IV. ДИСКУССИИ

Еще раз о природе социализма

(К дискуссии с В. Межуевым)

Борис Славин

На мой критичный, но в целом доброжелательный разбор статьи Вадима Межуева (Альтернативы. 1999. №4) я получил от него ответ под ехидным названием «Бег на месте Бориса Славина»: мол, ты меня обвинил в «бегстве от реальности», так я тебя превращу в традиционалиста (излюбленный прием полемики «истинного» российского интеллигента). Что же так рассердило Межуева? Думаю, его излишняя вера в собственную интеллектуальную непогрешимость. Но непогрешимых людей нет: все мы ошибаемся. Ошибся, мне кажется, и Межуев, думая, что я не продвигаюсь в теории социализма. У него возникла типичная аберрация взгляда: когда рвешься вперед под влиянием красивых, но далеких от реальности миражей «царства свободы», всегда кажется, что твой товарищ «бежит на месте». Ослеплять себя миражами прекрасного будущего всегда легче, чем анализировать и активно противостоять нынешнему уродливому, но реальному «царству необходимости».

 Вадим Межуев прав, что в споре рождается истина. Но здесь многое зависит от того, как ведется спор, как находится его нужная тональность. Он обижается на меня за «безапелляционное осуждение оппонента», однако сам не менее безапелляционен, когда утверждает, что «Славин обрушивается… на мое противопоставление цивилизации и культуры», «Славина подводит натуралистическое, грубо вещественное понимание материального…» и т. д.

 Ниже я покажу, что никогда не был сторонником «натуралистического подхода» в понимании социальных явлений, не собирался и не собираюсь «обрушиваться» на теоретические взгляды Межуева: времена подобных методов ведения дискуссии давно прошли. Мною руководит простое желание - углубить посредством полемики теорию современного социализма, показать ее актуальность, несмотря на продолжающийся кризис левого движения.

Признаюсь, сначала я вообще не хотел отвечать В. Межуеву, зная, что название своей статьи против меня он придумал задолго до того как познакомился с текстом моей статьи. Однако главное, почему я медлил с ответом, заключалось в том, что он отвергает любую критику в свой адрес. Если человек не желает вдумываться и признавать аргументы даже дружески настроенного оппонента, зачем спорить? Однако спустя некоторое время я решил: не следует уходить от полемики, если она позволяет углубить вопросы современного теоретического взгляда на социализм. А вопросы, поднимаемые В. Межуевым, позволяют это сделать.

 

А был ли мальчик..?

Отметив, что его скромная задача состоит не в создании новой теории социализма (замечание в мой адрес), В. Межуев подчеркивает, что его главной целью было стремление «отделить социалистическую идею от той «экономической и политической реальности», с которой ее обычно отождествляют, или проще, от «реального социализма»… (Альтернативы. 2000. №2. С. 105). При этом в отождествлении социалистической идеи и реальности он видит главную ложь сталинизма, «которую сегодня одни воспроизводят с целью защиты сталинизма, другие - с целью дискредитации социализма» (там же, с. 105-106). В. Межуев не хочет повторять ни тех ни других.

Казалось бы, очень благородная задача, но на самом деле он не избежал дискредитации социализма, уравняв его со сталинизмом. Попытка Межуева «спасти» социализм путем противопоставления «грубой» социалистической практики и далекой от нее «социалистической идеи» порождает, на мой взгляд, лишь еще одну интеллектуальную иллюзию, не более. Уверен, уходить от анализа реальной истории социализма в «чистые» сферы «социалистической идеи» - не лучший способ защиты социализма и всего левого движения, которым сталинизм нанес до сих пор незаживающую рану. На мой взгляд, более научен и плодотворен другой путь: принципиальное разведение сталинизма с реальным социализмом.

Неправомерность отождествления сталинизма и реального социализма состоит не в том, что социалистическая идея ничего общего не имеет с обществом, которое называлось или называется социалистическим, а в том, что политический режим, получивший название «сталинизм», не может быть сведен ко всему обществу, с которым он пытался и пытается себя отождествить. Режим политической власти - это одно, а общество - нечто другое.

 Конечно, сталинизм глубоко деформировал основы социализма в СССР, но тем не менее не смог их полностью уничтожить. Я думаю, правы те, кто считает, что социализм в СССР создавался не благодаря, а вопреки сталинизму. Было бы методологической ошибкой отождествлять этот режим со всей реальностью советского социализма и его историей, как это постоянно делают представители буржуазной мысли «тоталитаристского направления». На мой взгляд, на Западе гораздо ближе к истине исследователи так называемого ревизионистского направления, в частности такие американские историки, как Роберт Такер и Стивен Коэн. Если для «тоталитаристов» история советского социализма есть сплошное насилие над народом, своеобразная «черная дыра» в развитии цивилизации, то для «ревизионистов» - это сложный и противоречивый процесс создания нового общества, в котором были свои взлеты и падения, борьба истинных и ложных идей, демократических и тоталитарных тенденций.

 Нельзя забывать, что тоталитаризм, как особый политический режим, есть сугубо надстроечное явление: он может опираться на различный экономический фундамент (на частную или государственную собственность), но жестко не связан с экономикой. Более того, различные политические режимы могут существенно эволюционировать на базе одного и того же экономического фундамента. Так, после смерти Сталина мы наблюдали превращение сталинского тоталитаризма в авторитаризм времен Хрущева и Брежнева и демократию времен Горбачева. На протяжении всех этих политических метаморфоз продолжали существовать такие фундаментальные завоевания революции, как государственная собственность, плановое ведение хозяйства, реализация права на труд, всеобщее социальное страхование, доступность образования и культуры широким массам населения, успешное решение ряда национальных проблем и т. д.

 Спор о том, было ли у нас в прошлом социалистическое общество, напоминает мне известный вопрос горьковского героя интеллигента Клима Самгина: «А был ли мальчик, может быть, мальчика и не было?». С некоторыми нашими учеными, отрицающими социализм в нашей стране, происходит то же самое, что было с Климом Самгиным. Последний, конечно, знал, что мальчик в реальности был, но из «высших» соображений нравственности ему не хотелось это признавать, ведь тогда получалось, что он виноват в его смерти. Когда наши обществоведы (в том числе и недавние теоретики «развитого социализма»), исходя из «высших» соображений теории социализма как идеального общества, начинают с пеной у рта доказывать полнейшее отсутствие социализма в СССР, невольно вспоминаешь горьковского героя с его знаменитым вопросом: «А был ли мальчик..?»

 Сегодня, когда исчезло многое из того, что было достигнуто в годы советской власти, массы на собственном опыте начинают осознавать, чем был для них «реальный социализм» и что его отличает от современного «реального капитализма». В этой связи уместен анекдот, популярный в девяностые годы:

 Рабочий: Жить стало нельзя. Работы нет, зарплаты нет, детский сад прикрыли. Если бы теща не получала пенсию, умерли бы с голоду. При социализме было намного лучше.

Интеллигент: Но у нас никакого социализма не было.

Рабочий: Если вы такой умный, тогда верните мне то, чего «не было».

Этим анекдотом, на мой взгляд, массовое сознание вынесло свой приговор теоретическим спорам о том, был или не был социализм в СССР, будет или нет у него «второе дыхание», «размыто» или «определенно» понятие «социализм»? Несмотря на своеобразный консерватизм позиции рабочего, желающего вернуть прошлое (нельзя дважды войти в одну и ту же реку), в его словах во многом звучит историческая и житейская правда. Из содержания слов рабочего видно, что его не волнует проблема «измов», но он твердо знает, что для него хорошо и что плохо. Когда есть работа и регулярная зарплата - это хорошо, когда ребенок может посещать детский сад - это хорошо, наконец, когда есть власть, думающая о запросах и интересах человека труда, - это хорошо. И здесь «житейская» правда рабочего не расходится с тем, что говорит наука о социализме, видя в нем такой общественный строй, в котором власть принадлежит трудящимся и служит удовлетворению их интересов.

 Конечно, советская власть на практике не всегда выражала и удовлетворяла интересы трудящихся. Мало того, нередко она направлялась против них: незаконные массовые репрессии в сталинские времена, нарушение социальной справедливости и двойная мораль в брежневскую эпоху, неумение вовремя «оседлать» научно-техническую революцию и поднять жизненный уровень народа в восьмидесятые годы. Именно эти явления послужили в конечном счете причиной крушения социализма в СССР в начале девяностых годов. «Кто ответствен за это?»,- спрашивает В. Межуев, считая, что я ухожу от данного вопроса. Отвечал и отвечаю: безусловно, те лидеры и та партия, которые руководили процессом создания социализма. Перерождение Коммунистической партии, начавшееся в сталинские времена, ее отрыв от народа сделали свое дело: ее стратегия оказалась невыполненной. КПСС начала, но не успела себя обновить и демократизировать в годы перестройки, за что и поплатилась потерей власти и уходом с политической сцены.

 Это был закономерный результат банкротства тех, кто взялся за осуществление социалистической идеи, не понимая ее научной и жизненной сути. Вместе с тем было бы неверно думать, что плохое осуществление идеи уничтожает саму идею: инквизиция не уничтожила христианство, сталинизм не уничтожил социализм. Сегодня жива не только социалистическая идея, но и многие ее практические плоды. Во-первых, продолжает существовать и развиваться социализм в Китае, на Кубе, в других странах. Во - вторых, растут материальные и духовные предпосылки социализма в развитых капиталистических странах и «третьем мире». Не следует сбрасывать со счетов и те завоевания трудящихся, которые были рождены Октябрьской революцией в нашей стране: «Что рождено историей хоть раз, не может рок отнять у нас». Да, реальный социализм оказался на практике далеко не идеальным обществом, но ничего другого нам история пока не предложила.

