ГЛОБАЛИЗАЦИЯ, ТРУД И СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ ОБНОВЛЕНИЕ

Хьюго Радичи *

Современные политические исследования и прогнозы, посвящённые странам бывшего Советского блока, могут расходиться между собой в оценках прошлого, настоящего и будущего, однако, как правило, едины в одном: все они рассматривают проблемы в национальных рамках. Таково отражение влиятельного наследства экономической и политической мысли ХХ века: теории «социализма в одной стране», утвердившейся в СССР в 20-х годах, кейнсианской доктрины капитализма в одной стране, разработанной после Великой Депрессии в 40-х гг., и постколониальных теорий национального освобождения и национального развития 60-х годов. Несмотря на все тревожные сигналы, которые можно обнаружить в теории и практике социализма XIX столетия, социалисты и в нашем веке склонны были считать, что «реальная политика» — электоральная и общественная борьба вокруг правительственной власти, политических режимов и курсов -- неизбежно ограничена национальным масштабом. На словах мы защищали идеалы интернационализма и признавали факт воздействия на народы и государства со стороны внешних сил; однако разговоры о пролетарском братстве и антиимпериалистической борьбе не мешали нам рассматривать в качестве центральной политической арены именно национальное государство. В результате социалистические цели почти всегда обретали национальную окраску, и социалисты вязли в бесконечных и бесплодных дебатах по «национальному вопросу».

Я думаю, что одна из главных задач, стоящих перед нами сегодня, заключается в том, чтобы вырваться из этой интеллектуальной и политической неволи, унаследованной нами из прошлого: выработать политику глобального масштаба, вернуться к универсализму, столь ясно выраженному в «Коммунистическом Манифесте». Но для этого необходимо прежде вновь обратиться к основам нашего понимания капитализма. Одной из первоочередных и важнейших целей должно стать, очевидно, осмысление глобального характера капитализма, выяснение того, существует ли материальная основа для международного социализма, выявление глобальной природы накопления, воспроизводства и регулирования капитала.

В социалистической мысли есть и другой аспект, который требует столь же решительного переосмысления — это концепция труда. Все мы, разумеется, признаем отчуждение труда главной характеристикой капитализма, и проблемы, связанные с процессом труда, его эксплуатацией, рынком рабочей силы и организацией труда изначально привлекали к себе значительное внимание левых во всем мире. Но связать эти направления социалистического анализа и борьбы с концепцией социализма — не говоря уже о стратегии его достижения — всегда было делом нелегким. Мы до хрипоты спорили о наилучших путях политической организации рабочего класса, или, говоря более реалистично, о способах организации трудящихся социалистическими интеллектуалами, дискутировали об ограниченности синдикализма и социал-демократии, о реформах и революции. Нам известно, что «рабочий класс», наемные работники, глубоко разделены территориально, по отраслям, статусу, доходу и роду занятий, поэтому мы старались определить общие интересы, которые могли бы «объединить» их. Однако серьезные попытки рассмотрения возможностей преобразования труда как такового оставались на обочине социалистической мысли и практики, отвергались — как в случае с самоуправлением, -- объявляемые преждевременными или даже не заслуживающими внимания. В результате на протяжении многих десятилетий, вплоть до 70-х годов, никто не придавал большого значения детальному анализу производства в «Капитале» Маркса; вместо этого беспрестанному обсуждению подвергались макроэкономические соотношения и процесс формирования цен («проблемы трансформации», «теория кризисов» и т. д.), рассмотренные Марксом в значительно более общих чертах.

Эти две проблемы — глобализация и труд — оказываются сегодня, как я постараюсь показать, очень тесно взаимосвязанными. Они взаимосвязаны, поскольку «глобализация капитала» есть глобализация труда, вещественных и социальных отношений капитализма, накопления, классообразования и государства; следовательно, социалистическая политика должна быть по своей природе глобальной. Добавим к этому, что сосредоточив внимание на многообразном разделении в среде трудящихся, мы увидим, что создать универсальную основу для социалистической политики можно только бросив этому разделению решительный вызов.

