Этот вопрос стал актуален давно, и ответы на него резко различаются. Их много больше, чем ответов на вопрос, что такое социализм. Социализм был мировой системой стран с особым экономическим и политическим устройством, со своей идеологией – короче, вторым полюсом мира, противостоящим первому, капиталистическому, полюсу (или как теперь говорят, сообществу развитых стран). Был и перестал быть такой системой, таким полюсом. На роль второго полюса ныне претендует Китай. Но пока эту претензию нельзя признать реализованной. А главное, является ли то общество, которое сложилось в Китае, социализмом? Ведь там отошли от многих исходных принципов марксизма.

Значительная часть марксистов, в том числе и российских, сложившееся в Китае общество, так же как и советское общество, не хочет называть “реальным социализмом” (который, естественно, может отличаться от идеального, т.е. такого, какой описан в теории). Попытка Ф. Клоцвога и А. Пригарина [1], [2] закрепить за СССР название “первичный” или “ранний” социализм также не нашла широкой поддержки.

Что же марксисты имеют в виду под социализмом? Большая часть социал-демократов на Западе и примыкающие к ним российские марксисты ответят: все тенденции превращения капиталистического социально-экономического устройства в общество следующей формации, которая характеризуется большим экономическим могуществом и гуманностью общественных отношений. Они рассматривают то развитие, которое произошло в СССР (по крайней мере начиная с 30-х гг.) и других странах “реального социализма”, не как закономерный, “объективный” 1) исторический процесс, а как бюрократическое извращение или следствие политических ошибок, т.е. результат “субъективных” причин. В лучшем случае предлагается определять общественно-политический строй этих стран как государственный капитализм, или государственный социализм, или феодальный социализм, или, наконец, “мутантный” социализм – мутацию общеисторической тенденции, которая не укладывается в рамки теории 2) (Помните, как Винни Пух говорил: “Это неправильные пчелы”).

Сейчас (особенно после крушения СССР) социалистическое (и коммунистическое) движение находится в глубоком кризисе как на Западе, так и на Востоке. И возникает настоятельная необходимость разобраться, какова же может и должна быть его роль в этом новом мире. Может быть, оно уже выполнило свои основные задачи в истории, по крайней мере как движение, требующее преобразования политического и экономического устройства? Оно существенно гуманизировало облик капитализма в ведущих странах Запада, оно помогло модернизировать страны второго мира (в первую очередь Россию и ряд азиатских стран) и поставить их на рельсы устойчивого экономического развития.

Здесь так и хочется вспомнить старый анекдот. После обещания Бога уничтожить всех фашистов и коммунистов старик говорит: “Тогда третье мое желание, – пожалуйста, чашечку кофе!” Это, конечно, звучит достаточно комично в нынешней российской действительности. Но позиция В. Межуева очень характерна для многих представителей постсоветской интеллигенции: в экономической и политической сфере ничего лучшего, чем выработано западным либерализмом, придумать нельзя. Убедить в наличии эффективных альтернатив в этой сфере действительно не просто: настолько зримо и явно превосходство Запада.

Сейчас общепринятым стало мнение, что в Европе политика социал-демократов практически не отличается от политики неолибералов. В конце 1999 г. лидеры европейского социализма Тони Блэр и Герхард Шредер опубликовали свой “Социал-демократический манифест”. Главный пафос и 90 % текста посвящены заявлениям, что социал-демократия “сверх меры” заботилась о росте зарплаты и пособий. Нельзя подавлять “предпринимательский дух и индивидуальную ответственность”. Нельзя, чтобы индивид перебрасывал на государство свою ответственность. Главные враги и опасности – бюрократия и иждивенчество (в переводе и изложении Г. Попова – “Московский комсомолец” от 10.12.99).

Правда В. Межуева в том, что прежние формальные маркировочные признаки, четко разграничивавшие либерализм и социализм, все больше стираются. Практически всеми социалистами и коммунистами признана необходимость рыночных отношений и частной собственности. В развитых капиталистических странах большая доля госбюджета идет на социальные нужды, государства проводят политику расширения занятости и даже участия рабочих в управлении производством. И государству, как правило, вовсе не обязательно иметь юридические права собственности, чтобы добиться от фирмы нужного решения. ХХ век – век великих научно-технических прорывов. А разве условия работы коллективов американских корпораций или японских сюданов и кэйрецу, их менеджеров и инженеров, того, что Дж. Гелбрейт называет “техноструктурой”, так уж сильно отличались от работы советских авиационных и космических фирм? И каким провинциальным и несовременным выглядит на фоне этих прорывов изначальный индивидуалистический либерализм с его “американской мечтой” (собственный дом, машина, счет в банке, ...)! Нет, здесь дух капитализма смыкается с духом социализма и незаметно “перерастает” из Шумпетера в Маркса и из Драйзера – в М. Горького.

Так надо ли искать различия между этими великими течениями, идеологиями, надо ли обновлять социализм? Да. Но корни этих различий – в смысловой сфере, в конечных целях. Большинство философов и социологов левого крыла, констатирующих культурный (подобно В. Межуеву) или духовный кризис капиталистической цивилизации, видят, что он не может быть преодолен без изменения господствующей капиталистической системы.

Какие же выводы можно сделать из этого разнобоя мнений и явной неспособности социологической и экономической науки (включая и марксизм) дать общепризнанное объяснение таких глобальных исторических процессов, как возникновение Советского Союза и его развал? По-видимому, важный вывод состоит в подтверждении фундаментального отличия наук об обществе от общепринятого понятия науки, отражающего характеристики наук естественных. Это различие много раз констатировалось философами и специалистами по науковедению. Недаром гуманитарные науки, в частности науки об обществе, иногда называют не наукой (science), а знанием (knowledge). Различие заключается в том, что обобщающие утверждения естественных наук допускают возможность верификации, однозначной и общезначимой для всего человечества. В общественных науках вопросы установления фактов играют значительную роль. Однако как только речь идет о выстраивании обобщающих утверждений, моделей, теорий, оказывается, что сложность объекта (жизнь общества) превосходит сложность познающего человеческого разума и за бортом теории остается много фактов, факторов, обстоятельств, создающих неопределенность, неповторяемость (невоспроизводимость) условий и соответственно простор для альтернативных интерпретаций и теорий. Важнейшую роль приобретает система исходных установок и аксиом. Теории приобретают вид идеологий.

К результатам естественных наук все люди находятся примерно в одинаковом отношении вне зависимости от их интересов и ценностных ориентаций.

Если уже физики констатируют, что сам акт наблюдения, измерения изменяет наблюдаемый объект, то это обстоятельство в гораздо большей степени важно для науки о поведении животных. Для человеческих сообществ господствующие системы представлений об устройстве мироздания и причинах общественных явлений, верований о целях и смысле человеческой жизни неизбежно сами оказываются фактором изменения или сохранения, воспроизводства общественного устройства, не менее важным, а часто и оказывающим более долгосрочное воздействие, чем материально-технический уровень или укоренившиеся социально-экономические институты. К обобщающим социально-экономическим теориям плохо применим критерий верификации в смысле лучшего или худшего отражения реальных фактов. Их значимость для исторической практики определяется их возможностями служить объединяющим и ориентирующим активность общества, тех или иных групп или слоев населения. Немецкий исследователь Т. Шанин доказывает, что в революционные периоды важнейшим фактором, определяющим победу той или иной политической силы или партии, служит наличие у нее хорошо разработанной теории (идеологии) и творческих лидеров, способных гибко адаптировать ее к меняющейся ситуации. В русских революционных событиях начала века таким оружием не обладали ни правые, ни либералы, ни эсеры. Наибольшим потенциалом в этом смысле обладали большевики, сумевшие использовать глубоко разработанную марксистскую теорию для своеобразных российских условий.