 С моей точки зрения, отождествление реального социализма со сталинизмом также неверно, как и утверждение о том, что в СССР был создан некий «госкапитализм», или «этатизм». Во всех этих случаях происходит отождествление отдельных черт нового общества с его сутью. Суть нового общества закладывается во времена революции и ликвидируется контрреволюцией. Так, например, основы социализма в СССР были заложены октябрем 1917 года и уничтожены августом 91-го. Если, например, вслед за Тони Клиффом считать, что в СССР был госкапитализм, то совершенно непонятна социальная суть «августовской революции», или «контрреволюции», происшедшей в 91 году. От чего к чему мы тогда перешли? От одного капитализма к другому? Но еще хуже думать, что в горбачевские времена продолжал сохраняться тоталитаризм сталинского типа, а сегодня мы переходим от него к демократии. Как можно совместить сталинизм с гласностью и демократизацией горбачевской перестройки? Перестройку сменила не демократия, а ельцинский авторитаризм с его «приостановкой» деятельности КПСС, расстрелом «Белого дома», войной в Чечне и т. д.

Я убежден, умение видеть противоречивость различных явлений реального социализма, его слабые и сильные стороны дает возможность правильно наметить линию и в современных спорах о социалистической идее. Реальный социализм не только «принижал» и «уничтожал» человека, как думают современные неолибералы и радикальные демократы. В условиях, например, советского социализма на практике была ликвидирована безработица, рабочий человек приподнялся над повседневной зависимостью от куска хлеба, было покончено с неграмотностью и забитостью миллионов людей. Никто не сможет отрицать, что советская власть в своих первоначальных формах была достаточно демократичной, об этом, в частности, свидетельствует мощный расцвет социального творчества и культуры в 20-е годы. Общеизвестно, что Советский Союз сумел первым вывести человека в космос и дать высшее, в том числе, философское образование всем, кто его очень хотел получить. В то же время советский социализм не смог избежать бюрократического перерождения государства и правящей партии, человеческих трагедий в сталинские и брежневские времена. Осмысление их глубинных причин еще впереди.

 Осуждая эти явления, надо в то же время понимать, что противоречивый характер становления советского социализма - объективный факт, обусловленный многими историческими причинами, включая запоздалый характер буржуазного развития России. Это почему-то не хочет замечать В. Межуев и другие авторы, напрочь отделяющие идею социализма от реальной действительности. С моей точки зрения, вообще невозможно заменять эмпирическое существование социализма неким «идеальным типом» (там же, с. 107) и затем последний исследовать. Чего стоит «идеальный тип», если ему нет аналога в реальной действительности? Думаю, ничего!

Если допустить, что социалистическая идея и есть тот «идеальный тип» общества, который ничем не отличается от коммунизма (а именно так ее понимает Межуев), то тогда на самом деле никакого реального социализма никогда и нигде не было и нет. И все разговоры о некогда существующих мировых системах собственности, биполярном мире, капитализме и социализме как противоборствующих социально-политических лагерях не имеют под собой почвы, и в это могут верить только люди, сбитые с толку «официальной пропагандой» прошлого. Нет необходимости тогда говорить и о крушении советского социализма, о реставрации капитализма в СССР и странах Восточной Европы на рубеже 90-х годов ХХ века, рассуждать о современных моделях социализма с китайской, кубинской, въетнамской спецификой и т. д. По Межуеву, получается, что ни одна из этих моделей реального социализма не соответствует социалистической идее, и, следовательно, все это лишь суета сует и томление духа. Однако с такой трактовкой социалистической идеи я согласиться не могу.

И все-таки как понимать социализм?

Напомню, что суть моего главного возражения В. Межуеву состояла и состоит в том, что он, с одной стороны, отрывает социализм от политической реальности, с другой - отождествляет его с коммунизмом. Фактически он этого не отрицает, правда продолжая настаивать на своем мнении. Так, полемизируя со мной, он пишет: «Посчитав моей «главной ошибкой» ту «пропасть», которую я якобы вырыл между материальным и духовным, Славин усмотрел корень этой ошибки в игнорировании мною сложности, противоречивости, постепенности перехода от старого мира к новому, от «денежного богатства» к «человеческому». Социализм, по его словам, еще много наследует от старого мира, он только переход к новому миру, но не сам этот мир. Я же, по его мнению, сближаю социализм с коммунизмом, стыдливо умалчивая об этом. Без всякого стеснения заявляю, что не только сближаю, но и в чем-то отождествляю, и считаю, что прав здесь я, а не Славин». (Там же, с. 110-111). Далее Межуев вопреки своему «новаторскому» неприятию формационной теории марксизма (Альтернативы. 1999. №2. С. 10), но вполне в духе критикуемой им «стилистики» предмета «Научный коммунизм» доказывает, что социализм есть не «переходный период», а «неполный коммунизм», что его «сходство с коммунизмом и фиксирует в социализме то главное, что отличает его от капитализма» ( в тексте - «социализма». Видимо это, опечатка. См.: Альтернативы. 2000. №2. С. 111).

 Не вдаваясь сейчас в философскую проблему «материальное - духовное (идеальное)», которой В. Межуев так много уделил места в своем ответе мне (об этом поговорим позже), определим еще раз наши позиции и разногласия в отношении понятия «социализм» и его места в истории. Повторяю, для меня главным атрибутом социализма, его спецификой является «власть трудящихся». Именно она отличает социализм от капиталистического общества, где власть принадлежит буржуазии, и от коммунизма, где политической власти вообще не будет. Я рассматриваю социализм как шаг к свободе, которая невозможна без власти. Межуев, напротив, считает свободу своеобразной духовной альтернативой власти. Со времен Пьера Леру социализм есть превосходство общего начала над частным, и это было типичной чертой реального социализма. В отличие от Межуева и близких к нему «ортодоксов», я считаю социализм переходным обществом, включающим в себя как элементы капитализма, так и элементы коммунизма. На этой первой переходной фазе коммунистической формации и происходит реальное преодоление социального отчуждения человека от труда, общества и природы, унаследованного от капитализма и предшествующих ему обществ. Такое видение социализма расходится с общепринятым пониманием («переходный период» не входит в социализм), но вытекает из практики социалистического строительства в СССР и других странах реального социализма.

Межуев, отождествляя социализм с коммунизмом, считает его явлением, никак не связанным с политикой. Для него социализм - чистая идея, некое идеальное общество, в котором остатки «старого буржуазного права», по Марксу, не меняют «его общей коммунистической сути» (там же). Он еще раз подчеркивает в своем ответе «В этом, и прежде всего в этом, я расхожусь со Славиным. Для него мое понимание социализма слишком далеко от политической реальности, не позволяет заниматься реальной политикой, участвовать в борьбе за преобразование общества, в котором еще так много несовершенного. Меня же интересует идея социализма, взятая вне какого-либо политического контекста, возникающего в обстоятельствах конкретной страны или исторического времени. О политике пусть думают политики и те, кто им служит, дело теоретика (ученого, философа) - думать о смысле идеи, независимо ни от какой политики» (там же). Как говорится, яснее не скажешь. Я уже как-то отмечал: умение ясно и категорично говорить - лучшая сторона философа Межуева. Но она же облегчает спор с ним.

Итак, суть обсуждаемой проблемы можно выразить в следующем вопросе. Является ли социализм чистым идеальным обществом, абсолютно противоположным капитализму с его рынком, частной собственностью, социальным отчуждением, иллюзорным сознанием масс или он сохраняет и исторически преодолевает все эти «родимые пятна» капитализма, включая старое разделение труда, наемничество, национализм, остатки буржуазного права и т. д. и т.п.? Думаю, ключ к решению этого вопроса лежит в осознании проблемы «социализма в отдельно взятой стране», которая активно дискутировалась в первой трети ХХ века и которую невозможно обойти сегодня молчанием.

Как известно из истории большевизма, вопрос о социализме в отдельно взятой стране был поставлен в связи с Октябрьской социалистической революцией и последующим откатом мировой революции. Он формулировался так: возможно ли строительство и победа социализма в одной, отдельно взятой стране в условиях, когда нет мировой революции? Тогда, в двадцатые и тридцатые годы на этот вопрос по-разному отвечали Троцкий и Сталин. Первый считал, что победа социализма в одной притом отсталой стране невозможна, второй считал, что в ней возможна «полная и окончательная победа».

Сегодня, на рубеже ХХI века, когда произошло крушение социализма в СССР и странах Восточной Европы, с одной стороны, когда Китай показывает невиданные доселе темпы экономического развития, с другой, ответ на этот вопрос звучит не так однозначно. Теоретически стало ясно, что о «полной и окончательной» победе социализма в одной или ряде стран можно будет говорить лишь тогда, когда исчезнет мировое капиталистическое окружение. Но не менее ясно стало и то, что при спаде мировой революции социализм можно не только строить, но и построить как некое синтетическое (смешанное) общество, в котором сочетаются элементы прошлого и будущего, капитализма и коммунизма. Такое общество сегодня называют по-разному: «государственным», «первоначальным», «ранним», «мутантным», «конвергентным» или «рыночным» социализмом, но от него нельзя отвернуться, как это делает Межуев и другие «пуристы» от коммунизма (см.: там же, с. 112 - 113). Существование реального социализма в отдельной стране вообще не укладывается в старые догмы марксизма. Оно противоречит социалистической идее, понимаемой как полное отрицание рынка, частной собственности, социального неравенства и т.п., но тем не менее оно является фактом, а не «мифом» истории, и этот факт нуждается в осмыслении.