Глобализация и политическая экономия «перехода»

Глобализация стала активно обсуждаться интеллектуалами, политиками и капиталистами именно в тот период, который последовал за обозначившимся в 1989 году крушением советской системы. Конечно, глубокая взаимная интеграция хозяйств капиталистических стран, при которой торговля и интенсивность движения капиталов росли гораздо быстрее, чем выпуск продукции, была очевидна ещё с 50-х годов; в равной степени были видны и политические последствия этого, выражавшиеся в усилении и развитии межгосударственных организаций на региональном и глобальном уровнях. Но понадобилось целых два десятилетия кризиса, последовавшего за окончанием долгого послевоенного бума (1945-1970 гг.), чтобы стал ясен такой результат этого явления, как разрушение национальных моделей кейнсианского государства всеобщего благосостояния в развитых капиталистических странах и постколониального развития в Третьем мире. Таким образом, как мы видим, крушение советского коммунизма произошло в контексте специфической мировой ситуации.

Не станем отрицать, что многие авторы обращали внимание на роль валютной задолженности в усилении давления на режимы Советского блока в 80-х годах и отмечали, что когда различные страны этого блока были вновь включены в экономическую систему мирового капитализма, они оказались на уровне её периферии или полупериферии; рассматривалась также ключевая роль, которую сыграли в процессе реставрации капитализма «на Востоке» МВФ, Мировой Банк и Европейская Комиссия[1]. Отчасти подобный способ интерпретации так называемого перехода базировался на простом сравнении степеней экономического развития: аналогичным образом в середине 80-х годов, во время второй волны венгерских экономических реформ, поднимался вопрос о том, что ждёт капиталистическую Венгрию с её попытками совместить шведский уровень благосостояния и португальский уровень производительности.

Проблема, однако, заключается в том понимании глобального капитализма, которое стоит за такого рода признанием «внешних» аспектов постсоветской политической экономии. Кажется, слишком часто это понимание является в сущности тем же, что было в 60-х годах и вдохновляло постколониальную борьбу национальных государств Третьего мира против зависимости и слаборазвитости. Согласно данной точке зрения, государства бывшего Советского блока следуют по пути латиноамериканских или, хуже того, африканских стран в своего рода неоколониальный тупик и характеризуются наличием альянса между иностранными экономическими эксплуататорами и хищно-компрадорскими местными правящими классами. Доказательств тому множество: роль сырьевого экспорта в постсоветских хозяйствах, значение внешних заимствований для поддержания бюджета и обслуживания государственного долга, сосредоточение прямых иностранных инвестиций главным образом в сфере эксплуатации высокоприбыльных внутренних потребительских рынков. В то же время для политики в постсоветских государствах характерно стремление примирить космополитический транснационализм свободного рынка и национализм (часто этнического свойства), который используется возникшими режимами для обеспечения их политической легитимизации.

Любопытно однако, что в своём понимании капитализма левые стояли и до сих пор стоят очень близко к советскому официозу — как в отношении анализа Третьего мира, так и развитых капиталистических стран.

Если говорить о Третьем мире, то я вовсе не хочу утверждать, что теория зависимости и анализ отношений между центром и периферией целиком и полностью были продиктованы идеологическими потребностями советского режима. Тем не менее ясно, что теории, лежавшие в основе антиколониального национализма в Третьем мире в 60-х гг., и тогдашний советский анализ империализма обладали большим сходством — и отражали реальную для того периода конфронтацию между империалистическими державами и странами, которые в прошлом зависели от них де-юре и де-факто. И точно так же, как советский взгляд на Третий мир выглядел всё менее привлекательно на фоне классической «великодержавной» тактики брежневского СССР, в самом Третьем мире «теория зависимости» дискредитировала себя как основа стратегии автономного хозяйственного развития (главным образом за счёт замещения импорта) по мере нарастания экономического хаоса и задолженности. Кто несёт ответственность за переход от «нового международного экономического порядка», провозглашённого в 70-х гг., к явному кризису задолженности стран Третьего мира в 80-х, -- финансовые магнаты капиталистических центров или элиты слаборазвитых стран — в данном случае не столь важно. Уже в 70-е годы было ясно, что постколониальные режимы Третьего мира определённо включены в систему глобального капитализма: с прежним колониальным капиталом там были тесно связаны не только торговцы и латифундисты, но также влиятельные, хотя и небольшие, части городских средних и трудящихся классов[2]. Однако несмотря на очевидную сомнительность экономического национализма в Третьем мире, левые считали своим долгом теоретически отождествить его с борьбой за национальное освобождение[3].