Теории и обобщающие утверждения в области общественных знаний, концепций, идеологий в решающей степени связаны с ценностными системами тех или иных социальных, национальных и иных групп, определяющими их образ жизни, отношение к миру и цели деятельности. Утверждение, что социализм не столько наука, сколько идеология, – это не его унижение и дискредитация, а банальная констатация познавательных возможностей человека.

Для политической идеологии необходимы как картина мира, по возможности научная, т.е. адекватная известным фактам, так и ценностная система, указывающая идеал общества, к которому надо стремиться. В марксизме понятия социализма и коммунизма соответствовали как объективному движению истории (научный прогноз), так и идеалу общества. Что будущее будет обязательно светлым – это не специальная заслуга Маркса. Эта вера, вера в Прогресс, укрепилась в Европе по крайней мере с эпохи Просвещения: распространение знаний и разумного отношения к жизни сделает жизнь прекрасной. Только в ХХ в. выявились опасности для человечества, заложенные в безудержном, все ускоряющемся Прогрессе. Они реализовались в мировых войнах, в ядерном противостоянии, угрозах экологического и ресурсного кризисов. Прогресс стал проблемой.

Конечно, поскольку социализм нам нужен как идеология политического движения, то он должен показывать тот идеал общества, к которому такое движение стремится, он должен быть светлым будущим. Как говорил Ф. Ницше, “если мудрость не радостна, то какая же это мудрость”.

Однако представления о социализме как конечной цели совершенствования человеческого общества слишком неопределенны. А представления о путях движения, сравнительной ценности тех или иных достижений или потерь на этих путях, очередности решаемых задач сильно различаются и все больше дробятся.

Идеология, которая могла бы стать духовным и интеллектуальным стержнем объединения для широкого общественного движения, должна удовлетворять двум противоречивым требованиям. Она должна быть догматизирована, чтобы предотвращать идейный разброд, и в то же время ее догматическое ядро должно включать только достаточно широкие и общие принципы, позволяющие сопрягать их с конкретными теориями и моделями, которые должны изменяться, чтобы соответствовать быстрым изменениям социально-политической реальности.

Та версия коммунистического учения, в которой она одержала свои великие победы и понесла тяжелые поражения в XIX – XX вв., нуждается в обновлении. Представляется, что пока нет достаточно разработанной теории, которая отвечала бы на вызовы, появившиеся вследствие колоссальных изменений в мире за последнее столетие, а также усвоила бы основные теоретические подходы и концепции, накопленные человечеством в области социологии, историософии и т.д. Одной из таких теоретических концепций является теория цивилизаций (Н. Данилевский, А. Тойнби, Л. Гумилев).

В этих условиях, видимо, должен пройти значительный период, когда главное значение имеет активный теоретический поиск, дискуссии и выработка нового объединяющего синтеза.

Главный раскол в коммунистическом движении произошел на рубеже XIX и ХХ вв., между революционным марксизмом (“русским коммунизмом”) и ревизионизмом, в России – между Лениным и меньшевиками. С этого началось независимое и существенно различное развитие социал-демократии (европейской или идейно примыкающей к европейской) и “русского коммунизма”. Особенно четко это расхождение оформилось в период существования СССР. Чем же определялся этот раскол? Тем ли, что КПСС стала господствующей партией в стране и перестала быть идейным течением, слившись с советской бюрократией? Но ведь в течение всех 20-х гг. в России шла нешуточная идейная борьба. За 70 лет своего существования Советский Союз в половине стран мира имел партии своих убежденных сторонников. После крушения СССР самой сильной партией оказалась КПРФ, которая признала ценности плюрализма и рыночной (регулируемой) экономики, но все же по своим идейным установкам значительно отличается от западной социал-демократии и сохраняет многие установки КПСС.

Очевидно, это очень устойчивый идейный раскол, который нельзя объяснить ошибками тех или иных идеологов или случайностью победы той или иной политической группировки. И пошел этот раскол по той же линии Восток – Запад, по которой раскололась христианская церковь в XI столетии. На протяжении ХХ в. мир радикально изменился. Каждая из двух ветвей социализма эволюционировала по-своему, откликаясь на социально-экономические изменения в мире. Однако специфика этих двух путей доказывает, что мы имеем дело с глубинными цивилизационными различиями, которые оказались во многом более стабильными, чем социально-экономические условия жизни общества.

Важнейшим фактором истории человечества на протяжении последних пяти столетий несомненно было то духовное, экономическое, социальное движение, которое обозначается как западная, или европейская, цивилизация. Основы ее духовности как новой цивилизации, как суперэтноса сформировались в Европе, видимо, в начале второго тысячелетия (XI – XIII вв.). Несколько позже ее главной компонентой стало доминирование хозяйственных критериев и мотивов деятельности и даже более конкретно – товарно-денежных отношений, т.е., по удачному выражению Ю.М. Осипова [6], возникла “экономическая цивилизация”. Она оказалась гораздо более успешной по сравнению с другими цивилизациями в отношении развития техники, науки, производительных сил. В ее рамках была создана богатейшая культура. Сформировалась идеология Прогресса (в основном научно-технического) как главной цели развития человечества.

Постепенно выявлялись негативные стороны прогресса и господства экономической цивилизации. Это, во-первых, все более усиливающаяся неустойчивость, нестабильность общественных структур и связей, как в плане межстрановом, так и внутристрановом, порождающая угрозу и социально-экономических, и экологических, и иных катастроф. Неустойчивость, происходящая от концентрации колоссальных возможностей воздействия на мировые процессы в руках очень узкой группы лиц и организаций. Во-вторых, это ослабление нравственных ограничений и связей между людьми и распад сложившихся духовных (религиозных) и культурных общностей, которые ведут к усилению структур, не контролируемых этими обществами (международные финансовые группы и транснациональные корпорации и параллельно с ними чисто криминальные, мафиозные организации). В-третьих, это сокращение реального разнообразия социально-экономических укладов, духовных и культурных установок и типов поведения (“экономический тоталитаризм”) в результате вовлечения все большей массы населения земли в условия жизни, соответствующие экономической цивилизации, когда главным мерилом успеха служат деньги, а стимулом – мечта (для большинства людей абсолютно недостижимая) о жизни по стандартам “золотого миллиарда”.

Возможности достижения большого успеха в экономической сфере стали размывать все связи и ограничения в других сферах общества, замещая их нормами и критериями из сферы экономики. Иными словами, все ценности стали превращаться в цены, качественные различия – в количественные, свобода личности – в свободу продавать и покупать. Распространение экономических принципов и норм на другие сферы жизни общества явно перешло разумные пределы и как всякое “доведение до абсурда” породило тяжелые болезни общества. Если гипертрофия государства привела в СССР к закрытому обществу и подавлению хозяйственной инициативы, то гипертрофия экономических принципов и целей в мире ведет к криминализации во всех сферах жизни, разрыву общественных связей, деградации значительной части человечества. Официальная либеральная идеология фактически постепенно вытесняла мораль из хозяйственной сферы жизни, оставляя только (в лучшем случае!) соблюдение юридических норм: “Разрешено все, что не запрещено”.