Как известно, основоположниками марксизма социализм мыслился как следствие мировой социалистической революции, которую они представляли как всемирный и относительно одновременный акт, совершаемый интернациональными усилиями международного рабочего класса. Неравномерность экономического развития капиталистических стран в эпоху империализма в начале ХХ века позволила Ленину высказать гипотезу о возможности, и даже необходимости социалистической революции в отдельно взятой стране или ряде стран. В первой половине ХХ века эта гипотеза полностью подтвердилась в России в октябре 1917 года и других странах. Тогда и встал вопрос, как строить социализм в одной стране?

Сначала большевики попробовали взять «коммунистическую крепость» штурмом с помощью политики «военного коммунизма». Отсюда их попытки на заре советской власти ввести безденежное распределение продуктов, бесплатный транспорт, бесплатное питание в общественных столовых и т.п. Несмотря на то что политика «военного коммунизма» в какой-то степени воспроизводила марксову идею бестоварного социализма, этот опыт оказался настолько негативным, что поставил под угрозу падения власть большевиков (Кронштадтский мятеж, Тамбовское восстание крестьян). Учитывая это, Ленин резко меняет политический курс страны. Он переходит к нэпу. Этот переход заставил изменить прежние весьма абстрактные представления о социализме как идеальном нерыночном обществе. Появилась идея длительной осады «коммунистической крепости», идея поиска и задействования внутренних ресурсов для построения социализма в условиях отступления мировой революции.

Осмысление этого процесса Ленин проводит в своих последних работах, названных позднее его Политическим завещанием. Именно здесь выкристаллизовывалась идея создания социализма в отдельно взятой стране, как общества переходного, смешанного типа. Суть ее состояла в том, что наряду с такими элементами капитализма, как госкапитализм, рынок, деньги, концессии и т.п., появляются и действуют новые социалистические элементы типа советской власти, общественной собственности, кооперации, планового хозяйства, массовых субботников, новой культуры и т. д. Именно в таком обществе реализуется идея соединения частного интереса с общественным благом, советской власти с различными прогрессами капитализма, включая организационные системы Тейлора и Форда, «прусский порядок железных дорог», «умение торговать», «американское образование» и т. д. Главным ориентиром и критерием социалистичности Ленин здесь считает не идеальное «царство свободы» будущего коммунистического общества, достигаемое «скачком» (по поводу такого «скачка» большевики часто иронизировали), а удовлетворение жизненных интересов и потребностей трудящихся путем достижения в экономике более высокой, чем в капиталистических странах, производительности труда, продуманной и взвешенной политики по отношению к крестьянству, искоренения бюрократизма в партийном и советском аппаратах власти и т. д. Для Ленина было очевидно, что без достижения этих конкретных целей социализм в одной стране не сможет продержаться до прихода ему на помощь отрядов мировой революции из более развитых стран.

В этой связи переосмысливалось и понятие мировой революции, которая начинает рассматриваться не как акция, совершаемая рабочими нескольких стран одновременно, а как последовательное отпадение от мировой капиталистической системы отдельных национальных государств и отрядов международного рабочего класса. Безусловно, политика создания социализма на национальной почве носила противоречивый характер: она должна была учитывать как внутренние потребности общества, так и закономерности мирового капиталистического хозяйства и интернациональную солидарность с международным рабочим движением. Главная проблема здесь заключалась в том, чтобы, с одной стороны, поднять жизненный уровень трудящихся за счет строжайшей экономии на государственном аппарате, использования в хозяйстве лучших технических и экономических достижений капитализма, развития тесного союза рабочего класса и крестьянства, с другой - оказать необходимую поддержку международному рабочему и революционному движению.

Однако после смерти вождя революции И. Сталин пошел иной дорогой. Он не сумел соединить задачи внутреннего социалистического строительства с задачами поддержки мирового революционного процесса (на его совести лежат многие поражения рабочего класса в 20-е и 30-е гг. в Германии, Англии, Китае, Испании и др.). Вопреки Политическому завещанию Ленина, он в конце двадцатых годов фактически снова возвращается к политике «военного коммунизма», пытаясь насилием насадить социализм в городе и деревне, не считаясь ни с уровнем развития общества, ни с требованиями мирового рынка. При этом свою «державную» политику он оправдывает именно социалистической идеей, взятой в ее чистоте и непорочности (свертывание рыночных отношений, полный отказ от частной собственности, огосударствление колхозов, ликвидация политической оппозиции и т.п.). Что из этого вышло, мы знаем: возник тоталитарный режим власти, бюрократическое перерождение Советов и партии, подавление прав и свобод личности.

 Повторюсь, сначала социалистическая идея мыслилась как полное отрицание капиталистической действительности, всего мирового капитализма. Отсюда ее изначально идеальный, в том числе нерыночный характер. Но история внесла свои коррективы: реальный социализм впервые появился как эмпирическое явление в рамках одной страны. Это повлекло за собой целый ряд непредвиденных следствий для теории социализма. Так, в условиях, когда продолжают господствовать в мире капиталистические отношения и мировой рынок, социализм просто не может существовать как идеальное нерыночное общество. Параллельное существование капитализма и социализма, их взаимное влияние объективно модифицируют социально-экономическую природу обществ, порождая различные национальные модели развития. Появляются страны, в которых существует социализм с «капиталистическими» элементами (Китай, Вьетнам), и капитализм с «чертами социализма» (Швеция, Норвегия). Логика исторического спора и борьбы здесь такова: либо социализм, создав посткапиталистическое общество, одерживает верх над капитализмом своими более интенсивными темпами технико-экономического развития и более высоким жизненным уровнем народа, либо он проигрывает соревнование и сходит с арены истории, как нежизнеспособное образование. Вопрос «кто кого: социализм или капитализм?» продолжает быть актуальным до тех пор, пока сохраняется капиталистическое окружение одной или ряда социалистических стран. Это еще раз подтверждает переходную суть не только современной эпохи, но и первых социалистических обществ.

Но если первоначальный социализм есть некое переходное, смешанное общество, в котором существуют различные формы собственности, где нет полного равенства и сохраняются различные виды социального отчуждения, то вправе ли мы его называть социалистическим? Все зависит от того, какие процессы в нем доминируют. Если доминируют процессы постепенного наращивания социалистических тенденций и историческое изживание капиталистических, то да! Социализм вполне реален, если осуществляется власть людей труда, если сохраняется контроль рабочего государства над различными формами собственности, включая частную, если в соответствии с многоукладной экономикой продолжают существовать различные классы общества и реализуется соответствующий политический и идейный плюрализм взглядов, соблюдаются права и свободы личности.

 Конечно, такое противоречивое видение социализма не может удовлетворить сторонников доктринального его прочтения, в частности философов, которые имеют дело «не с эмпирической реальностью, а с идеями, у которых, по определению Канта, нет предмета в опыте» (см.: Межуев В.М. Российский путь цивилизационного развития. //Россия в конце ХХ века….М.: Экономическая демократия, 1999. С. 13). Именно к такому типу философов относит себя Межуев. Я же называю этот тип философов идеалистами и не вижу в этом ничего оскорбительного или унизительного. К сожалению, именно за это название на меня рассердился Межуев, говоря , что в этом обвинении ему послышалось что-то «знакомое» от прошлых времен. Не знаю, может быть, его в прошлом и ругали за идеализм, но я к этому не имею никакого отношения.

 Межуев упрекает меня в том, что я, говоря о его идеализме, не учитываю смысл слов Маркса о «царстве свободы», которое лежит «по ту сторону экономической необходимости». На самом деле не означает ли эта фраза своеобразного отказа Маркса от материалистического понимания истории применительно к коммунистической стадии развития общества? По мнению Межуева, слова «по ту сторону экономической необходимости» означают «свободу от экономики» (там же, с.110). На мой взгляд, это модное среди левых обществоведов выражение Маркса можно трактовать двояко: как полный отказ от экономики, от хозяйства, создающего материальные ценности, и как отказ от отчужденной экономики буржуазного общества, которая исследуется политической экономией. Первое понимание я называю идеалистическим, ибо невозможно представить общественное состояние, в котором прекратится вещественный обмен человека с природой, какой бы высоты ни достигала техника такого обмена (включая полную автоматизацию производства). Второе понимание, которое я связываю с марксизмом, состоит в том, что при коммунизме полностью прекращается конкуренция людей из-за прибавочного продукта, существующая в антагонистических обществах в результате отчуждения трудящихся от средств производства и результатов общественного труда. Понятно, что при социализме начинает преодолеваться такое отчуждение, а при коммунизме оно завершается. На этом заканчивается политэкономия, но не исчезает экономика, хозяйство, являющееся материальным основанием любого человеческого общества.

Социалистическая идея, наука и культура в контексте основного философского вопроса

Подчеркну еще раз, идеализм - явление неплохое, особенно когда вокруг тебя процветает культ «мамоны», вещизма и потребительства. Неплох он и в полемике с вульгарным (недиалектическим) материализмом. Но кто сказал, что идеализм - истина в последней инстанции, по-настоящему универсальная философия? Умный идеализм, конечно, лучше глупого материализма, но уступает материализму умному, т. е. диалектическому, умеющему сочетать противоположности и устанавливать связь времен: прошлого, настоящего и будущего. Такой материализм и был присущ классикам марксизма, дававшим им право говорить от имени рабочего класса, формулировать его стратегические цели борьбы.

Но даже если идеализм умный (диалектический), он пасует перед реальными противоречиями бренной жизни, без решения которых и шагу ступить нельзя. В этой связи я вспоминаю известную полемику двух выдающихся отечественных философов-марксистов Э. Ильенкова и М. Лифшица по поводу проблемы «идеальное-материальное». Эта полемика показала, что диалектический материализм, или материалстическая диалектика, гораздо содержательнее любого идеализма, даже умного. В частности, она показала, что идеальное не следует сводить только к психическому, что оно за пределами основного вопроса философии также объективно, как и материальное, мало того, оно может в определенной ситуации становиться материальным. Однако это не отменяет основного философского вопроса, говорящего о примате одного перед другим, о происхождении идеального из материального.