Аналогичным образом, советская теория государственно-монополистического капитализма, с 60-х гг. применявшаяся к рассмотрению развитых капиталистических стран, имела очень много общего с кейнсианским анализом, который доминировал в экономической мысли в самих этих странах. В обоих случаях признавалось, что капитализм, предоставленный самому себе, характеризуется неприемлемой эксплуатацией, неравенством, тенденцией к стагнации и кризису. Обе доктрины включали макроэкономические концепции недопотребления, а также разделяли взгляд на государство как на особую экономическую силу, стоящую над капиталом или вне его и способную регулировать его в интересах того или иного крупного класса — иными словами, речь шла о перераспределительном государстве. Будучи в 70-х годах в Венгрии, я был поражён тем фактом, что и представители правящего режима, и диссиденты придерживались одного и того же взгляда на западный капитализм: все они принимали посткейнсианский анализ Гелбрэйта, согласно которому капитализм представлял собой весьма стабильную экономическую систему, тщательно и эффективно регулируемую крупным бизнесом и государством.

Все эти разделявшиеся многими концепции развитого и слаборазвитого капитализма обладали рядом общих ключевых черт. Во-первых, трудящиеся — пролетариат — рассматривались, в сущности, как пассивные жертвы, способные при наличии достойного руководства и в благоприятных условиях коллективно бороться за свержение капитализма, но в противном случае обречённые на подчинение анархии рынка или угнетению со стороны капиталистического государства. К этому мы ещё вернёмся. Во-вторых, социалистическая мысль впитала буржуазное представление о взаимоотношениях государства и («гражданского») общества, что отражалось как в реформистской стратегии использования государства для реформирования или трансформирования капитализма, так и в революционной ориентации на захват государственной власти: в обоих случаях государство рассматривалось как важнейший инструмент социальных преобразований. В-третьих, левыми была воспринята столь же буржуазная идея о национальном государстве как базисной структуре мирового капитализма — «интернационального» экономического устройства, в котором экономическая, политическая и военная гегемония осуществляется одними (империалистическими) странами в отношении других (угнетаемых) стран.

Ныне все эти постулаты левой теории (и практики) можно, в принципе, защищать применительно к столетию с 1870 по 1970 год — времени, когда государство достигло явного превосходства над обществом, и на происходящее в мире оказывала решающее воздействие борьба одних государств против других. Если не брать в расчёт отдельные периоды коминтерновского энтузиазма по поводу антиколониальной борьбы, как можно было представить себе реальную общность интересов между, скажем, промышленными рабочими Британии и шахтёрами или сельскохозяйственными рабочими колониального Золотого Берега? Для первых естественной и очевидной целью борьбы представлялось свержение господства монополистического капитала, для вторых приоритетом являлась ликвидация колониального ига. Но если посмотреть на 60-е годы, то можно увидеть, что левые в развитых капиталистических странах не достигли в своей борьбе почти или совсем никаких успехов, а в Третьем мире цели национально-государственного развития и достоинства, которые ставили перед собой национально-освободительные движения, быстро утрачивали свою прежнюю значимость.

Почему это произошло? Мы явно недооценили эластичность капитализма, его способность к видоизменению. Мы привыкли думать, что он неотвратимо движется к своему концу; и действительно, некоммунистическим левым казалось, что события 1968 года продемонстрировали возможность революционного низвержения не только капитализма и империализма на Западе, но и бюрократического государственного социализма (или как кому нравится называть эту систему) на Востоке.[4] Но сегодня следует признать: уже в то время в капиталистической системе происходили изменения, которые в полной мере выявились в 80-х годах; эти изменения породили феномен, названный в буржуазном обществоведении глобализацией; что же касается левых, то им ещё предстоит осознать подлинное значение этих изменений.