Духовный кризис европейской (точнее, западной) цивилизации отмечается едва ли не большинством крупных философов, по крайней мере с конца XIX в. И это несмотря на великие достижения науки, техники, культуры! Констатируется упадок духовности, вытеснение неформальных и смысловых связей, скрепляющих общество, формальными и инструментальными. Нравственная и религиозная основа общественных институтов все больше заменяется формально-юридической, поддерживаемой насилием.

В результате социально-экономического и духовного развития экономической цивилизации возникло капиталистическое общество. Ответом на обострение противоречий системы капитализма стало социалистическое и коммунистическое движение и затем возникновение социалистического сообщества во главе с СССР.

Со времени создания марксистской теории мир радикально изменился. К началу XIX в. страны Западной Европы и США прошли свою научную и промышленную революцию и в середине века переживали период устойчивого индустриального роста. За 1800–1870 гг. их душевой ВВП увеличился почти вдвое (несмотря на значительный рост населения) [7, гл. 3, с. 103, 145]. В этот период основные страны периферии (в будущем – “развивающиеся страны”) были колониями или полуколониями европейских государств. Они не могли противостоять экспансии европейцев и подвергались хищнической эксплуатации. Во многих периферийных странах шли процессы деиндустриализации и дезурбанизации, войны за независимость, военные перевороты, народные восстания против колонизаторов. За период 1800–1870 гг. средневзвешенный душевой ВВП Бразилии, Мексики, Китая, Индии, Индонезии и Египта снизился на 10–15 % [7, гл. 3, с. 127, 145]. В середине XIX в. было очевидно, что все главные события, определяющие историю человечества, происходят в странах Европы и в США. В то же время в самих лидирующих странах капитализма углублялся разрыв в социально-экономическом положении между капиталистами и наемными рабочими, обострялось противостояние классов. Неудивительно, что Маркс и Энгельс при создании коммунистической идеологии отвечали в основном на проблемы лидирующих капиталистических стран. Они построили формационную модель, ориентируясь на историю европейской ойкумены. Этим, видимо, объясняется и тот факт, что в их теории главным фактором, определяющим все историческое развитие, является развитие производительных сил и производственных отношений (исторический материализм).

С тех пор изменилось положение как в лидирующих странах Запада, так и в странах периферии. Мировое научно-техническое и индустриальное развитие, а также борьба за независимость и воздействие социалистической идеологии привели к “пробуждению” незападных цивилизаций (Китая, Индии, исламских и латиноамериканских стран). Многие из них встали на путь устойчивого экономического роста и быстрого социального и культурного развития. По мере достижения все более высокого уровня экономики и культуры они становятся и осознают себя самостоятельными субъектами истории. В ряд определяющих факторов истории выходят отношения между периферией (“развивающимся миром”) и центрами (Европа и США).

В лидирующих странах капитализма в первой половине XIX в. неравенство в богатстве и власти раскалывало общество так же, как в Азии или Америке. К настоящему времени (особенно за послевоенные десятилетия) успехи демократической и социалистической идеологий, борьба общественных и политических движений, условия идеологического противостояния с соцлагерем и т.д. привели к тому, что в ведущих капиталистических странах напряженность классовой борьбы снизилась.

Если развитие социалистического движения в Европе в XIX в. (включая возникновение марксизма) можно рассматривать как идеологический раскол внутри западной (“просвещенческой”) цивилизации, то разрыв В. Ленина с западноевропейской социал-демократией и меньшевиками и затем построение в России социалистического государства не “по Марксу” знаменуют различие проблем и путей их преодоления в разных цивилизациях. Принятие марксовой формационной схемы развития как общеобязательной для всех стран фактически обрекло социалистов незападных стран со слабым развитием капитализма на теоретически двусмысленное положение. Вместо того чтобы бороться с развитием капитализма (возможно, в течение многих десятилетий!), они должны были помогать его развитию, которое отнюдь не безболезненно для трудящихся классов и неизбежно ведет к тотальному расколу общества на имущих и неимущих, и только добившись этого, переходить к строительству социализма.

Неудача попытки в начале ХХ в. повести Россию по общему для европейских стран капиталистическому пути, которую предприняли сначала власть, государственники в лице П. Столыпина, а затем и либералы (появление российского парламента – Государственной Думы, – хотя и бесправного поначалу, создание кадетской партии), не увенчалась успехом. Причем столыпинская реформа выдохлась еще до начала войны и революции.

Это можно пытаться объяснить отсталостью России. Но уже Н. Бердяев глубоко и всесторонне объяснил, что дело далеко не в отсталости России, а в особенностях русской истории, духовных основах и традициях России. О начале века он писал: “На поверхности русской жизни либерализм как будто начинал играть довольно большую роль... Но самый большой парадокс в судьбе России и русской революции в том, что либеральные идеи, идеи права, как и идеи социального реформизма, оказались в России утопическими. Большевизм же оказался наименее утопичным и наиболее реалистичным” [8, с. 83].

Ленин начинал как ортодоксальный марксист. Его отход (по крайней мере в практической политике) от ортодоксальной марксистской концепции был обусловлен далеко не только отсталостью России и не просто особенностями, которые характеризуют ее, как и всякую другую страну. Вывод Ленина о возможности социалистического пути для страны с неразвитым капитализмом был, по сути дела, шагом к отказу от общей для социал-демократов и либералов однолинейной, безальтернативной модели движения человечества. До этого речь шла об участии рабочего класса в буржуазно-демократической революции с целью ускорить развитие капитализма в России.

Чтобы охарактеризовать позицию западных социал-демократов, приведем только один пример. Германская социал-демократическая партия в 1896 г. под влиянием Каутского отвергла саму идею “аграрной программы” из страха, что ее принятие будет означать уступку мелкобуржуазным интересам и взглядам крестьян.

Ортодоксальные марксисты на вопрос “что такое социализм?” могли бы ответить: “то, что должно вырасти из капитализма”. Ленин понял, что превращение российского общества в капиталистическое не обязательно. В 1917 г. он призывает к социалистической, а не к буржуазной революции. Фактически Ленин “отвязал” социализм от капитализма. Он признал, что социально-экономическое развитие может происходить не только в рамках капиталистического раскола общества на буржуазных собственников средств производства и пролетариат, лишенный этих средств. Согласиться, что развитие капитализма европейского типа – единственный путь для человечества, значило отказаться от огромного революционного потенциала неевропейских стран, пользуясь современным термином, развивающихся стран, или стран третьего мира.

По словам одного из наиболее глубоких современных западных исследователей российских революций Теодора Шанина, на исходе XIX в. Россия стала первой страной, в которой материализовался социальный синдром того, что мы сегодня называем “развивающимся обществом”, или “третьим миром”. “Для неколониальной периферии капитализма русская революция 1905–1907 гг. была первой в серии революционных событий, которые подвергли суровому испытанию евроцентризм структур власти и моделей самопознания, сложившихся в XIX в. За революцией в России немедленно последовали революции в Турции (1908), Иране (1909), Мексике (1910), Китае (1911). К ним надо добавить и другие мощные социальные противостояния...” [9, с. 9, 26].