Что касается идеального, то оно выступает необходимым моментом социальной формы движения материи. Наиболее наглядным примером его могут служить деньги, являющиеся эквивалентом товаров, их меновой стоимости. В то же время и деньги зависят от материальных экономических отношений и их уровня развития. Было время, когда их не было, наступает время, когда они начинают заменяться расчетными карточками и другими элементами «всеобщей бухгалтерии» человеческого сообщества. Существуя объективно, т. е. независимо от воли и сознания отдельного человека или группы людей, идеальное является в то же время лишь тенью, лишь отражением материальных человеческих отношений. Оно не может возникнуть без них. Так, идеальный характер денег легко обнаруживается, когда вы, например, с отечественными деньгами пытаетесь сделать покупку за границей: их просто не принимают в качестве средства обмена (пример Ильенкова). Однако органическая связь денег с их материальным носителем - товарами, зависимость от них легко прослеживается, когда вы вдруг обнаруживаете, что у вас в кармане никаких денег вообще нет (пример Лифшица). Нет денег - не будет и товара. В то же время, если у вас есть нужный для общества товар, можно быть уверенным, что у вас будут и деньги.

 Проблема «материальное - идеальное» наглядно прослеживается на феномене товарного фетишизма, когда на вещи (товары) переносятся свойства конкретных социальных отношений, когда в золоте, например, видят не только его физические и эстетические качества, но и возможность властвовать над другими людьми, когда простой стул для сидения короля (трон) отождествляется с могуществом монарха и т. д. Короче говоря, механизм фетишизма - это приписывание предметам (товарам) сверхчувственных, идеальных качеств, от природы им не присущих: идеализация вещей. Однако и такая идеализация имеет под собой определенные материальные основания в социальной природе антагонистических обществ: здесь «кажимость» и «сущность» совпадают (что кажется, то и существенно). Там, где золото выступает всеобщим эквивалентом товаров, обладание им дает реальную власть над людьми.

И здесь нет никакого проявления фетишизма, которое пытается у меня обнаружить Межуев. Напротив, определенную фетишизацию будущего обнаруживает он в своей трактовке социалистической идеи. В этой связи он повторяет ошибочные представления большевиков, которые сразу после социалистической революции намеревались из золота делать клозеты (мол, красиво и гигиенично). Однако эти представления были быстро развеяны жизнью с ее господством товарно-денежных отношений. На место этих коммунистических фантазий Ленин потребовал от коммунистов поставить задачу «научиться торговать», которую давно решили для себя капиталисты. Но, может быть, Ленин был «фетишистом», не способным подняться над ограниченной точкой зрения «гражданского общества» и встать на точку зрения «человеческого», коммунистического общества? Не думаю. Просто он искал реальных путей перехода от первого общества ко второму и не видел иного пути к нему, кроме как овладение экономическими, рыночными механизмами.

Не вижу и я других подходов к коммунистическому «царству свободы», кроме как полное овладение противоречивыми процессами «царства необходимости». Не случайно Маркс видел в последнем «снятое» историей основание грядущего коммунистического общества. Социализм и есть овладение этим основанием, есть подчинение его интересам трудящихся и в этом качестве есть первая фаза или преддверие коммунизма.

В таком понимании социализма Маркс явился наследником тех мыслителей, которые считали материальные интересы людей главным двигателем общественного прогресса. Как известно, им противостояли мыслители, видящие в идеальной, или духовной сфере общества основу движения человеческой истории. К таким мыслителям, без всякой задней мысли, я причисляю и Межуева, рассматривающего культуру как «базис» всех общественных отношений. В своем ответе мне он поправился и сказал, что этот тезис следует связывать только с возникновением социализма (там же, с.109). Я мог бы с этим согласиться, если бы не его пассаж в отношении науки, с помощью которого он пытается меня убедить, что теперь уже наука есть базис общественного развития. Он пишет мне: «Напомню материалисту Славину, что духовное, идеальное становится в определенной ситуации материальным. Наука идеальна или нет? Вроде как идеальна. Но, становясь производительной силой, она обретает значение материального фактора производства. И разве Славин забыл об идеях, становящихся материальной силой, как только они овладевают массами?» (там же). Нет, не забыл. Но не всякая же наука становится материальной силой и не всякая наука овладевает массами, а только та, которая отражает и выражает объективные закономерности природы и общества.

Несмотря на то что наука идеальна, она по своему происхождению и развитию результат - практических нужд человека, связанных с его трудом и общением. Раз возникнув, она начинает влиять на этот базис: овладевать массами, становится материальной и производительной силой и т. д. То же относится и культуре, образованию, искусству. Громадное духовное влияние книг на человека общеизвестно, но что их вызывает к жизни? Сама жизнь. Художник творит полотно или скульптуру по образу, возникшему в его голове - это факт. Но откуда возникает сам образ? Ясно, что он порожден внешними для художника обстоятельствами: природой, людьми, с которыми он встречался, книгами и картинами, которые читал и наблюдал в процессе своей жизни. Пейзажист пишет на холсте живую природу, добавляя к ней свои переживания и эмоции, накопленные в процессе общения с другими людьми. В реалистическом пейзаже больше «натуры», в модернистском - больше «я», т. е. субъективных эмоций и размышлений художника, но в том и другом случае результат творчества является слепком, отражением чего-то находящегося вне художника и по отношению к нему сугубо объективного. «Не я вожу своей рукой, я только исправляю ее ошибки»,- говорил художник Чекрыгин, последователь русского философа Н. Федорова. Аналогичные мысли высказывал и ученик Родена, отечественный скульптор И. Жуков, и многие другие художники. В понимании объективной природы творчества и всей человеческой культуры сходятся и умные материалисты, и умные идеалисты, включая сюда атеиста Владимира Ленина и священника Павла Флоренского. Различие у них только в том, как понимать природу этого объективного. Является ли она метафизической (сверхфизической, сверхсоциальной, сверхполитической) или материалистической? В основании ее лежит субстанция «духа» или субстанция «материи»? Для Флоренского было очевидно первое, для Ленина - второе.

Межуев обвинил меня в том, что я, говоря о примате «натуры» перед культурой, экономики перед идеологией, материи перед сознанием, практики перед теорией, экономической и социально-политической реальности перед идеей социализма, забываю об общественном разделении труда, из которого рождается противопоставление «материального и идеального», «духовного и практического». Повторю еще раз: нет, не забываю. Просто считаю, что в будущем исчезнет не различие, а «противопоставление» и «разрыв» между материальным и идеальным, характерные для буржуазного общества. К тому же хотел бы еще раз напомнить В. Межуеву, что идея (включая и социалистическую) «определяет» реальность только тогда, когда сама содержательно, а не формально абстрагирована (выведена) из нее.

Если бы разговоры о примате идеального над реальным, теории над практикой ограничивались конкретной ситуацией и не претендовали на обобщение, не о чем было бы и спорить с Межуевым. Но он конкретными примерами влияния идеального на реальное, науки на практику не ограничивается. Он делает глобальный вывод: идея важнее реальности. По его мнению, видеть различие между социализмом и коммунизмом есть «смешение социализма в «идее», в «теории» с социализмом «на практике», т. е. с тем, что у нас было. Не только у нас, но и во всем мире социализм «в теории» и «на практике» далеко разошлись между собой. Так обстоит дело с любой фундаментальной идеей, никогда не совпадающей полностью с ее практическим применением. Отождествление теории с практикой, науки с политикой - методологически ложная позиция». (См.:Альтернативы, 2000. №2,С.111). Так думает Межуев и другие идеалисты от коммунизма, ставя социалистическую идею выше жизни, а теорию выше практики.

Сама по себе социалистическая идея не может быть только сугубо теоретическим фантомом, игнорирующим реальные процессы жизни. Она выводится из этих процессов и затем возвращается к ним. То же следует отнести и к понятию «коммунистический идеал». В отличие от кантовского понимания идеала, как недостижимой нормы, как своеобразной линии горизонта, приближаясь к которой она постоянно удаляется, идеалы социализма и коммунизма зарождаются в реальной действительности сначала как единичные, а затем как всеобщие явления, как прообразы будущего в настоящем.

Конечно, «полностью» социалистическая идея не может совпадать с жизнью и «ее практическим применением», а по существу? По существу, или в своей основе, должна совпадать. Безусловно, реальный социализм в своих отдельных проявлениях отличался от марксовой теории социализма, а иногда и прямо противоречил ей (возьмем тот же НЭП). Вместе с тем он во многом подтвердил эту теорию (фактом социалистической революции и переходом власти в руки трудящихся, обобществлением основных средств производства, решением многих социальных проблем и т. д.). Если бы такого опыта не было, думаю, не было бы и спора с Межуевым.

Безусловно, и идеей можно поверять реальность, теорией - практику, наукой - политику. Особенно тогда, когда в идее сконцентрировано общее содержание жизни, а в теории широкий практический опыт. В случае с реальным социализмом мы впервые получили такой опыт для теоретического обобщения (более полное представление о нем мы будем иметь, когда социализм осуществится в развитых странах капитализма). Его не следует игнорировать, напротив, его следует пристально изучать, отделяя частные элементы от общих, отжившие от современных, реальные от фантастических. Появляясь в различных странах, он дает нам наиболее широкую и в своем роде единственную базу для обобщения (другого опыта мы просто не имеем). Ясно, что в данном случае социалистическая идея, выработанная в прошлом веке, не может игнорировать этот опыт, эту эмпирию. Если идея расходится по своему содержанию с жизнью, следует изменить идею. Этот же подход применим и к научной теории: если теория противоречит практике, следует исправить теорию в соответствии с практическим опытом. Я думаю, что и для материалистов, и для умных идеалистов критерием истины все же была и остается практика, а не теория.