О каких изменениях идёт речь? В сущности, это изменения пространственной структуры накопления и воспроизводства капитала, подразумевающие важные перемены в отношениях между экономической и политической властью. Начнём с самого начала: около 1870 года капитал принял форму национального капитала, налаживая тесные взаимоотношения с государством в деле управления трудом и овладения мировыми рынками, результатом чего стала классическая система империалистического соперничества, которая породила две мировые войны и депрессию в 1914-1945 гг. В период до 1914 года это мировое устройство создавало возможность не только для создания колониальных империй, но и для значительного взаимопроникновения национальных капиталов на основе международных займов и инвестиций. Однако провал попыток восстановления легитимного финансового и торгового порядка в международном масштабе во время Версальского конгресса и после него привёл к радикальным изменениям в мировой экономической структуре: хозяйственному обособлению, упадку торговли, сокращению перетока капиталов, усилению тарифных войн и открытому повороту к политике национальной (или имперской) самодостаточности.[5] Эта тенденция к обособлению достигла своего апогея в 1950 г., после чего последовало значительное оживление международной торговли и инвестиционных потоков, обусловленное складыванием нового международного экономического порядка (на базе золотодолларового стандарта и Бреттон-Вудских институтов) и стимулированное со временем последовательным ослаблением контроля над движением капиталов. Уже в 60-е годы экономисты обращали внимание на растущее значение транснациональных корпораций — в то время почти исключительно американских по происхождению — и их потенциальную способность к подрыву эффективности экономической политики национальных правительств. В Третьем мире такие предупреждения гармонировали с постколониальным экономическим национализмом и способствовали проведению в отношении ТНК политики относительного сдерживания, но в развитых капиталистических странах правительства сочли, что приносимые деятельностью ТНК выгоды (рост занятости, увеличение экспорта, технологический прогресс) стоят того, чтобы пойти на предрекаемые жертвы в плане суверенитета.

К 1980 году, однако, ситуация существенным образом изменилась. Большинство ведущих японских и западноевропейских компаний также обрели транснациональный характер; процесс «либерализации» потоков капитала в основных капиталистических странах был по большей части доведён до конца; на глобальном уровне образовался громадный частный рынок капиталов, подпитываемый временными нефтедолларовыми излишками стран-экспортёров нефти и в значительной степени свободный от какого либо регулирования в национальном или международном масштабе. Через три или четыре года роста цен на нефть, который был воспринят многими левыми как показатель триумфального рождения новых международных экономических отношений, мексиканский дефолт 1982 года спровоцировал решительный поворот ведущих буржуазных держав — во главе с Соединёнными Штатами, где правительство выражало исключительно интересы бизнеса, — к политике восстановления в мире капиталистического порядка.

В ряде важных аспектов новый капиталистический порядок с его сосредоточенностью на проведении жёсткого финансового и монетарного курса, сокращении государственных расходов и уничтожении инфляции, очень напоминал старую, докейнсианскую систему; когда в результате безработица в странах ОЭСР достигла показателей, невиданных со времени 30-х годов, и развернулось массированное наступление на профсоюзы и систему социальных гарантий, левые вновь с лёгкостью взяли на вооружение кейнсианскую критику и альтернативы. Но в других отношениях новое устройство капитализма значительно отличалось от прежнего: возвращения к старому не произошло. Несмотря на периодические экономические потрясения — кризисы задолженности, нарушения торговых балансов, скачки обменных курсов, спекулятивные атаки на различные валюты, агрессивные действия в сфере торговой политики, распространение дефляции от одной страны к другой — мировая экономика не распалась, как это было в 20-е годы, на конкурирующие блоки или зоны.

Причина этого заключается именно в тех изменениях, которые отражает, хотя иногда и поверхностно, современная концепция глобализации. За последние двадцать лет произошло резкое увеличение объемов иностранных прямых и портфельных инвестиций, сопровождаемое углублением международной интеграции рынков и производства. Накопление капитала при этом осуществляется, как обычно, весьма неравномерно: инвестиции концентрируются в более экономически развитых регионах, в то время как другие обширные территории в значительной степени игнорируются. В последнее время волна крупных международных слияний создает компании, которые являются подлинно транснациональными как на уровне производства и сбыта, так и в плане собственности и управления[6]. Быстро расширяются и наращивают обороты международные рынки капиталов, торговля приобретает все большее значение почти для всех стран мира. Наконец, все более транснациональным по своим масштабам становится политическое регулирование капитализма, общественные институты регионального и глобального характера увеличивают свое влияние за счет национальных учреждений.

Реакция не все это со стороны многих прогрессивных в целом авторов является скептической[7]. Масштаб и значение этих явлений, утверждают скептики, преувеличены: глобализация, по их мнению, есть прежде всего и главным образом идеологическая конструкция, которая создана с целью демонтажа экономических и политических завоеваний трудящихся, добытых ими в послевоенные годы. Правящие классы настаивают на неизбежности глобализации, чтобы иметь возможность заявлять, подобно Маргарет Тэтчер, об «отсутствии альтернативы» своей монетаристской политике и господству рынка; адекватным ответом на это со стороны левых должна быть, следовательно, поддержка сопротивления, ориентированного в первую очередь на защиту суверенных национальных государств. Признать глобализацию неизбежной значит, согласно этой логике, отбросить тот политический инструмент, который доказал свою способность усмирять капитал, — государство.

