V. ДИСКУССИИ

БЕГ НА МЕСТЕ БОРИСА СЛАВИНА

Вадим Межуев

Я с большой личной симпатией отношусь к автору критической статьи обо мне Борису Славину ("Альтернативы", 1999, № 4). Надеюсь, и он не испытывает по отношению ко мне никаких негативных чувств. Разделяю вместе с ним принцип, которым, как мне кажется, он руководствовался при написании своей статьи: истина дороже дружбы. Думаю, ему близок и другой принцип, согласно которому истина рождается в споре. Спор позволяет приблизиться к истине, после чего только и можно судить о том, кто из спорящих был ближе к реальности.

К сожалению, спорить мы часто не умеем, не приучены к этому. Мы не спорим, а выносим друг другу вердикт – окончательный и не подлежащий обжалованию. По привычке, доставшейся нам в наследство от нашей недавней борьбы с идейными противниками, которые, как известно, всегда были не правы, спор у нас превращается в этакий критический разнос, в безапелляционное осуждение оппонента. Когда читаешь о себе "Межуев не понял", "он не хочет замечать", "он не смог детально разобраться" и пр., как-то пропадает желание спорить. Ну, раз не понял, значит, не дано. Свое несогласие со мной Славин выдает за доказательство ошибочности моих взглядов, объясняемую им то ли моим недопониманием, то ли тщеславным желанием подправить Маркса, создать собственную теорию социализма. Справедливости ради отмечу, что кое с чем в моей статье Славин соглашается, но согласие это касается самых общих мест и не распространяется на то главное, ради чего я и написал ее. Славин даже излишне комплиментарен в мой адрес (за что, конечно, ему спасибо), но от некоторых комплиментов хотелось бы уклониться.

Прежде всего, по поводу моей якобы претензии на создание новой теории социализма. У меня была куда более скромная задача – попытаться отделить социалистическую идею от той "экономической и политической реальности", с которой ее обычно отождествляют, или, проще, от "реального социализма", если кому так нравится называть это время. В таком отождествлении и состояла главная ложь сталинизма, которую сегодня одни  воспроизводят  с  целью защиты сталинизма, дру-

________________________

Межуев Вадим - д. ф. н., гл. н. с. Института философии РАН.

гие – с целью дискредитации социализма. Не хотел бы повторять ни тех, ни других. Возможно, Сталин и верил в построенный им социализм, но почему же мы должны верить Сталину? Почему сталинский миф о "построенном социализме", ставший затем официальной идеологией, должен приниматься нами на веру? Этот миф и надо разоблачить в первую очередь, если мы, конечно, не хотим под видом социализма просто вернуться в прошлое.

В равной мере не претендую я и на звание историка социалистического движения, представленного разными политическими партиями и объединениями. В этом качестве социализм, несомненно, заслуживает самого серьезного изучения. То, что стало историческим фактом, не может остаться без внимания со стороны науки. Но вот в чем отказано сегодня социализму большинством научного сообщества – так это в праве самому считаться наукой, научной идеей. За социализмом прочно закрепилась репутация ложной идеологии, в лучшем случае – утопии. По словам Ф.А.Хайека, главная задача его последней книги "состоит в том, чтобы показать, что социализм – одно из наиболее влиятельных политических течений нашего времени – основывается на явно ложных посылках. Пускай он вдохновляется благородными намерениями, пусть во главе его стоят некоторые из лучших умов нашего времени – из-за него оказывается под угрозой уровень жизни, да и сама жизнь значительной части человечества". Хайек не отрицает наличие в социализме разумного элемента, но считает, что он воплощается здесь в "наивную и некритическую рационалистическую теорию, устаревшую и ненаучную методологию", названную им "конструктивистским рационализмом", т.е. искусственным и волюнтаристическим вмешательством интеллекта, разума в эволюционный процесс общественного развития.

Вот на какой вызов надо ответить прежде всего. Хайек не хуже меня со Славиным начитан в Марксе, но авторитет последнего для него – не слишком серьезный аргумент в пользу социализма. Его собственный аргумент почти неотразим: все попытки реализовать, воплотить в жизнь социалистическую идею приводили к обесценению человеческой жизни. Крах "реального социализма", происшедший на наших глазах, казалось бы, только подтверждает этот вывод Хайека. Кто ответственен за этот крах – идея или те, кто взялся за ее воплощение? Славин обходит этот вопрос, но именно с него и следует начинать разговор о социализме.

Я не оспариваю права людей, живущих в то время, называть его социализмом, понимая под ним все то хорошее, что тогда было. Согласен, не все было мрачным и плохим, многое из прошлого можно было бы и сохранить в нашей сегодняшней жизни. Но при объективной оценке прошлого следует руководствоваться все-таки не эмоциями, а более строгими критериями. Хорошее, как и плохое, есть в любом обществе, что само по себе еще не является основанием для его социальной типологизации. И о степени социалистичности общества лучше судить не "на глазок", не просто доверяясь своим чувствам и личным ощущениям, а исходя из понятия (или идеи) социализма, из того, что на языке социологии называется "идеальным типом". Социализм должен быть понят прежде всего в своем идеально-типическом, а не просто эмпирическом существовании. Не все, что можно наблюдать в обществе, называвшим себя социалистическим, следует относить на счет социализма. Не судим же мы о демократии по тому, что сегодня происходит у нас в стране, считающей себя демократической.