Вадим Межуев, безусловно, оригинальный философ и культуролог, профессионал своего дела. Но как любой профессионал, он склонен абсолютизировать свою область знаний, превращать ее в базис всего и вся. Подобное явление не ново в истории мысли. Достаточно вспомнить Ч.Дарвина, который не только открыл закон эволюции биологической жизни, но и пытался его перенести на общество, создав тем самым социал-дарвинизм. Нечто похожее происходит и с В.Межуевым, когда он пишет: «Культура столь же материальна, сколь и идеальна, столь же духовна, сколь и практична. В условиях социализма она действительно базис даже больше чем базис, - синоним всей общественной жизни людей (выделено мною. - Б. С.) Культурой становится здесь все - труд в производстве, отношения между людьми, их отношение к самим себе. Можно назвать это «все» материальной жизнью, можно духовной, различие между тем и другим теряет здесь прежний смысл» (там же, с. 109). Далее свое понимание культуры он пытается приписать Марксу, который, по его мнению, называл такое общество «человеческим», противопоставляя его «гражданскому».

На мой взгляд, в процитированном выше тексте ясное категорическое мышление отказало Межуеву. «Все смешалось» и потеряло смысл в его культурологическом доме: материальное и духовное, труд и отношения людей, культура и жизнь, человеческое и общественное. Маркс никогда и нигде не говорил о базисном характере культуры, в том числе и при социализме. До конца дней своих он придерживался материалистического понимания истории, в котором культуре, науке и искусству всегда отводилась важная, но зависимая от производства надстроечная функция и роль. Об этом образно говорил Энгельс на могиле своего гениального друга: «…Тот, до последнего времени скрытый под идеологическими наслоениями, простой факт, что люди в первую очередь должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, прежде чем быть в состоянии заниматься политикой, наукой и искусством, религией и т. д., что, следовательно, производство непосредственных материальных средств к жизни и тем самым каждая данная ступень экономического развития народа или эпохи образует основу, из которой развиваются государственные учреждения, правовые воззрения, искусство и даже религиозные представления данных людей и из которой они поэтому должны быть объяснены, - а не наоборот, как это делалось до сих пор». (См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.Т.19, С. 350).

Аналогичных взглядов придерживался и Ленин, когда ему приходилось решать, сколько денег должно было выделить молодое советское государство на нужды производства, военного дела, развития образования, науки и культуры. Прекрасно понимая первостепенное значение культуры, особенно для отсталой страны, он в то же время требовал в первую очередь решить сложнейшие проблемы налаживания разрушенного войной хозяйства, сохранения жизни рабочего класса, спасения населения страны от голодной смерти и т. д. Для него, как и для всех вообще разумных людей (а не только материалистов), было очевидной истиной, что без решения этих основных вопросов нельзя будет решить и проблемы культуры. Известно его постоянное внимание к проблемам образования, положению учительства, крупным ученым в России, но тем не менее он всегда умел проводить необходимую грань между нуждами экономики и культуры, необходимостью массового образования и вздорными, утопическими требованиями «неистовых ревнителей» «пролетарского искусства».

Безусловно, Ленин был сторонником культурной революции в России, трактуя ее весьма широко: начиная от производственной культуры и кончая всеобщим просвещением и коммунистическим воспитанием молодежи. И тем не менее он не подменял и не мог подменить ею, например, проблемы гражданской войны или мировой революции. Если встать на точку зрения Межуева, отождествляющего культуру со всем «человеческим», со всем «общественным», то тогда на самом деле культура является базисом существования человека и общества. Но так ли это на самом деле? Думаю, далеко не так. В таком утверждении я вижу проявление своеобразного «культурологического империализма», проявляющегося у философа, специализирующегося на проблемах культуры. Культура, конечно, пронизывает собой все сферы общества, но она не может их подменить или заменить. Мало того, существует целая гамма человеческих отношений, которые определяют культуру. Это и трудовые отношения, и социальные отношения, и отношения полов, и многие другие. Без них культура не существует, они же могут существовать и без нее.

Может быть, наиболее наглядно «культурологический империализм» Межуева проявляется в его тезисе о капитале, как отчужденной форме культуры (там же, с. 109). Конечно, если культура базис всего, если она «синоним всех общественных отношений» и всего общественного богатства, то тогда и капитал, и труд, и все другие общественные явления лишь «проявления» и «формы» культуры. Но так ли это на самом деле? Не происходит ли здесь перевертывания общественных отношений или глобального отождествления с культурой всего того, что было, есть и будет в истории? Не уничтожает ли такое тождество всего многообразия человеческой жизни? Я задаю эти вопросы потому, что еще не имею на них точных и продуманных ответов. Однако у меня есть большое сомнение в том, что капитал является по сути своей отчужденной формой культуры. Скорее, наоборот, культура в буржуазном обществе есть слепок с господствующих отношений отчуждения.

Капитал есть все-таки отчужденная форма труда, а не культуры. Он является присвоением нерабочим (буржуа) прибавочного труда рабочего (последним может быть и интеллигент: инженер, ученый, художник). По сути своей капитал есть отношение свободного от средств производства рабочего, создавшего их, и буржуа, их присвоившего. Он, наконец, есть стоимость, приносящая прибавочную стоимость (самовозрастание капитала). Капитал может выступать и в опредмеченной форме, как средства производства, как овеществленный труд, как система машин, развитие которых со временем приходит в противоречие с капиталом как общественным отношением, т. е. с буржуазной частной собственностью. Тогда и наступает час Х, час падения капитала - этой отчужденной формы человеческого труда. С этого и начинается социализм или общество, преодолевающее отчуждение человека от труда, власти и культуры.

 Трудно опровергнуть тезис Межуева, что культура всегда создавалась человеком для человека, но не менее важна истина о том, что на протяжении веков большинство людей были от нее отчуждены. Социализм впервые ставит и начинает решать вопрос о соединении человеческой культуры с широкими массами людей. Хочу подчеркнуть здесь слово «начинает», потому что окончательно решить эту проблему можно будет лишь на высшей фазе развития коммунистической формации. Только при коммунизме ( в силу его интернационального, мирового характера) можно полностью преодолеть все виды социального отчуждения, включая и отчуждение людей от культуры. Именно это дало право Марксу назвать коммунизм «человеческим обществом», или «обобществившимся человечеством». «Человеческим» потому, что отношения людей здесь перестают опосредоваться товарно-денежными отношениями. «Обобществившимся человечеством» потому, что на этой стадии развития человечества происходит реальное обобществление производства и других сфер общественной жизни, включая образование, науку и культуру.

Невозможно спорить с Межуевым, когда он, в отличие от других мест своей статьи, говорит о том, что «социализм не отрицает и не отменяет цивилизацию, а переводит ее развитие на качественно иной - собственно человеческий - уровень, обозначаемый понятием культуры». (См.: Альтернативы, 200.№2. С. 113). Однако и здесь, по моему мнению, не возникает полного тождества всех человеческих отношений, их полного сведения к культуре, как это получается у того же Межуева. Уверен, что не только при социализме, но и при коммунизме сохранится и даже расширится многообразие различных человеческих потребностей, связей и общественных отношений. Не потеряет там свой смысл и различие между материальной и духовной жизнью людей, «натурой» и «культурой».

Ничего мистического или утопического в понятии «коммунистического общества» основоположники марксизма не вкладывали. Для них коммунизм - это общество, где люди относятся друг к другу, как люди, а не как частные лица (граждане). Думаю, что прообраз коммунизма Маркс увидел уже в древнегреческом «полисе», в котором, если абстрагироваться от рабства и зарождающихся тогда товарно-денежных отношений, отношения людей носили непосредственный межличностный характер. Здесь культура играла громадную роль (ее следы до сих пор вызывают у нас восхищение), тем не менее и тогда культура не поглощала всю общественную жизнь и все человеческие потребности. Мало того, ее развитие во многом зависело от наличия свободного времени, которого было много в верхних слоях общества и почти полностью отсутствовало внизу, у рабов.

 На стадии коммунизма человечество как бы возвращается на более высоком и совершенном уровне к своим историческим истокам, где отношения людей были достаточно прозрачными и человечными. Это не значит, что следует идеализировать коммунизм и видеть в нем некое социально недифференцированное и бесконфликтное общество. Конфликты там будут носить не менее драматичный характер, чем в наше время. Но в отличие от нас они не будут порождаться социальными антагонизмами современного гражданского общества, где люди не дополняют друг друга, а противостоят друг другу как частные собственники и классовые антиподы.

В. Межуев обвинил меня в том, что я не смог подняться до точки зрения «человеческого общества» и продолжаю стоять на позициях старого «созерцательного материализма», в основе которого лежит точка зрения «гражданского общества» (там же, с. 113).Никаких аргументов, доказывающих это обвинение, он, к сожалению, не приводит. Со своей стороны могу сказать только одно: если бы я стоял на позициях, например, созерцательного материализма Фейербаха и ему подобных философов, то никакой связи социализма и коммунизма с политикой я бы не проводил и не отстаивал в споре с Межуевым. Как известно, Фейербах «напирал» на природу, а Маркс - на политику. Тем не менее в понимании общества Фейербах оставался идеалистом, считавшим, как это ни странно, смерть характерным проявлением коммунизма, ибо только она может уравнять короля с простолюдином, а буржуа с пролетарием. Для Маркса, напротив, необходимым условием коммунизма была действительная борьба за лучшую жизнь миллионов наемных рабов. Реальное продвижение к нему Маркс связывал не с плоским эволюционизмом в общественной жизни, а с радикальной политической революцией, осуществляемой рабочим классом. Только такая революция, по его мнению, может стать «локомотивом истории» и поменять местами у власти буржуа и пролетария, господина и раба.