Во всех такого рода концепциях явно обнаруживается непонимание не только современных изменений в капитализме, но также истории капитализма, капиталистического государства и сопротивления трудящихся. «Сдерживание» капитала в империалистических центрах в период до 1914 года было реакцией на реальный вызов со стороны социал-демократии и профсоюзного движения; такие явления, как создание систем «всеобщего благоденствия», расширение трудовых прав и регулирование экономики в национальных масштабах, ставшие возможными в условиях национального обособления и фрагментации мирового капитализма в 1914-1950 гг., также были ответом на требования трудящихся и не могут считаться плодами добровольных деяний доброго государства. Правящие классы хорошо понимали протосоциалистический характер этого «социального» капитализма середины столетия, и неолиберальный крестовый поход Тэтчер-Рейгана стал их сознательной ответной политикой, а не дикой аберрацией, как пытаются уверить нас кейнсианцы. Главное же в том, что государство остается откровенно капиталистическим институтом, оно не является какой-то нейтральной структурой, стоящей в стороне от классового конфликта, и потому даже самые изощренные стратегии «работы изнутри», разрабатываемые левыми[8], имеют мало шансов на успех.

Далее, следует поставить под вопрос саму возможность национальной альтернативы неолиберальной ортодоксии. В условиях углубляющегося переплетения капиталистических хозяйств разных стран экономические интересы и политическое влияние труда и капитала в каждой из этих стран не находятся более во взаимном соответствии. На протяжении последних двадцати лет в одной стране за другой левоцентристские правительства, пытающиеся продолжать (не говоря уже о том, чтобы расширять) вмешательство в экономику и осуществлять относительно прогрессивные экономические программы, сталкиваются с ожесточенной враждебностью со стороны всех значительных секторов бизнеса. Правительству Жоспена во Франции недавно удалось, правда, ввести 35-часовую рабочую неделю, но благодаря специфическим причинам: во-первых, крупный бизнес может легко себе это позволить и в настоящее время больше озабочен перестройкой корпоративной собственности, управления и финансирования; и, во-вторых, c помощью этого можно подтолкнуть очень слабые французские профсоюзы к уступкам в вопросе о «гибкости» [в сфере занятости — прим. перев.], вследствие чего основное бремя ляжет на зарплату, а не на прибыли.

В этих условиях гораздо более реалистичной линией представляется разрыв со старой традицией поиска классовых альянсов в национальных рамках и — как бы «утопично» это ни выглядело -- ориентация на наращивание автономной силы трудящихся, в особенности в странах бывшего Советского блока, где она столь долго жестоко подавлялась. Однако такая постановка вопроса, в свою очередь, требует от нас тщательного рассмотрения различных форм разделения труда, составляющего главное препятствие на пути реализации данной стратегии.

Формы разделения труда

В «Капитале» Маркс абстрагировался от геополитического разделения капитализма на суверенные территориальные нации-государства. Первым сохранившимся разделением труда было разделение между различными секторами или видами занятости, основанное на различиях между продуктами труда и его конкретными формами в процессе производства этих продуктов. Маркс не испытывал сомнений относительно возможности добиться в богатом материально обществе значительного сокращения социальных различий между, например, городскими и сельскими работниками, ремесленниками и клерками, надомниками и фабричными рабочими, управленцами и производителями посредством универсального обучения и смены занятий в условиях коллективного общественного контроля — однако характер самих занятий рассматривался им как детерминированный преимущественно развитием науки и техники.

Вторым разделением труда было его техническое разделение внутри предприятий, значительно углубленное в процессе созревания нового способа производства, его развития от кооперации через мануфактуру к современной промышленной организации. По этому вопросу Маркс высказывался столь же ясно, объясняя, что детализированное разделение труда, характерное для мануфактуры, было уже тесно связано с отделением работников от средств производства; углубление же этого разделения при переходе к современной промышленности с ее техническим господством машин представляло собой «реальное подчинение» труда капиталу и в полной мере выявило эксплуататорскую природу капитализма. Формальное отделение работников от средств производства посредством их присвоения капиталом стало реальным в ходе дальнейшей экспроприации профессиональных навыков и знаний рабочих, которая означала одновременно уничтожение «субъективного» элемента, постоянно угрожавшего капиталистическому контролю над производством. Это техническое разделение труда являлось, следовательно, чисто капиталистическим вертикальным его разделением — разделением между замыслом (деятельностью, предоставленной исключительно капиталистам и узкому слою специалистов) и исполнением (делом, остающимся на долю рабочих)[9].