Первый шаг Ленина от “ортодоксальной” схемы был связан с пересмотром отношения к крестьянству в новой аграрной программе, предложенной В. Лениным и П. Румянцевым IV съезду РСДРП в 1906 г. Ортодоксальные марксисты не считали крестьянство самостоятельной политической реальностью и само это слово употребляли не иначе как в кавычках. Есть “сельская буржуазия” и “сельский пролетариат”, а крестьянство – это только остаток от федерально-крепостнической структуры общества, неспособный к самостоятельному политическому действию.

Интересно, что на аналогичной “западнической” точке зрения на крестьянство сходились и социал-демократы (меньшевики), и либералы (кадеты), и реформаторы-государственники (П. Столыпин). Столыпин признавал важную политическую силу крестьянства, но так же, как остальные западники, считал необходимым ускорить его капиталистическое расслоение, в первую очередь разложение крестьянской общины. Ленин стал рассматривать крестьянство как социальный класс, обладающий наравне с рабочими высоким потенциалом революционного действия. Как пишет Т. Шанин [9, с. 246], “Ленин теперь защищал союз с крестьянами и теми, кто их представлял, в качестве альтернативы “блоку” РСДРП с “западниками” из буржуазных партий, особенно кадетами. Эта стратегия “левого фронта” стала главной разделительной линией между большевиками и меньшевистским течением”.

За свое предложение о “национализации всей земли” (практически идентичное идее “социализации” эсеров – наследников Народной воли – Всероссийского крестьянского союза) Ленин заслужил от Плеханова обвинения в народничестве.

Более важным шагом Ленина к созданию “восточного марксизма” был вывод о возможности для России не ждать, пока капитализм подготовит производительные силы и производственные отношения страны и сделает ее способной строить социализм, и его сосредоточенность на вопросе взятия государственной власти. Это определялось в первую очередь политической слабостью русской буржуазии и несравнимой с Европой ролью государства в России.

Ортодоксальным марксистам, как европейским, так и российским, революция 1905–1907 гг. (которая, по словам Каутского, “по своей природе должна и может быть только буржуазной”) преподнесла ряд неожиданностей. Так, в период революции собственно буржуазия (владельцы капиталистических предприятий) в очень малой степени заявила претензии на власть [9, с. 294]. Из политических партий наиболее адекватно ее интересы выразили кадеты. Решения их первого съезда в октябре 1905 г. звучали вполне революционно (“никаких врагов слева”). Однако уже со второго съезда в начале 1906 г. они объявили себя сторонниками конституционной монархии и отмежевались от революционных действий. В дальнейшем “государственнические” тенденции кадетов только усиливались. Это противоречило тому образу, который ассоциировался с либералами Западной Европы, но вполне соответствовало социально-экономической и политической структуре российского общества.

Н.А. Бердяев писал: “Классы всегда в России были слабы, подчинены государству. Они даже образовались государственной властью. Сильными элементами были только монархия ... и народ” [8, с. 15]. При нынешней (ельцинской) реформе класс капиталистов также специально создавался государственной властью. Чтобы создать “социальный слой” (или класс) капиталистов (“социальную опору реформ”), “реформаторы” разработали и реализовали программу форсированной приватизации, сознательно закрывая глаза на неизбежные при спешке нарушения законов и морали и специально создавая возможности для стремительного обогащения частных структур за счет обнищания не только населения, но и государства. Например, для поддержки коммерческих банков государство специально через них проводит все операции бюджетного финансирования. Стоит еще добавить в заключение, что на выборах в Учредительное собрание в 1917 г. кадеты получили только 4 % голосов.

Интерпретация русского коммунизма как версии социализма для незападных или развивающихся стран имеет еще один важный аспект. Среди этих стран выделяется группа азиатских стран с близкими чертами социально-экономической и политической структуры. Это те страны, социально-экономическое устройство которых К. Маркс называл азиатским способом производства и которым марксисты долгое время безуспешно пытались найти место в последовательной смене формаций.

Последующие исследования работы по истории Китая, Индии и ряда других азиатских стран обнаружили ряд черт этого строя, отличающих его от марксовых формаций. Основное отличие – гораздо более важная роль государства, выполняющего функции, необходимые для всего общества и потому в значительной степени независимого от классов. Главным экономическим отношением было отношение “производитель – казна”.

Типичным представителем стран с азиатским способом производства на протяжении тысячелетий был Китай [10]. Частная собственность и рыночные отношения там не играли существенной роли. Их бурное развитие в тот или иной период, как правило, являлось признаком ослабления общественных и государственных структур и фактором их разрушения.

Соответственно, экономические интересы, связи и противостояния здесь никогда не были определяющими факторами. Они оставались второстепенными по сравнению с социальными и личностными связями, а также с ролью государства и поддерживающих их идеологических (религиозно-философских, культурно-этических, социально-политических) концепций [10].

В свое время (в древности) возникновение государства было величайшим достижением человечества на его пути создания механизмов обеспечения взаимодействия порядка и координации совместной деятельности, т.е. образования и усложнения человеческих обществ. Эта новая форма организации общества, судя по устойчивости, была гораздо более эффективна, чем прежние. Так, в Египте она просуществовала без значительных изменений до завоевания персами в VI в. до н.э. Эффективность государственной организации объяснялась ее экономической необходимостью для создания ирригационных сооружений, управления работами в условиях сезонной цикличности, создания больших запасов для страхования от стихийных бедствий и т.д. Ключевое значение для устойчивости государственной власти имело ее объединение с властью духовной. Царь был одновременно верховным жрецом, и это была его основная функция.

Одной из наиболее эффективных версий государственного устройства, базирующейся на социально-интегрирующей идеологии, ориентированной на поиск утопического идеала, на примат государства, общества, корпорации над индивидом, было государство, возникшее в Древнем Китае (на основе конфуцианства и легизма). Существовавшее более двух тысячелетий общественно-государственное устройство не раз переживало периоды деградации основных государственных, этических, экономических структур, заканчивавшиеся сокрушительными катаклизмами. Крестьянские восстания или варварские нашествия ликвидировали очередную династию и весь сложный и эффективно функционирующий бюрократический, хозяйственный и т.д. механизм империи. Однако в скором времени он восстанавливался примерно в том же виде. В китайском обществе социальные структуры, основанные на принципе “священной частной собственности”, как капитализм или даже как феодализм, всегда играли только второстепенную роль [10, с. 14–15].

Таким образом, можно констатировать такие важные черты, характеризующие социально-экономические уклады и идеологические концепции азиатских стран, отличающие их от Западной Европы и США, как более высокая ценность общества, государства, коллектива по сравнению с индивидом, и значительно меньшая роль экономических факторов и мотиваций индивидуального и коллективного поведения. Подчеркнем, что было бы неправильно рассматривать эти черты как следствие их отсталости, остатков “традиционного” общества, отличающих его от “цивилизации”. В других странах третьего мира, хорошо изученных в рамках модели периферийного капитализма [11], [12], указанные особенности не выявлены. Для анализа смысла и исторического значения социалистического движения отмеченное обстоятельство имеет первостепенное значение.

Наиболее драматичными аспектами противостояния бедного большинства и богатого меньшинства стало катастрофическое положение в ряде стран третьего мира и увеличивающиеся разрывы в доходах, эффективности производства, возможностях самореализации между клубом развитых стран и остальным человечеством.

Колоссальный технический прогресс ничем не помог двум третям человечества, которые живут в нищете, 15 % из них голодают. Фактически между “хозяевами жизни” и “отверженными” воздвигнута стена, не менее глухая, чем сословные и статусные перегородки в докапиталистические времена, только теперь – с помощью экономических, технологических, информационных механизмов.