В отличие от многих современных идеологов я считаю, что в этой части марксизм продолжает быть чрезвычайно актуальным. Межуев со своей стороны воинственно не приемлет революцию, считая ее вслед за Ф.А. Хайеком «волюнтаристическим вмешательством интеллекта» в «эволюционный процесс общественного развития» (там же, с. 106). Спрашивается, кто же стоит ближе к марксовой точке зрения «человеческого общества», я или Межуев?

Для Межуева культурологический подход дает возможность превратить социализм в науку, напрямую не связанную с современной действительностью и политикой. В этом он видит свое преимущество перед социально и политически ангажированными учеными. Однако я не уверен, что созданная им объективистская наука о социализме даст конструктивный и убедительный ответ, например, Хайеку и тому «большинству научного сообщества», для которого социализм является «ложной идеологией» (там же, с. 106). Этого не произойдет потому, что для такого «сообщества» лучше, если никакого социализма не будет вообще. Правда, в отличие от Межуева меня как-то мало волнует мнение того«большинства», которое в общественной науке только и делает что отстаивает статус-кво буржуазного общества.

Что касается вопроса о якобы «ложной идеологии» социализма, то я его подробно рассмотрел в статье «Бегство от реальности, или Новая теория социализма Вадима Межуева» ( Альтернативы. 1999. №4) и не считаю нужным к нему возвращаться. Сделаю лишь одно замечание в адрес неолиберальной критики социализма по этому поводу. Например, если внимательно читать произведения Хайека, то его критика социализма целиком построена на ложном отождествлении социализма и волюнтаристского метода планирования («конструктивистского рационализма»), который применялся в советские времена. По моему мнению, Хайек, как и его учитель Поппер, не-смотря на их знакомство с работами Маркса, так и не смогли понять марксистское решение проблемы соотношения объективных закономерностей истории и сознательной деятельности людей, реализующих эти закономерности.

Не хочу обижать, но, видимо, не проникся этой проблемой и Вадим Межуев, вставший на сторону Плеханова в его споре с Лениным по поводу «правомочности совершения в России социалистической революции». ( См.: Альтернативы, 2000. №2. С. 112). Во-первых, юридическое понятие «правомочности» вообще неприменимо к революциям, меняющим социальную структуру общества и его правосознание. Во-вторых, великие революции не совершаются по заказу отдельных личностей и даже целых классов (я это неоднократно говорил Г. Зюганову, заявившему сразу после создания КПРФ о неких «лимитах» на революцию в Росссии). Наконец, в-третьих, если философ считает, что можно вообще в истории избежать революций и отсидеться в тихой гавани представлений об эволюционном пути развития общества, то чем он отличается от простого обывателя, ожидающего, что «царство свободы» наступит «само собой»?

  И снова о труде, собственности и логике истории

Вадим Межуев уверен, что социализм - это наука о становлении общества, где господствуют «всеобщий» творческий труд и не менее «всеобщая» собственность на его результаты. Я согласен с ним, за исключением одного: считаю такое общество не социалистическим, а коммунистическим, ибо оно предполагает исчезновение общественного разделения труда, ликвидацию классов и общественного неравенства. Повторю еще раз: прямое отождествление коммунизма с социализмом делает социалистическую теорию недейственной и практически бесполезной. Метафизический подход, примененный Межуевым к идее социализма, отрывая последнюю от реальности, не дает никаких конкретных ориентиров для понимания современной жизни, вырывает пропасть между настоящим и будущим, уводит нас в далекую страну под названием «Новая утопия». С ней происходит то же, что и с другими: их утопизм заключается не столько в содержании высказываемых идей, сколько в средствах их осуществления.

Убежден, что вообще никто из сознательных марксистов не может быть против господства в будущем обществе «всеобщего труда» и «всеобщей собственности», о которых постоянно говорит Межуев. Но все дело в том, как к такому обществу прийти? К сожалению, теория социализма Межуева этот путь не показывает, мало того, она его вообще закрывает указанием на невозможность «практической осуществимости» в современных условиях социалистической идеи. В своем ответе мне он это подтверждает словами: «… На то и теория, не позволяющая подменять суть идеи соображениями политической целесообразности и практической осуществимости». (там же, с. 111).

Однако можно ли всерьез отвлечься в общественной науке от ее «политической целесообразности и практической осуществимости?» Не думаю. Возьмем, к примеру, тот же вопрос о труде в капиталистическом обществе. Межуев считает «несуразностью» мое рассуждение о том, что можно количественно приравнивать труд различных людей, в частности «труд простого рабочего» и «высококвалифицированного инженера» (там же, с. 116). По его «просвещенному» мнению, это невозможно сделать ни в категориях времени, ни в рублях, ни в какой другой форме. Главный аргумент: труд инженера, художника, ученого «не является абстрактным», как труд простого рабочего. Не знаю, какое содержание вкладывает Межуев в понятие «абстрактный труд», для меня оно означает просто количественную характеристику труда любой профессии, будь то труд простого рабочего или инженера, ассенизатора или художника, садовника или конструктора космических кораблей. Величайшей научной заслугой Маркса перед человечеством как раз является открытие двойственности (количественной и качественной) труда, выражающейся в понятиях «абстрактный труд» и «труд конкретный». Без этого нельзя понять ни учение о прибавочной стоимости, ни существо товарно-денежных отношений. Качественно труд одного человека на самом деле не сводим к труду другого, как и человеческие потребности. Тем не менее плоды конкретных видов труда всегда приравнивались и, думаю, будут приравниваться друг к другу. Без такого «приравнивания» вообще не могли бы реализоваться многие человеческие отношения.

К примеру, Вадим Межуев написал очень умную философскую книгу о культуре и получил за нее гонорар, а некий садовник вырастил прекрасные розы. Так случилось, что Межуеву захотелось подарить цветы близкой женщине, которая неравнодушна к розам. Как здесь быть? Уверен, что часть своего гонорара за книгу он отдаст в обмен за розы. Но какую часть? Если труд философа и садовника нельзя сравнивать, то Межуев никогда не подарит цветы. Однако уверен, что вопреки своему пониманию «абстрактного» и «конкретного» труда он все-таки цветы подарит, мысленно приравняв (в часах, в рублях, или в книгах) свой «высокий» и «сложный» труд к «низкому» и «простому» труду садовника.

Дотошный читатель спросит, а какое отношение эти рассуждения имеют к заявленной проблеме политической целесообразности и практической осуществимости общественной науки? Отвечаю: если вдуматься в аргументацию Межуева по поводу «несравнимости» различных видов труда и тем более возможного равенства людей, то перед нами может возникнуть «неплохая» теория социального расизма, которой отдавали дань в истории философии и Платон, и Фейербах, и современные консерваторы, видящие в различных профессиях и элитах общества либо их природную, либо божественную обусловленность. Вот и думай после этого, кто из нас с Межуевым является сторонником «натуралистического», а кто «идеалистического» подхода в обществознании?

 Может быть, наиболее полно представления Межуева о социализме проявляются в его трактовке общественной собственности, которую он рассматривает как собственность каждого индивида на знания, идеи и всю культуру, выработанную человечеством. Такую собственность он называет «всеобщей», т. е. принадлежащей всем и каждому в отдельности. Она одновременно и всеобща и единична. Альтернативой этой собственности он считает не только частную собственность, но и коллективную, и государственную. Последние два вида собственности он рассматривает как своеобразные разновидности частной собственности.

Традиционное понимание общественной собственности как обладание и распоряжение средствами производства для него недостаточно. Он снова упрекает меня в «старом» созерцательном материализме, не дающим возможность мне понять всю глубину его открытия. Он популярно разъясняет таким, как я, что недостаточно видеть в «вещественных носителях знания (станки, приборы, технические орудия и средства труда)» единственные объекты собственности. За ними всегда стоят идеи и знания, их породившие. Он пишет: «Трактор, например, - тоже достижение научно-технической мысли, но обобществлению принадлежит не сам трактор, являющийся орудием сельскохозяйственного труда, а воплощенное в нем научное знание. Будучи собственником трактора, сельский производитель никак не может быть единственным собственником того знания, которое послужило его созданию» (там же, с. 114). Может быть, я чего-то недопонимаю, но почему нужно противопоставлять в отношениях собственности «сам трактор» и «знание», послужившее его созданию? Без знания, конечно, не сделаешь трактор, но и без трактора (только обладая знанием его изготовления) не вспашешь землю, не получишь урожай. Только на идеях, какие бы они прекрасные ни были, далеко не уедешь.

Далее Межуев развивает мысль, что всеобщая «общественная собственность» является не коллективной, а индивидуальной собственностью на все общественное богатство, представленное наукой и культурой в целом. «Общественное здесь - синоним не коллективно-общего (наподобие общины), а индивидуально-всеобщего, в котором всеобщее становится достоянием каждого. В таком значении общественная собственность совпадает и с коммунизмом, и с социализмом» (там же, с. 114-115).

Я так много цитирую Межуева, чтобы не дать повод для разговоров о недооценке или «передергивании» его основной идеи, на которой он строит свою теорию социализма. А теперь хочу задать ему простой вопрос: когда и как возможна в обществе реализация его идеи «всеобщей собственности»? Уверен, на этот вопрос он должен ответить следующим образом: когда «изменится старый базис общества», воплощенный в технологии и организации производства, т. е. когда перестанет существовать прежнее разделение на физический и умственный труд, когда на место частичного физического труда придет всеобщий творческий труд.