Накопление и изменения в сфере технологии создают сложные взаимоотношения между социальной и технической формами разделения труда. Возьмем, например, явление, актуальное для стран бывшего Советского блока и даже для самой «развитой» капиталистической экономики, американской: трудящиеся, вытесняемые из сферы производства вследствие роста извлекаемой капиталистами относительной прибавочной стоимости, пополняют собой резервную армию труда. Это оказывает понижающее давление на уровень зарплаты и открывает возможности выгодного инвестирования в «потогонные» предприятия, основанные на более широком социальном разделении труда (выпуск новых видов продукции), но, с другой стороны, более примитивном техническом его разделении (ручная работа).

Помимо этих двух основных видов разделения труда существуют и другие формы, которые мы обнаружим, если от анализа капитала в целом перейдем к рассмотрению множества конкурирующих между собой капиталов, унаследованных от прошлого социальных, культурных и этнических различий, а также политической сферы классовой борьбы. Различия в интенсивности накопления капиталов, порождаемые успехами и неудачами капиталистов на рынке или в применении технологических новшеств, создают различия между зарплатой и доходами лиц одной и той же профессии, занятых в разных районах или фирмах. Различные подходы к управлению трудом отражаются в различных системах оплаты; старые, докапиталистические различия превратились в новые разделения по принципу квалификации и статуса. Другие источники социальных различий, такие, как гендерные и этнические, также порождают разделения в трудовой сфере -- например, гендерные различия в зарплате и тенденцию к гендерной однородности некоторых видов занятости. В результате стремления трудящихся к самоорганизации возникают разнообразные типы профсоюзных объединений, что является реакцией на эту сложную ситуацию и в то же время фактором ее дальнейшего усложнения. Партии и движения правящих классов, не говоря уже об изменяющихся настроениях мелкой буржуазии, создают дополнительные виды разделений, стимулируемые политическими инициативами и законодательством.

Все эти разделения труда двояким образом тесно связаны с глобализацией. Во-первых, в мировой экономике развивается международное разделение труда, которое через торговлю и инвестиции способствует социальному разделению труда в отдельных странах и, в свою очередь, формируется под воздействием различий между интенсивностью и особенностями процесса накопления в этих странах. Классическое колониальное разделение труда между обрабатывающими и добывающими отраслями по-прежнему сохраняет огромное значение, в особенности для менее развитых стран, которые продолжают в значительной степени зависеть от экспорта сырья. Однако ситуация в мире некоторым образом изменилась с возникновением в 70-х гг. «нового международного разделения труда»[10], для которого характерен рост в развивающихся странах обрабатывающих отраслей, ориентированных на экспорт; и хотя это явление наблюдается лишь в немногих странах, оно составляет часть более широкой картины разделения труда, углубляющегося в процессе торговли, в том числе все более интенсивной внутриотраслевой торговли между развитыми капиталистическими странами.

Значение всех этих изменений состоит прежде всего в том, что они отражают формирование крайне специфического глобального рынка труда: такого, где рабочая сила — в отличие от капитала и товаров — не обладает мобильностью. На ранних стадиях капиталистического развития мобильность нередко навязывалась трудящимся, в частности, посредством вытеснения избыточного сельскохозяйственного населения, а также торговли рабами и зависимыми работниками; в период до 1914 года международная миграция перемещала трудовые резервы в США и другие страны, принимавшие переселенцев. Ныне же движение рабочей силы жестко ограничено. Определенную категорию работников делает де-факто достаточно мобильной большой спрос на высококвалифицированный труд; с другой стороны, процветает бизнес на нелегальной миграции, отвечающий некоторой потребности в совершенно неквалифицированном труде. По большей части, однако, глобальная рабочая сила остается географически разделенной на части в условиях строго контроля над экономической миграцией. Пока так же ограничена была и мобильность капитала, трудящихся в странах ЕС, США или Японии можно было убеждать, что такое разделение служит их собственным интересам, но теперь они все больше оказываются жертвами осуществляемой мобильным капиталом политики «разделяй и властвуй», которая ведет к снижению уровня зарплаты и ухудшению условий труда.

