во Франции действительно могут сложиться условия для возникновения “временной партии” радикальных преобразований” (31).

Таким образом, там, где не так давно провозглашался “конец истории”, ныне создаются условия для возвращения на повестку дня альтернативного социально-политического проекта, который, как выясняется, был похоронен преждевременно. В России и других республиках бывшего СССР предпосылки для разрешения кризиса альтернатив ещё не сложились. Однако под воздействием его постепенного преодоления в развитых странах Запада трансформация постсоветского общественного сознания может пойти гораздо быстрее.

  

Примечания

1. Гордон Л. А. Очерки рабочего движения в послесоциалистической России. М., 1993, с. 7-9.

2. Полунов М. Ф. Российские рабочие во второй половине 80-х - первой половине 90-х годов. Проблемы и тенденции социального развития (на материалах Санкт-Петербурга и Ленинградской области). Спб, 1998, с. 276.

3. Мандел Д. Сознание советских рабочих и социалистическая альтернатива // Диалектика социального равенства и неравенства на современном этапе развития советского общества. Кн. 1. М., 1991, с. 74, 83.

4. Рабочее движение Кузбасса. Сборник документов и материалов. Апрель 1989 - март 1992. Кемерово, 1993, с. 139.  

5. Там же, с. 159.

6. Гордон Л. А. Ук. соч., с. 67.

7. Тарасов А. Н., Черкасов Г. Ю., Шавшукова Т. В. Левые в России: от умеренных до экстремистов. М., 1997, с. 20; Сообщения бывших членов КАС.

8. Рабочее движение Кузбасса, с. 404. 

9. Там же, с. 459.

10. В период с 1928 по 1932 г. падение реальной зарплаты составило в СССР, по разным оценкам, от 50 до 57% (Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization. L., 1986, p. 91).  

11. Письмо автору от 24 сентября 1998 г.

12. Солидаризация в рабочей среде: социальное и индивидуальное. М., 1998, с. 47, 82, 98-99, 200. 

13. Там же, с. 29-30, 47.

14. Там же, с. 82.

15. Там же, с. 39.

16. Там же, с. 42.

17. Ментальность россиян (Специфика сознания больших групп населения России). М., 1997, с. 151, 159, 161.

18. Маркс К. Нищета философии // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения. Т. 3. М., 1985, с. 106.

19. Там же.

20. Степанов С. А. Чёрная сотня в России (1905-1914 гг.) М., 1992, с. 225-235.

21. Солидаризация в рабочей среде, с. 95, 98.

22. Гордон Л. А. Ук. соч., с. 71.

23. Большая Советская Энциклопедия, т. 35, с. 444.

24. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения. Т. 3. М., 1985, с. 149.

25. Туган-Барановский М. И. К лучшему будущему. М., 1996, с. 52.

26. Данные взяты из: Полунов М. Ф. Ук. соч.

27. Солидаризация в рабочей среде, с. 42, 82, 99.

28. См.: Булавка Л. Ясногорск: на пути к рабочему контролю? // Альтернативы, 1999, № 3, с. 34-42. 

29. Там же, с. 40.

30. Singer D. Whose Millennium? Theirs or Ours? NY, 1999, p. 1.

31. Ibid., p. 260; см. также: рр. 131-151.