Надо прямо сказать, что с такой логикой рассуждения я полностью согласен. Если иметь в виду будущее коммунистическое общество, то здесь нет спора. Но если мы обсуждаем социализм (а Межуев говорит о социалистической идее), то здесь возникает много вопросов и главный из них: как прийти к заявленному им состоянию будущего общества, минуя реальное обобществление таких основных средств производства, как земля, заводы и фабрики и т. д.? Ведь коллективная и государственная собственность после перехода власти в руки рабочего класса перестают быть проявлением «всеобщей частной собственности» и становятся собственностью либо всего общества, либо коллектива, если, конечно, не происходит их бюрократического перерождения.

Межуев обидился на то, что я его назвал идеалистом. Я согласен впредь этого не делать при одном условии, если он докажет мне, что собственность на материальные средства производства, сохранение и развитие человека (земля, заводы, школы, больницы, компьютерные центры и средства массовой информации) сегодня менее важны, чем собственность на идеи, воплощенные в этих средствах. При всей значимости информации и духовной сферы в современном обществе погоду в нем еще продолжают определять собственники материальных средств производства и передачи информации. К сожалению, не ученые и художники сегодня правят бал в общественной жизни, а владельцы (собственники) научных центров, художественных галерей, издательств и т.п. В этой связи интересно предположить, кто к кому будет наниматься на работу в случае исчезновения Государственного института философии: собственник на оригинальные идеи Межуев придет к Березовскому или неприятный ему хозяин медиа-холдинга с его газетами, «ящиками», самолетами и пароходами Березовский придет к Межуеву? Но это, как говорится, к слову.

На самом деле становление всеобщей коммунистической собственности никогда не осуществится, если предварительно не возникнет коллективной и государственной собственности на обычные средства производства, без чего немыслим и невозможен социализм. Как сказал один умный марксист, государственная собственность является той «куколкой», из которой только и может вылететь бабочка общественной (всеобщей) собственности на средства производства и идеи, составляющая основу коммунистического общества. Без этой исторической метаморфозы невозможна и «практическая осуществимость» коммунизма, которая, судя по отдельным выражениям Межуева, мало его занимает.

Тем не менее для меня вопрос о «практической осуществимости» социализма и коммунизма есть не только вопрос о действенности марксистского мировоззрения, но и вопрос о смысле жизни миллионов людей. Его нельзя понять, не представляя себе, хотя бы в самом общем виде, марксистскую логику (философию) истории.

Многие критики Маркса не понимают одной простой вещи: вся его теория общественного развития, вся его философия истории, все его учение о социализме и коммунизме базируются на фундаментальной идее - главенствующей роли труда в человеческом обществе. Устранить марксизм - или преодолеть его можно только при одном условии: доказать, что труд не является глубинной основой человеческого существования, базисом развития любого общества. Пока таких «героев» не породило человечество, если не считать некоторых последователей философии йоги, которые доказывают, что человек может входить в прямой обмен веществом и энергией с природой, не опосредуя его трудовой деятельностью. Правда, они забывают, что в таком случае люди ничем бы не отличались от растений и, следовательно, не было бы никакой человеческой цивилизации и культуры.

 Маркс не случайно называет историю «становлением человека человеческим трудом». Дело в том, что диалектика труда для него является логикой истории. Уже в своих ранних произведениях он показал, что история человечества движется путем общественного разделения труда на труд и собственность, труд и капитал. Затем это разделение преодолевается в коммунистическом обществе, где на смену наемному труду и капиталу приходит творческая деятельность людей, уже не опосредованная никакой частной или государственной собственностью. Переход к такому обществу и реализуется социализмом после того, когда трудящиеся обретают всю полноту власти в той или иной стране.

Азбучной истиной стало положение о том, что труд имеет две стороны: естественную и общественную. Они выражают отношение людей к природе и к себе подобным. Если абстрагироваться от общественной стороны труда, то он есть «естественное» условие человеческой жизни, проявляющееся в форме обмена веществ человека и природы посредством орудий труда (средств производства). В орудийной деятельности человека Маркс увидел качественное отличие человека от животного, у которого обмен с природой обусловлен его естественными органами. Маркса часто сравнивают с Дарвиным, и это не случайно. Дарвин, изучавший деятельность животных, открыл закон эволюции биологических видов, как результат (следствие) приспособления естественных органов животных к окружающей среде. Маркс, изучавший человеческую историю, открыл закон изменения человека и его общественных отношений (форм общества) в зависимости от изменения орудий труда (средств производства) - этих искусственных органов приспособления человека к окружающей среде.

Эмпирически прогресс человеческого общества можно наглядно проследить на изменении орудий труда, начиная с простейших каменных рубил и кончая современной космической и компьютерной техникой. Каждый новый виток в развитии человека, его орудий и средств производства (производительные силы) требовал соответствующих общественных изменений, создания новых форм общества или новых общественных организмов. История, с марксистской точки зрения, и представляет собой последовательную смену таких организмов (формаций). По образному выражению Энгельса, мельница дает общество с сюзереном во главе, т. е. феодализм, а фабрика рождает капитализм. Резонно спросить, а какая технология, какие производительные силы дают коммунистическое общество? Ответ на этот вопрос содержится в «Капитале» Маркса и подготовительных рукописях к нему. Как я понял эти работы, коммунистическое общество есть результат превращения капиталистического производства во всеобщую автоматизированную систему машин, в которой человек выполняет функции конструктора, контролера и надсмотрщика, а не непосредственного агента производства, т. е. работник здесь выведен за пределы непосредственного производственного процесса.

Орудия труда, производительные силы показывают, насколько человек стал господином природы, насколько он ею разумно пользуется и владеет. В таком овладении природной стихией и проявляется его внешняя свобода, свобода от ежедневного добывания куска хлеба, одежды и крыши над головой. Только удовлетворив свои естественные потребности (голодный индивид мало чем отличается от зверя), человек может ощущать себя человеком, быть свободным существом, заниматься наукой, искусством, общаться с себе подобными. Кто может возразить, что именно к такому состоянию общества все ближе и ближе подходит человечество, называя его то «постиндустриальным», то «информационным», то «ноосферным».

 Но есть вторая сторона человеческого труда, связанная с отношениями людей между собой. Эта сторона зависит от уровня развития производительных сил общества. Если уровень развития производительных сил невысок, возникает конкуренция между людьми из-за того же куска хлеба, одежды, крыши над головой, свободного времени. Все социальные антагонизмы есть проявление такой конкуренции. Напротив, если производительные силы развиты достаточно высоко, впервые в истории возникает возможность преодолеть взаимную конкуренцию людей, овладеть законами человеческого общения, стать каждому человеку свободной личностью по отношению к обществу. Такое общество Маркс и называл коммунизмом или «реальным гуманизмом», видя в нем «решение загадки» мировой истории.

Он выделял три важнейшие исторические ступени освобождения человека из под-власти общественных отношений. Первая ступень, где человеческая личность полностью подчинена обществу, вторая ступень, где личная независимость человека опосредована его вещной или денежной зависимостью от других людей, и, наконец, третья ступень, где отпадает нужда в товарно-денежных отношениях, где появляется свободная индивидуальность и где свобода одного дополняется свободой всех остальных. Эту ступень, как я уже отмечал, Маркс называл коммунизмом и связывал его приближение с внутренней эволюцией капитала или реальным обобществлением средств производства. Нет необходимости доказывать, что такая тенденция объективно существует в современной истории, хотя и реализуется не так быстро, как это хотелось бы многим марксистам и социалистам.

Здесь мы переходим, пожалуй, к самой важной проблеме: как конкретно проявляется процесс перехода к коммунизму в истории. Идет ли он мирно, эволюционно или он реализуется в острой борьбе социальных интересов, классовых антагонизмов, столкновений различных характеров и человеческих страстей?

Марксисты и близкие к марксизму ученые по-разному на него отвечают. Одна группа ученых (к ней, на мой взгляд, принадлежит и Межуев) считает, что все образуется само по себе и светлое коммунистическое завтра придет «самотеком», без всяких социальных потрясений, революций и т.п. В этой связи он говорит достаточно откровенно: «Большинство революционеров и после революции оказывались почему-то там же, где и были вначале. А все потому что, как и советует Славин, ставили телегу - «революционную смену отношений» - впереди лошади - изменения «технологического и организационного базиса». Я так и не понял, зачем надо менять отношения, да еще революционным путем, до того как изменился старый базис» (там же, с. 115). В свою очередь я понимаю эти слова Межуева так: поскольку главным критерием будущего является появление в обществе всеобщего творческого труда, то нужно набраться терпения и спокойно ждать и наблюдать, когда такой труд станет господствующим. Как известно, элементы такого труда все больше и больше пробивают себе дорогу во всех развитых странах капитализма в форме появления новейших технологий, увеличивающихся затрат на интеллектуальную деятельность, в росте интеллигенции и т. д. Всеобщий труд с неизбежностью (автоматически) приведет и к всеобщей собственности на его результаты.

Другая группа ученых придерживается иного мнения. С ее точки зрения становление социализма и коммунизма не может быть чисто эволюционным процессом. Историю делают люди и их столкновения неизбежны, пока сохраняются противоположные классовые интересы в обществе. Настоящие массовые революции не совершаются по заказу революционеров, а возникают стихийно. Революционеры лишь призваны овладеть этой стихией, чтобы придать ей целенаправленный характер и избавить общество от излишних насильственных эксцессов.