Давление мировой конкуренции, передающееся через финансовые, товарные потоки и перемещение капиталов, вызвало резкое увеличение степени эксплуатации рабочей силы. В эпоху экономического развития, происходившего преимущественно в национальных рамках, стремление к обеспечению полной занятости подразумевало восприятие трудящихся как потребителей -- «школа регулирования» именовала это «фордистской моделью»[11]. Сегодня, хотя глобальная природа рынка труда маскируется наличием государственных границ, связь между производством и потреблением в национальных рамках значительно ослабла, и степень этого ослабления такова, что крупнейшие фирмы, определяя стратегию развития своего бизнеса, более не принимают в расчет «фордистские» соображения. В результате, начиная с 70-х гг. (пример подали США), труд снова рассматривается исключительно через призму его стоимости и эксплуатации: в 90-е годы это воплотилось в Европе и по всему миру в призыв к «гибкости», которая подразумевает снижение зарплаты, увеличение темпов труда, сужение прав трудящихся, децентрализацию трудовых соглашений (вплоть до введения индивидуальных контрактов) и т. п.

Другой аспект, который связывает разделения труда с глобализацией, касается деятельности организаций и движения трудящихся, противостоящих господству корпораций. В национальных масштабах коллективная сила трудящихся, опиравшаяся на поддержку со стороны симпатизирующих им политических партий, способных вводить и защищать национальные стандарты защиты труда, оказалась в значительной мере подорвана. С другой стороны, однако, ещё в 60-е гг. трудящимся удалось добиться некоторых успехов в деле организации профсоюзного представительства рядовых работников на уровне отдельных ТНК, хотя и в условиях доминирования международной рабочей бюрократии. В 70-х гг. достигнутое было по большей части утрачено, но в последнее время ситуация изменилась — отчасти в результате развития новых глобальных инициатив рядовых трудящихся (докеров и др.) и частично вследствие разработки международного законодательства, типа директив Европейского Трудового Совета и трудовых договоренностей в рамках Североамериканского соглашения о свободной торговле (NAFTA). Существуют также признаки, говорящие о том, что под давлением профсоюзов развитых стран, которые упорно стремятся вынести вопросы трудовых стандартов на повестку дня Всемирной Торговой Организации, может обрести новое значение давно созданная, но до сих пор не очень эффективная Международная Организация Труда. Стоит отметить и ещё одно важное явление последнего времени — организованный множеством неправительственных ассоциаций, профсоюзов, некоторыми правительствами развитых стран и прогрессивными представителями интеллигенции в 1997-1998 гг. энергичный и эффективный отпор попытке клуба богатых стран, ОЭСР, ввести в действие Многостороннее соглашение по инвестициям (MAI), направленное на ускорение и углубление процесса отмены правил, которыми регулируется мировой бизнес.

Всё это хорошо, но от спорадических и частичных успехов активистов международного движения трудящихся ещё далеко до возникновения сильного интернационального социалистического движения, способного выдвинуть привлекательную и в то же время реалистичную альтернативу существующему общественному строю. Главная трудность, как представляется, состоит в том, что хотя общественное производство все теснее связывает трудящихся между собой посредством глобализации капитала, их труд остается разделенным множественным и сложным образом. В начальный период того, что определяется некоторыми как «эра автоматизации», в 60-е годы, был предпринят ряд серьезных попыток выявить социальные последствия в области организации труда, к которым ведет внедрение новых технологий. В чехословацком исследовании «Цивилизация на перепутье»[12] доказывалось, что сложность и взаимосвязанность новых для того времени технологий требует использования рабочей силы, обладающей гораздо более высокой и равномерной квалификацией; и действительно, квалификация становилась все теснее связанной с творчеством, активным трудом, который трудно было примирить с эксплуататорской товарной формой наемного труда. В «западном» марксизме получила развитие критическая разработка таких проблем, как процесс труда (Горц, Браверман), разделение между умственным и физическим трудом (Сон-Ретель), альтернативные рабочие технологии (Кули, Хейлс) и «бунт против работы» (Негри)[13]. Казалось, что возникает некий синтез, в котором преодоление разделений труда и переосмысление его природы должно стать центральной и непосредственной политической задачей, а не чем-то, оставляемым в стороне «до победы революции». Однако этот радикальный синтез так и остался неосуществленным в ситуации развернувшегося в 80-е годы глобального наступления на позиции, завоеванные движением трудящихся. Надежду в то время подавали лишь более или менее традиционные формы рабочей борьбы в национальных рамках: события 1987 года в Южной Корее, стачечная волна последних лет существования апартеида в Южной Африке или возникновение Партии трудящихся в Бразилии.