Согласно расчетам экспертов ООН, в 1960 г. на долю 20 % самых бедных жителей земли приходилось 2,3 % мирового ВВП, а на долю 20 % самых богатых – 70 %. В 1991 г. соответствующие показатели составляли 1,4 и 84,7 % [13, 1990, с. 18–33; 1991, с. 23–24, 125, 153, 161; 1994, с. 2, 35, 50, 63]. Иными словами, отношение доходов 20 % наиболее богатых и 20 % беднейших в 1960 г. составляло 30:1 и в 1990 г. – 60:1. К концу 90-х гг. оно повысилось уже до 74:1.

Увеличивающийся разрыв в экономическом положении богатого меньшинства и бедного большинства становится все более острой проблемой – проблемой сохранения единства человеческого рода.

Марксистскую теорию классовой борьбы, особенно в части необходимости победы рабочего класса над классом буржуазии и ее подавления с помощью диктатуры пролетариата, нередко представляют идеологией, разрушающей единство общества. На самом деле это единство стремительно разрушается на наших глазах антигуманным началом – принципом “тотального экономизма”, на котором строится существующее общество. Исходной философской посылкой Маркса и провозглашаемой его теорией целью коммунистического движения является как раз освобождение человечества от господства частной собственности, которая приводит к образованию антагонистических классов, создание бесклассового общества.

Главный смысл противопоставления коммунизма буржуазному строю современной ему Европы К. Маркс с самых первых своих работ видел именно в “возвращении человека к самому себе как человеку общественному (разрядка моя. – В.В.). “Частная собственность является материальным, чувственным выражением отчужденной человеческой жизни... Поэтому положительное упразднение частной собственности есть положительное упразднение всякого отчуждения, т.е. возвращение из религии, семьи, государства и т.д. к своему человеческому, т.е. общественному бытию” [14, с. 62–63]).

Социализм и коммунизм по самому смыслу этих понятий (приоритет общества, коммуны, т.е. коллектива) связаны с альтернативной системой ценностей. У К. Маркса уже в самых ранних работах появляется положение о необходимости планомерного руководства экономикой со стороны общества в целом. В 1847 г. он пишет: “Общество, наилучшим образом организованное для производства богатств, бесспорно должно было бы иметь лишь одного главного предпринимателя, распределяющего между различными членами общественного коллектива их работу по заранее установленным правилам” [14, с. 208].

На практике принципы либерализма действительно способствовали укреплению капиталистического строя и его огромным научно-техническим и социально-экономическим достижениям. Но большая часть их досталась не всему человечеству, а только меньшинству “наиболее приспособленных” к новым условиям – населению развитых стран и узкому слою элиты в странах периферийных. Именно об этом свидетельствует увеличивающийся разрыв между бедными и богатыми, данные о котором были приведены выше.

Из той же статистики с очевидностью следует, что при господстве экономической цивилизации во главе с либералами исключается не только сближение разных слоев человечества по уровню потребления, но и какое бы то ни было подобие “равенства возможностей”. Вот В. Межуев определяет цель социализма как “максимальное на данный момент расширение “пространства свободы”, позволяющего жить так, как диктует собственная “природа” индивидуальные способности, склонности, интересы и устремления [4, с. 36]. И что же, социализм должен ограничиться только “пространством культуры”?

Чтобы наглядно показать различия либерального и социалистического направления, можно уподобить движение человечества в будущее войску (или обозу). В первом случае передовые отряды скачут вперед, не обращая внимания на то, поспевают ли за ними более слабые, хуже экипированные. Во втором – считается, что надо следовать единой группой, создавая условия, чтобы все могли двигаться быстрее.

Важной заслугой В. Межуева является, несомненно, его интерпретация смысла социалистического принципа обобществленной собственности не как преодоления материального неравенства через “совместное (коллективное) владение и равенство распределения материальных благ”, а как “свободы от экономики” [4, с. 19–23].

Критика социализма со стороны христианских мыслителей нередко связана с обвинением его в том, что он обедняет человека, игнорируя духовную, идеалистическую сторону его жизни, в том, что его идеалы и цели – материальные, экономические. Н. Бердяев пишет: “И “буржуазия”, и “пролетариат” той исторической эпохи, которая имеет стиль капиталистический и социалистический, являют собой измену и отпадение от духовных основ жизни. Первой совершила эту измену и отпала от основ жизни “буржуазия”, за нею пошел “пролетариат” [15, с. 151].

Н. Бердяев точно констатирует всеобщее наступление “экономизма”, который “сделался всепроникающим и всеопределяющим. Нигде от него нет спасения”. [15, с. 150]. Он отождествляет его с бездуховностью, но ничего не говорит, можно ли приобщить к духовности современного человека, как противостоять этой общемировой деградации. Н. Бердяев обычно относился к коммунистическим движениям скорее положительно. Однако в работе “Философия неравенства” [15, с. 153, 167], написанной в 1918 г., он делает акцент только на отрицательных сторонах коммунистической идеологии, отказываясь признавать ее отличие от идеологии буржуазной. И здесь его сентенции представляются совсем неубедительными. Приведем только две цитаты. “Социалисты не призывают накормить голодного и отдать последнюю рубашку ближнему. Они призывают голодного насильно отнимать. Они внушают бедному мысль, что богатство прекрасно, что доля богатого – завидная доля, и этим отравляют его бедное сердце”. “Социальное движение построено исключительно на принципе классовой борьбы, культивирует не высшие, а низшие инстинкты человеческой природы. Оно является не школой самоотвержения, а школой корыстолюбия”. Вряд ли надо напоминать о многочисленных примерах массовой самоотверженности советских людей как в ратном, так и в мирном труде. А всем, хотя бы поверхностно знакомым с марксизмом, не надо разъяснять, что коммунисты как раз призывают создать такое общество, где не было бы голодных и им не надо было бы отнимать у сытых. Вклад коммунистической идеи в духовное развитие человечества состоит как раз в выдвижении принципа, согласно которому общество должно быть таким, где не только монахи, но и все люди могут не думать о своем личном богатстве и бедности, где буржуазные и мещанские заботы и цели теряют смысл. Думать о росте производства и благосостояния для всего общества, согласитесь, – это совсем иная ступень духовности, чем заботиться о личном благосостоянии. Это уж никак не “культивирует низшие инстинкты человеческой природы” (в чем обвиняет социалистов Н. Бердяев), а как раз сверхличностные ценности, т.е. высшие психические функции.

Маркс пишет: “На место всех физических и духовных чувств стало простое отчуждение всех этих чувств – чувство обладания... Поэтому уничтожение частной собственности означает полную эмансипацию всех человеческих чувств и свойств” [14, с. 66–67].

Необходимо признать и историческую оправданность общества “раннего социализма”, построенного в СССР. Было показано, что общество, основанное на таких принципах, может существовать и успешно развиваться. В обществе, в котором мы жили в СССР, заботы о материальном богатстве действительно не занимали сколько-нибудь важного места в жизни. Много факторов повинны в крушении этого общества, но не общая идея. Попытка противопоставить идею социализма “реальному социализму” так же неплодотворна, как противопоставление христианства как идеи “историческому христианству”.