Однако, может быть, более права первая группа ученых? Зачем революции, если и без них можно прийти к желанной конечной цели? Предположим, что становление будущего является «прямым» следствием развития производительных сил человечества, его новейших технологий. Мало кто это обсуждал, но при таком предположении капитал попадает в определенную историческую ловушку самоотрицания. Поясню эту мысль. Представим себе на минуту общество с полностью автоматизированным и в то же время частным производством. В этих условиях, когда рабочие выведены за пределы производства, капитал должен перейти либо к бесплатному распределению созданных им материальных благ (это делается уже сегодня в форме пособий по безработице), либо остановить производство ввиду отсутствия потенциальных покупателей его продукции (мы это наблюдаем в кризисные периоды функционирования экономики). И в том и в другом случае происходит своеобразное историческое самоисчерпание и самоотрицание капитала. Именно такая логика прослеживается в «Капитале» Маркса и подготовительных рукописях к нему. Но дает ли она основание для вывода об «автоматическом» крахе капитализма и о таком же приходе коммунистического общества? На мой взгляд, не дает.

 Дело в том, что открытие и знание объективных законов истории нисколько не умаляет значения и роли людей в их реализации. Идейные критики марксизма видели и видят здесь определенное противоречие: если законы истории объективны, зачем создавать политические партии и движения для их реализации? Не организуем же мы партии для осуществления, например, лунного или солнечного затмения? Однако такие вопросы выдают лишь полное непонимание специфики исторических процессов. Нельзя забывать, что историю делают люди: без них ничего не происходит в человеческом обществе, ничто не возникает и ничто не исчезает. И производительные силы, и производственные отношения - это силы и отношения людей. Они создаются людьми и ими изменяются. Например, думать, что рабочие и инженеры будут пассивно смотреть на то, как автоматизация уничтожает их рабочие места, обрекая их на голодное существование, значит, не понимать ни прошлой, ни современной истории классовой борьбы.

Абсолютное большинство наемных работников, включая сюда и большую часть научно-технической интеллигенции, никогда не допустят такого положения, как их полное высвобождение из производственного процесса. Я убежден, что они задолго до реализации такой возможности постараются взять власть в свои руки, чтобы начать планомерное ведение общественного хозяйства на началах общественной, а не частной собственности, вошедшей в прямое и открытое противоречие с уровнем развития производительных сил общества. Такое взятие власти в свои руки и есть осуществление социалистической революции, открывающей дорогу к созданию социалистического и коммунистического общества. Хотел бы подчеркнуть, что данный путь развития общества не является желанием каких-то отдельных идейных или политических экстремистов, а такова неизбежная логика развития современной истории, той цивилизации, где еще продолжает сохраняться господство буржуазных отношений. Что касается форм социалистической революции, то они могут быть различными: мирными или насильственными, национальными или глобальными. Все будет зависеть от соотношения борющихся сил, исторических обстоятельств и уровня политической культуры масс.

Однако логика истории и сама история вещи хотя и тождественные, но не совпадающие по времени. Так, «крот» современной истории хотя и роет в том же направлении, которое было указано «Капиталом» Маркса, но роет не так быстро и не так прямолинейно, как предполагалось первоначально. Во-первых, мировой экономике еще далеко до создания полностью автоматизированных систем производства материальных благ, хотя ХХ век далеко продвинулся в этом направлении путем создания современной робототехники, различных «умных» машин и механизмов, новейших информационных систем, берущих на себя нетворческие и физические функции человека. Во-вторых, как показывает история, революционные прорывы мирового капитализма начались с неразвитых капиталистических стран (октябрь 1917 г. в России), что многими учеными стало восприниматься, как нарушение логики истории и, следовательно, как противоречие в марксизме. (См.: Критический марксизм: русские дискуссии. М.: Экономическая демократия, с. 153-156).

Здесь мы вплотную подошли к известной дискуссии представителей двух крыльев мировой и отечественной социал-демократии о правомерности и возможности взятия пролетариатом власти в такой стране, как Россия. Как известно, меньшевики во главе с Плехановым и Сухановым, отмечая незрелость буржуазного развития России, низкий уровень развития ее производительных сил, говорили о преждевременности взятия власти рабочим классом, считали, что возможная революция в нашей стране должна носить не социалистический, а буржуазный характер. Большевики во главе с Лениным и Троцким, напротив, утверждали, что буржуазия в начале ХХ века исчерпала свои прогрессивные и революционные возможности и потому главным субъектом революционных преобразований в России будет рабочий класс, который вместе с крестьянством сначала осуществит буржуазно-демократические, а затем и социалистические преобразования.

История подтвердила правоту большевиков: в России осуществилась Октябрьская революция, реализовавшая не только демократические требования (решение вопроса о земле, мире, рабочем контроле), но и социалистические преобразования (передача власти трудящимся, обобществление основных средств производства, создание социальной системы защиты трудящихся и т. д.). Ленин в последних своих работах, полемизируя с меньшевиком Сухановым, говорил, что, конечно, Россия отсталая страна (главный аргумент меньшевиков против революции), но марксизм нельзя понимать педантски, т. е. в том смысле, что сначала рабочий класс должен дождаться высокого развития производительных сил и лишь затем брать власть.

Аргументы здесь были следующие: Россия, по его мнению, часть мирового капитализма, уровень развития которого в целом созрел для осуществления социалистической революции и построения социализма. В этих условиях революция может произойти в любой стране, где складывается общенациональный кризис и соответствующая революционная ситуация. Успех этой революции будет во многом зависеть от наличия партии, способной возглавить и повести за собой революционные массы. Здесь большую роль должна сыграть идейная и теоретическая подготовка ее вождей и всей партии, умение последней овладеть конкретной политической ситуацией.

Такая подготовка была у большевиков, сумевших овладеть ситуацией, несмотря на то что в России революция во многом шла не по книжному, не по прежней, буквально понятой марксовой схеме: сначала развитие технического базиса, затем изменение производственных отношений. Революцию делают массы, не обращая внимания на теоретические схемы. И они ее сделали в России, решив главный вопрос всех революций - вопрос о власти. В итоге государственная власть оказалась в руках пролетариата и его партии. Это важнейшая объективная и субъективная предпосылка социализма, без которой социализм также невозможен, как и без соответствующей высоты производительных сил общества и массовой культуры. Возвращение власти буржуазии, что, по сути дела, советовали меньшевики, было бы изменой революции, предательством интересов трудящихся, сделавших ее.

Без политической власти социализма не построишь, однако только обладая только ею тоже. Если есть власть, но нет соответствующего материально-технического фундамента, не избежать взаимной конкуренции и даже антагонизма различных слоев и классов общества. Сознавая это, Ленин выбирает единственно приемлемую стратегию - как можно скорее цивилизоваться, подтянув до уровня требований социализма производительные силы и культуру масс. Но осуществить такую задачу только силами советского государства было невозможно, поэтому Ленин ставит вопрос о широком развитии демократии и непримиримой борьбе с бюрократизмом вплоть до смещения с поста генерального секретаря, зарвавшегося в своем бюрократизме и шовинизме.

Как я уже отмечал, Политическое завещание Ленина не было реализовано. Его стратегия и тактика построения социализма были существенно деформированы сталинизмом. Это в конечном счете, отрицательно сказалось на жизнеспособности советского социализма, который проиграл историческое соревнование с капиталистическим миром. Здесь важный урок всем левым силам, ориентирующимся на социалистическую идею. В отличие от Межуева, я уверен, эта идея должна выводиться из анализа реальных общественных отношений, а не навязываться массам сверху как новый вид религии или утопии. По моему мнению, нет другого пути для сохранения социализма в отдельно взятой стране, чем создание в ней посткапиталистической экономики, более высокого уровня жизни народа, чем в развитых странах капитализма, и более широкой, подлинно социалистической демократии. Практика показывает, если эти цели осуществляются в процессе создания и функционирования реального социализма, его жизнеспособность обеспечена. И наоборот, отход от нее приводит сначала к деформации социализма, а затем и к его крушению.

Однако падение социализма в СССР и странах Восточной Европы еще не конец истории. Напротив, с марксистской точки зрения, «подлинная история человечества» только начинается. Сегодня снова оживился спор о готовности России и других стран к социализму, снова в левом движении проявляются крайности эволюционизма и революционаризма. Думаю, возвращение к этому спору будет плодотворным только в том случае, если будут учитываться новые реалии в мире. Если спорящие стороны не будут уходить от этих реалий ни в заоблачные высоты коммунистического завтра, ни в оправдание сталинизма.

До сих пор история показывает неоднозначный исход соревнования капитализма и социализма: в то время как в СССР социализм проиграл это соревнование, в Китае он успешно продолжает борьбу. Если в первой половине ХХ века наметилась тенденция прорыва к социализму ряда стран Европы, Азии и Америки, то в его конце мы наблюдаем мощные реставраторские тенденции, связанные с крушением реального социализма в ряде европейских стран и усилением неолиберальных тенденций в мире. Однако реставрация капитализма в Восточной Европе, его полумафиозный характер показывают, что этот строй не может быть долговечным. Он отторгается народом, и есть все основания думать, что ХХI век будет веком новых преобразований на социалистических началах, а не концом истории.

По моему мнению, сегодня одним из главных сдерживающих моментов в развитии всего левого движения является создание современной теории социализма, отвечающей вызовам ХХI века. Такая работа уже началась в различных социал-демократических, социалистических и коммунистических партиях. Она будет более плодотворной, если примет интернациональный характер. Таким образом, возникает необходимость в широкой международной дискуссии по всем основным вопросам теории и истории социализма, включая проблему становления современного глобального общества. Без нее идейный кризис левого движения не преодолеть.

---