Возможно ли вернуть на повестку дня проблемы, связанные с трудом, формами его разделения, сделать их вновь актуальными? Отчасти этому может способствовать большее внимание к вопросам образования. В работе «От НЭПа к социализму» Евгений Преображенский писал, что Советский Союз способен обеспечить свое выживание лишь при условии получения рабочими и крестьянами такого образования, которое даст им возможность реального участия в экономическом управлении и принятии политических решений. На этапе восходящего развития национального капитализма большая часть рабочих организаций считала образовательную работу главным направлением своей деятельности. Сегодня же доминирует идеология, трактующая образование в узком смысле как подготовку человека к «найму», к использованию капиталом и в интересах капитала. Именно этой цели служит «новый менеджмент» в сфере обучения, и многие либерально и прогрессивно мыслящие люди полагают, что профессиональной мобильности способствует по крайней мере распространение послешкольного образования. Однако нынешняя образовательная политика явным образом определяется потребностью капиталистов в работниках, способных исполнять предписываемые им задачи. В результате, как предвидел Рихта, огромное количество трудящихся так же страдает от обезличивающего отсутствия творческого начала в своей работе, как и от гнета прямого управленческого контроля, соединенного с угрозой безработицы. В такой ситуации социалисты получают реальную возможность предложить иную концепцию труда, в центре которой — соединение творчества работников и потребностей общества без посредничества капитала, прикрывающегося анонимностью «рынка». Представив себе организацию труда как творческой и коллективной деятельности, можно ясно увидеть, какой ущерб наносит сегодня эффективному использованию общественных ресурсов товарная форма существования рабочей силы.

Таким образом, для социалистической мысли очень важно вновь обратиться к проблемам образования, квалификации и организации труда. Подчеркну, что я не становлюсь на чью-либо сторону в давнем споре о сравнительной значимости «вопросов труда» и «новых социальных движений». Те вопросы труда, которые рассмотрены выше, встают также в процессе развития новых социальных движений: эти движения, в сущности, тоже связаны с разделениями труда — между богатыми и бедными, мужчинами и женщинами, загрязнителями окружающей среды и ее защитниками, и цели, которые они перед собой ставят, чаще всего подразумевают радикальные изменения в организации производства. Важнее всего то, что предложить людям реальную альтернативу, отвечающую их повседневным потребностям, мы сможем лишь при условии, если будем обращаться не только к материальным и моральным побуждениям людей, но и к их внутренним творческим стремлениям[14]. В настоящее время такого рода стремления реализуются исключительно в сфере добровольной деятельности, которая все в сильнее эксплуатируется государственными структурами с их «новым менеджментом» и попытками снизить свои расходы на обеспечение основных социальных услуг. Здесь же можно упомянуть «утопические» объединения, часто слабо соприкасающиеся с «нормальным» миром, и, как ни парадоксально, небольшую группу «просвещенных» капиталистов, чей бизнес так сильно зависит от творческой и коллективной работы, что им приходится создавать особые «резервации», в которых предвосхищается социалистическое будущее.

Заключение

Мне могут возразить, что изложенное выше слабо соотносится с темой конференции «Мировой кризис капитализма и постсоветские государства». Однако здесь есть самая прямая связь: факт наличия постсоветских государств, говорящий о том, что советская дорога к социализму закончилась тупиком, требует от нас возвращения к истокам. Высказывая свои соображения относительно глобализации и разделений труда, я имел в виду основную ориентацию левых, в том числе и в постсоветских странах. Моей целью было доказать, что социализм должен воспринять реальность глобализации, а не ограничиваться лишь критикой ее идеологии, -- и для этого необходимо отбросить национализм, определявший политику левых на протяжении ХХ века. Я старался далее показать, что социалисты могут и должны обратиться к серьезной разработке проблем, связанных с трудом, его неудовлетворенными потребностями и формами разделения, -- и только тогда будет возможно противопоставить капиталистическому строю иную альтернативу, нежели обанкротившийся сталинизм или социал-демократия. Таковы, на мой взгляд, две основные задачи демократического, социалистического интернационализма.

Перевод с англ. А. Гусева