Воздействие западной цивилизации на остальные цивилизации было сильным и многообразным. Некоторые из них нашли эффективный “ответ” на этот “вызов” (в терминах А. Тойнби). Другие оказались не в состоянии приспособиться к новым условиям и неуклонно теряют свои позиции в мире или даже исчезают. Эффективные “ответы” незападных стран, приводящие их к “пробуждению”, усилению интеллектуального элемента в культуре, позже – к началу процесса индустриализации, состояли в восприятии ими некоего динамического ядра западной парадигмы при сохранении традиционной духовной основы, обеспечивающей единство общества. Позже “прививку” западной идеологии Прогресса стали называть модернизацией. Первыми примерами успешной модернизации служат реформы Петра Великого в России и реформы Мэйдзи в Японии.

Во многих странах, не имевших такой прочной духовной основы, как Россия и Япония, последствия экспансии стандартов западной цивилизации и культуры привели к негативным модификациям структуры общества и экономики и к зависимому или полузависимому положению этих стран.

Призыв “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” теряет свою очевидность (он теперь нуждается в объяснениях) и приоритет перед другими задачами. Без глубокого обновления социалистической идеологии, без органического включения в нее геополитических и межцивилизационных проблем она неизбежно оказывается неадекватной современному миру и неспособной вновь стать полюсом, ориентирующим энергию социально-политических преобразований.

ХХ в. показал, что межстрановые и межцивилизационные противоречия не стираются с развитием капитализма и даже с возникновением социализма, а делаются порой даже более острыми, чем прежде. Классовые, социальные (и соответственно мировоззренческие) различия между бедными и богатыми приобретают наиболее рельефные формы в качестве межстрановых различий. Центр проблемы во многих случаях перемещается с внутристранового уровня на межстрановый и межгосударственный. Социальные, классовые конфликтные отношения характерны в основном для бедных стран (хотя, конечно, далеко не только для них, где они также приобретают форму межцивилизационного противоречия: богатое прозападное меньшинство и бедное большинство, неспособное или не желающее переключаться на западные стандарты экономического и культурного поведения. Волей-неволей идеологические проблемы сейчас должны обсуждаться на двух языках: теории классов и теории цивилизаций. Скорее всего, и в будущем национальные, цивилизационные, геополитические различия будут наиболее устойчивыми, а их влияние – наиболее долгосрочным и глубоким.

Экспансионизм западной морали И. Кант выразил своим категорическим императивом. О. Шпенглер интерпретирует его следующим образом: “поступай так, как будто принципы твоей деятельности должны стать, при посредстве твоей воли, всеобщими законами бытия”. Вторжение чуждой культуры в здоровый цивилизационный организм А. Тойнби сопоставляет с патологией биологического организма: “Взаимность и обоюдные обязательства между различными частями поддерживают здоровое равновесное состояние любого организма. Как только происходит сбой или какие-то клетки организма начинают неконтролируемо расти, над организмом нависает смертельная угроза” [16, с. 578].

Апологеты капитализма именно ему приписывают те фантастические успехи, которых добилось человечество за последние три-четыре столетия. Наоборот, противники капитализма (как слева, так и справа) считают результатом его распространения (а точнее, распространения экономического хозяйства) аморализм, бездуховность, загрязнение среды. В их представлении капитализм или демонизируемая ими власть Денег и Капитала вызывает перерождение тех укладов и цивилизаций, с которыми он взаимодействует.

Не только перед Россией, но и перед другими незападными странами встает проблема выживания, угроза потерять свои цивилизационные и национальные ценности и самоидентификацию под давлением агрессивной и беспрецедентно эффективной цивилизации Запада. Речь идет о неуклонно действующей на протяжении последних столетий тенденции к смешению всех культур и традиций, к превращению мира в подобие “плавильного котла” по образцу США.

Проект многополярного мира, противостоящий проекту мондиалистов, нуждается в идеологии, объединяющей незападные цивилизации. На роль такой идеологии претендовал коммунизм. Ленин осознавал изменения мировой ситуации, о которой шла речь выше, а также и роль в ней коммунистического движения.

В работе А.В. Пименова [17] показаны факты эволюции взглядов Маркса, Энгельса, Ленина от идеи коммунизма как логического продолжения прогресса западной, евроцентристской культуры к переоценке значения Востока и доиндустриальных, т.е. незападных, цивилизационных установок. В ранних работах Маркс и Энгельс задачу грядущей великой социальной революции сводили к тому, чтобы она “подчинила достижения буржуазной эпохи [в колониях] контролю наиболее передовых народов” [18, с. 316]. В дальнейшем Маркс обращается к изучению азиатского способа производства, Энгельс – к первобытному коммунизму, гораздо внимательнее относится к крестьянской общине. Ленин в начале века усматривал значение освободительных движений в Индии и Китае только в том, “что Восток окончательно стал на дорожку Запада, что новые сотни и сотни миллионов людей примут участие в борьбе за идеалы, до которых доработался Запад” [19, с 402]. В последние годы жизни он уже не считает главной задачей для России и русских коммунистов двигаться по пути, проложенному Западом, фиксирует внимание на тех же недостатках западных стран и их лидеров, которые раньше отмечал в отношении отсталой России. По выражению Н.В. Валентинова [20, с. 69], его “взор от Запада начал поворачиваться к Востоку... Сравнивая с тем, что раньше говорил и писал Ленин о мировой революции, можно определить, сколь велика переделка, которой подвергалась у него эта идея”.

Предельно широкое, но вполне содержательное понятие социализма выявляется как антитеза к доминированию экономического, буржуазного сознания и индивидуалистического либерализма. В антиномии “социализм – капитализм”, “коммунизм – либерализм” социализм и коммунизм символизируют приоритетную ценность общего (интересов общества, коллектива, большинства граждан) по сравнению с ценностью частного интереса, прав личности и т.д. Как тот, так и другой полюс в исторической практике и в теоретических и духовных учениях содержит и положительные, и отрицательные элементы. Ни тот ни другой нельзя рассматривать как полюс Добра или полюс Зла.

Для такого высокого уровня абстракции основные черты каждой идеологии оказываются в той или иной “дозе” необходимыми для жизни любого народа. Различие – только в подчеркивании, в акценте, который делается на ценности общего или частного, коллектива или индивида. Поэтому отнесение того или иного уклада, строя жизни, конкретной экономики по какому-либо одному признаку или небольшому их числу к социалистическому или к капиталистическому, точно так же как государственного устройства к демократическому или олигархическому и т.п., не может быть однозначным. Речь идет именно о смысловой, целевой ориентации.

Высокая ценность общества, государства означает не то, что индивид ничего не стоит (хотя, естественно, такие извращения в истории были), а что ценность общего, коллектива должна занимать приоритетное место в структуре ценностей и целей личности, что индивид готов жить и трудиться ради процветания и укрепления отечества, государства, что он ценит не только права, но и обязанности свои, свой долг перед обществом. Возвышается идея служения. Идея социализма включает и обязанность общества, государства перед каждым из его членов, обязанность создать для каждого условия, гарантирующие реализацию его возможностей, “по способности”. Либерализм делает акцент не на обязанностях личности и общества, а на правах и свободах. Государство в либеральной трактовке – это только средство: “Правительство учреждается для того, чтобы гарантировать человеку пользование его естественными и неотъемлемыми правами” (Декларация прав человека и гражданина, 1793, ст.1).

История выработала два типа управления хозяйством: один, основанный на товарно-денежных отношениях и принципе “священной частной собственности”, другой – на государственно-административных отношениях. Что мог К. Маркс противопоставить господству рынка и частной собственности? – Работу “всего общества одной конторой и одной фабрикой”. “Все граждане становятся служащими и рабочими одного всенародного государственного синдиката” (изложение марксистской позиции Лениным [21, с. 445]). Правда, и Маркс, и Ленин не признают управления народным хозяйством как единой фабрикой государственным управлением, поскольку они видят (из опыта европейской истории), что государство всегда является выразителем и защитником интересов одного класса (господствующего). Теория отмирания государства связывается с тем, что “все научатся и будут действительно управлять самостоятельно общественным производством” по очереди. (Конечно, очень удивительно читать это у Ленина, который прекрасно понимал необходимость профессионализма даже в революционной работе.)

Результаты многих исследований специалистов по периферийной экономике (например, [11]), а также и работ современных российских экономистов, оппозиционных проводимой в стране либеральной реформе, свидетельствуют, что именно политика устранения государства из экономики приводит к негативным экономическим и социальным последствиям. Рыночные силы не могут исправить тяжелые ценовые и финансовые диспаритеты между секторами экономики, не могут преодолеть недопустимых имущественных разрывов в обществе между компрадорской экономической элитой и остальной массой населения, порождающих культурный и идеологический раскол общества и ослабляющих государство.

Важнейшим достижением социализма стало решение проблемы приобщения незападных стран к возможностям экономического и научно-технического развития, продемонстрированным капитализмом. Чтобы страна встала на рельсы устойчивого индустриального подъема, в ней должны произойти глубокие социальные, идеологические и политические сдвиги. Как пишет один из наиболее известных исследователей этой проблемы В. Ростоу, “создание единой национальной власти и эффективного управления в связи с выросшим новым национализмом и вопреки оппозиции традиционных интересов феодальных землевладельцев, вопреки колониальной власти, было решающим политическим новшеством и ... необходимым условием наступления стадии подъема” [22, с. 20].

Протестантская этика, ставшая сутью западного человека, говорит устами Киплинга: “Наполни смыслом каждое мгновенье Часов и дней неотвратимый бег...”

В обществах, не прошедших дисциплинирующей школы протестантизма, как правило, экономические достижения не признаются главной ценностью и целью жизни, а право собственности – священным правом. Поэтому считался типичным образ русского купца, способного легко прокутить, проиграть огромное богатство. Выстраивать Дело из поколения в поколение – таких на Руси всегда было слишком мало. Нехватка честных предпринимателей – это вовсе не легко поправимая беда, это глубокая черта господствующего социально-психологического типа, черта цивилизации.

Так же он решил проблему накопления богатства, комфорта. В каждом русском культурном человеке живет толстовское ощущение неправедности своего богатства. В России до сих пор вполне ощутимо присутствует мораль, согласно которой иметь слишком большие доходы неприлично, неэтично. Эта аскетическая мораль могла быть (да верно и была) помехой для экономической активности. Коммунизм провозгласил: царственные дворцы и парки могут быть, но это должно принадлежать не личности, не индивиду, а всему обществу. Огромные затраты на образование и науку (даже среди полуголодного народа) – это справедливо, – если это для будущего всего народа. Коммунизм выполнил роль русской реформации.

Для Запада социалистическое учение о центральном значении труда, работы было реализацией его основной идеи Деятельности. Православная традиция сохранила изначальное христианское отношение к труду. “Дело – не главное в жизни, главное – настроение сердца, к Богу обращенное”, – пишет епископ Феофан [23, с. 152]. В России императив действия, ценность труда, вера в прогресс пришли (если иметь в виду широкие слои народа) вместе с коммунистической идеологией. В советское время действительно труд стал восприниматься как “дело чести и славы, дело доблести и геройства”. Но именно как коллективный труд, скоординированный в масштабах государства.

Основным приемом либеральной пропаганды служит противопоставление “простых людей” власти, государству: “они” – чиновники, депутаты и “мы” – все остальные граждане, общество. Как будто общество есть некое единство, противостоящее государству, и государство – не представитель общества и выразитель его интересов. Коммунисты в их идеологической борьбе с либерализмом доказывают, что “мы” – это все общество вместе с государством (которое должно быть представителем и защитником его интересов), а “они” – олигархи, компрадоры, капиталисты, которые претендуют на руководство обществом и коррумпируют и подчиняют себе государство.

Полярное противопоставление социализма и либерализма (капитализма) можно упрощенно представить так. Идеал сторонников либерального капиталистического устройства общества – свободная деятельность частных (акционерных) фирм, корпораций, групп. На практике это ведет к тому, что господствующие группы или господствующий слой используют государство в своих групповых интересах. Идеал социалистов: общество с помощью своего представителя – государства (действующего в его интересах) определяет важнейшие проблемы и цели общества и руководит его развитием. В частности, оно определяет условия и сферы использования частной собственности и рыночных отношений.

На протяжении ХХ в. едва ли не главной проблемой, которую решало человечество в области социально-экономического устройства, был поиск оптимального для каждой страны сочетания элементов социалистического и капиталистического устройства.

Большинство успешных моделей развития незападных стран были вариантами российской модели нэпа: сильное государство, опирающееся на госсектор, определяет цели экономического и социального развития и условия функционирования остальной экономики (рыночного и частнособственнического сектора). Советский нэп был первым примером экономического чуда в ХХ в. За последние десятилетия наиболее впечатляющие успехи демонстрируют азиатские страны.

Анализ проблем развивающихся стран и современной России свидетельствует, что их социально-экономическое устройство весьма существенно различается в зависимости от цивилизационных особенностей и исторических традиций.

Типичной моделью стран, зависимых или полузависимых от развитых капиталистических государств, служит модель периферийного капитализма, хорошо изученная еще в 60-е гг. латиноамериканскими экономистами (см. [11], [12]). Структура таких стран характеризуется глубоким экономическим, политическим и культурным расколом общества между сектором, ориентированным на связь с мировыми экономическими центрами (политически господствующий слой компрадорской буржуазии, близких к нему чиновников и обслуживающие его слои населения), и сектором, ориентированным на внутренний рынок, к которому относится большая часть населения.

Россия за последнее десятилетие по своей социально-экономической структуре приобрела черты типичной периферийной страны. При чрезмерном разрыве между богатыми и бедными общество не может быть демократическим. Формальная (буржуазная) демократия в таких условиях неминуемо вырождается в явную или скрытую олигархию, в манипулирование общественным сознанием в интересах меньшинства. Либерализм оказывается несовместим с демократией. Только социализм может восстановить демократию по сути.

Существенно иную структуру демонстрирует ряд азиатских стран, которые за последние десятилетия добились наиболее впечатляющих успехов. Их отличает от остальных стран третьего мира гораздо меньшая дифференциация в доходах и более сильное влияние объединяющей национальной идеологии. Наиболее серьезным отличием служит руководство со стороны государства экономическим развитием [12].

В Конституции Индии есть специальный раздел “Руководящие принципы политики государства”, где декларируется приоритет “общего блага” и “общих интересов” в государственной политике. Политика призвана обеспечивать такие условия, при которых “собственность и контроль над материальными ресурсами” “наилучшим образом служили бы общему благу, чтобы концентрация богатства и средств производства не обращались во вред общим интересам” (см. [24], с. 122).

Экономисты из Экономической комиссии по Латинской Америке (ЭКЛА) при ООН, разрабатывавшие теорию периферийного капитализма, еще в середине 50-х гг. признали необходимым условием преодоления политических конфликтов и экономических диспропорций в этих странах планирование и “уменьшение (или, по крайней мере, приостановку роста) потребления высших социальных слоев”. (Несомненно, здесь важную роль сыграл пример успехов Советского Союза и усиление “технобюрократии” в странах третьего мира.) Однако все попытки реализовать этот путь дали основание их лидеру Р. Пребишу через четверть века (в 1980 г.) сделать вывод, что “планирование в условиях неупорядоченной экономики и социальной дезинтеграции невозможно” [11, с. 166–167].

Р. Пребиш – убежденный противник “образцового деспотизма – верховной власти “справедливой” и “просвещенной” (намек на СССР), навязывающей народу сверху свои решения, особенно верховной власти, обладающей монополией на средства производства. Тем значимее его выстраданные выводы:

- “несмотря на огромную экономическую и политическую важность рынка, он не является и не может быть регулятором развития периферии и ее отношений с центром”;

- в реальности “равенства возможностей не существует. За рамками развития остаются огромные массы людей, т.к. социальные и экономические условия благоприятствуют одним в ущерб другим”;

- “теперь стало очевидным и доказанным фактом, что не только нехватка ресурсов, но и крайне высокая концентрация доходов и потребления придают развитию иррациональный характер” [11, с. 43, 262, 322].

Р. Пребиш видит необходимость преобразования всей системы на иных принципах: “В рамках существующей системы эта проблема (перераспределение излишка) не имеет решения” [11, с. 50]. Похоже, что ряд проблем, которые он выявил для стран Латинской Америки, решены в странах Азии. Это, конечно, не значит, что там нет своих проблем, возможно, более тяжелых. Это не значит также, что периферийные страны могут легко перенять опыт Востока. Их проблемы “решены” там на совсем иной цивилизационной основе. Однако взаимное воздействие друг на друга разных цивилизаций оказывает колоссальное влияние на развитие всех стран, и в этом великая надежда складывающегося многополярного мира. (Пока это влияние, кажется, недостаточно осознано.) “Пробуждение Востока” – несомненно результат такого межцивилизационного воздействия (Запада и Советского Союза). Однако и Запад за последний век усвоил и адаптировал ряд черт социально-экономического устройства от других цивилизаций. К сожалению, иногда такие воздействия приносят больше разрушительного, чем конструктивного.

Фактически уже давно изменилось по сравнению с первоначальной марксистской теорией отношение коммунистов к государству. В настоящее время государство, основанное на демократических принципах и механизмах и действующее в интересах большинства населения, – это главный организационный инструмент, с помощью которого народ может противостоять бесконтрольному всевластию мировых и отечественных финансовых групп и корпораций. Только государство может составить им действенный противовес.

Одно из основных направлений критики русского коммунизма и социализма, реализованного в СССР, состоит в прослеживании его генетической связи с восточными деспотиями и автократическими режимами России (Н. Бердяев [8], К. Виттфогель, И. Шафаревич [25]). Вряд ли это родство можно серьезно оспаривать. Но оспаривать это и не нужно. Версия социализма, сложившаяся в советский период, представляла его учением о новой формации, которая придет на смену капитализму. Между тем социалистическая и коммунистическая тенденция просматривается на протяжении фактически всей истории существования человеческих сообществ не только в форме первобытного коммунизма, но затем в форме древних восточных государств и отдельными элементами – во многих национальных государствах и империях последующего времени, а также в религиозных и светских учениях. Социализм и коммунизм имманентны человеческой истории, это неотъемлемая ее компонента. Надо сказать, что это положение выдвинули и обосновали противники социализма. И они использовали ссылку на происхождение социализма от “восточных деспотий” как очевидный для современного свободолюбивого сознания компрометирующий факт. Однако для сторонников социализма и государственного начала, для которых либеральные ценности не являются высшими и окончательными, этот факт доказывает, наоборот, непреходящую ценность социалистического принципа и его огромный потенциал обновления и совершенствования в современных условиях.

Несомненно, элементы тоталитаризма и застоя, характерные для древневосточных государств, не могут быть идеалом для современных обществ. Но оказалось, что кроме этих негативных свойств государственная система с социалистической идеологией имеет много аспектов, разрушение которых также ведет человечество к гибели или вырождению.

Важно подчеркнуть, что оценка даже таких крайних форм общественного устройства, как государство византийского или китайского типа, не может быть однозначной на все времена. В работе [17] показано, как Европа использовала образ сверхсильных государств Востока то в качестве образца для подражания, то как некий синоним кошмара, которого следует опасаться. Та или другая установка выбиралась в зависимости от господствующей политической потребности данной европейской страны (или автора): была ли в данный период заинтересованность в укреплении государственной власти (как у прогрессивного и вольнодумного Фридриха Гогенштауфена) или в обосновании либеральных ценностей (как у Монтескье). Нам ли русским не знать, что при сильном, пусть и жестком государстве жизнь простых людей может быть куда более стабильной и плодотворной, чем при слабом государстве, неспособном обуздать алчность и взаимную ненависть “бояр” и олигархов.

Одна из заслуг русского коммунизма и реального социализма именно в том и состоит, что они сумели полностью реализовать великий потенциал государственной формы организации общества в тех условиях, которые сложились в мире в новейшие времена.

В рамках советской модели было продемонстрировано, что государственная организация в сочетании с “восточной” (социалистической) идеологией способна составить реальную и плодотворную альтернативу для подавляющего господства экономической (финансовой) и либеральной цивилизации, неприемлемого для незападных цивилизаций, господства, и опасного для человечества в целом. Нельзя отрицать, что именно коммунистическая идеология смогла выполнить труднейшую и необходимую для мира задачу “пробуждения” миллиардного Китая и ряда азиатских стран, что либеральная идеология и практика без “прививки” социалистического элемента в большинстве незападных стран не могли справиться с задачей создания предпосылок для самостоятельного индустриального подъема. В определенном смысле можно сказать, что социализм – это способ существования незападных стран.

Ход событий наглядно показывает, что идея деидеологизации, конца “эпохи массовых идеологий” – не служит прямым оружием в арсенале мировой “партии” либералов. ХХ в. продемонстрировал, что именно идейная, идеологическая борьба все явственнее становится главной сферой исторических противостояний. Движение истории все больше определяется “глобальными проектами”, их привлекательностью, разработанностью, соответствием “природе человека”, возможностям совершенствования устройства общества и экономики в разных странах и цивилизациях. Идеалы общественного устройства, приоритеты ценностей и смыслов переживают сейчас глубокий упадок. Возможно, усилия по выявлению таких идеалов, положительных и отрицательных тенденций в развитии незападных обществ и цивилизаций и обновление идеологии и теории социализма на этой основе помогут преодолеть духовный кризис человечества. Даже если эти усилия будут казаться утопичными и наивными.

1. Термины “объективный” и “субъективный” взяты в кавычки, поскольку в общественных вопросах это противопоставление всегда оказывается слишком условным.

2. См. подробный обзор различных точек зрения, например в [3, с. 9–69].

3. В отличие от европейского феодализма, где феодал, как правило, получал землю от суверена в наследственную собственность, в восточных обществах государственные служащие, военные и гражданские, наделялись землей только на правах владения. Причем государство пресекало теми или иными способами тенденцию превращения этих наделов в частную собственность.