В книге "О демократии" известного Роберта Даля говорится: "Когда мы обсуждаем проблемы демократии, ничто, пожалуй, не порождает такой путаницы, как один простой факт: понятие "демократия" относится в равной мере и к идеалу, и к реальной действительности. Порой нам трудно их разграничить". Один, как пишет далее Даль, говорит о демократии как об идеале, другой имеет в виду реальную систему, называемую демократией. "До тех пор пока собеседники не выяснили, что имеет в виду каждый из них, они будут спорить, не понимая друг друга". Чтобы не попасть в положение такого собеседника, я сразу же оговорю, что имею в виду идею (или идеал) социализма, а не то, что у нас считалось им на практике.

Возможно, Славин согласится с такой постановкой вопроса. Он не согласен лишь с тем, как я понимаю социализм, называя такое понимание "методологически ошибочным". Не стану останавливаться на всех частных замечаниях, содержащихся в его статье (для ответа на них не хватит никакого места), выделю сразу же главное (точнее, то, что Славин считает главным для меня) – "преувеличение идеальной стороны в трактовке социализма". Как я понял, мне ставится в вину: 1) отождествление социализма с культурой и 2) культуры с духовной сферой жизни общества, из чего следует якобы отрицание мной материалистического понимания истории, экономического развития капитализма и классовой борьбы пролетариата. Такой вот критический пассаж в мою сторону, над логикой и смыслом которого я долго ломал голову.

Во-первых, если кто-то от чего-то и отрекается в марксизме, как это может свидетельствовать о его неправоте? Кто сказал, что сегодня надо буквально во всем следовать за Марксом? Все же в другое время живем. Я ссылаюсь на Маркса там, где согласен с ним, и не более того. Во-вторых, никому из нас не принадлежит вся правда о социализме. Мне так же, как и Славину. Почему материалист, каким себя считает Славин, ближе к ней, чем идеалист, к каковым он относит меня? Никогда не считал обвинение в идеализме доказательством чьей-либо теоретической несостоятельности. Идеалисты порой бывают более правы, чем материалисты. А в вопросе о социализме спор о том, кто материалист, а кто идеалист, не является для меня спором по существу.

Очевидно, Славин хочет сказать следующее: объяснение "природы социализма" надо искать не в культуре, а в экономике. Для него, видимо, экономика и культура – две вещи несовместные. Это еще можно было бы принять, если бы он уточнил, о какой экономике идет речь. Если о капиталистической, то для такого мнения, действительно, есть основание. Несовпадение экономического и культурного развития зафиксировано всеми критиками капитализма. Но ведь социализм и был призван устранить это несовпадение, утвердив приоритет культуры над экономикой. Социализм не отрицает экономику, а постулирует в качестве ее основных целей цели культуры, т.е. цели собственно человеческого развития, развития человека как "свободной индивидуальности". Противопоставление экономики и культуры теряет при этом всякий смысл. И что здесь идеалистического, нестандартного, рвущего с материальным пониманием истории?

Со Славиным можно согласиться в том, что Маркс прямо не использовал понятие культуры для характеристики социализма (и коммунизма в целом), хотя по смыслу сказанного им относительно последнего это понятие вполне уместно в таком качестве. Славин почему-то не обрушивается со своей критикой на Ленина, считавшего переход к социализму не только политической, но и культурной революцией, отождествлявшего коммунизм с культурой. Культурной революцией Ленин называл и решение задач сугубо практического порядка, например, организацию производства на новых – внерыночных – началах. Экономика при социализме есть прямое дело культуры, а не наоборот. Ленинских высказываний, утверждающих приоритетную роль культуры в социалистическом строительстве, можно привести множество, но их почему-то Славин оставляет без внимания. Любое упоминание об этой роли ему кажется занижением роли экономики, что является уже не моей, а его "методологической ошибкой".

На основании того, что я определил в одном месте моей статьи культуру как "духовную сферу", в которой "человек руководствуется ценностями высшего порядка", Славин делает вывод, что я исключаю из культуры все материальное. Культура, конечно же, духовна по своей природе, но кто сказал, что материальное всегда и при всех условиях бездуховно? Чем тогда материальное отличается от природного и духовного? Напомню материалисту Славину, что духовное, идеальное становится в определенной ситуации материальным. Наука идеальна или нет? Вроде как идеальна. Но становясь производительной силой, она обретает значение материального фактора производства. И разве Славин забыл об идеях, становящихся материальной силой, как только они овладевают массами? Разрыв между материальным и идеальным, духовным и практическим есть следствие общественного разделения труда, достигающего своего наивысшего развития при капитализме, а не вечное и неустранимое условие человеческой жизни.

Культура столь же материальна, сколь и идеальна, столь же духовна, сколь и практична. В условиях социализма она, действительно, базис, даже больше, чем базис, – синоним всей общественной жизни людей. Культурой становится здесь все – труд в производстве, отношения между людьми, их отношение к самим себе. Можно назвать это "все" материальной жизнью, можно духовной, различие между тем и другим теряет здесь прежний смысл. Такое общество Маркс называл "человеческим", противопоставляя его обществу "гражданскому" (экономическому и политическому). "Точка зрения старого материализма, – писал он в "Тезисах о Фейербахе", – гражданское общество; точка зрения нового материализма – человеческое общество, или обобществившееся человечество". Культура есть наиболее полное проявление общественной сущности человека и человеческой сущности общества. Она всему общественному (в том числе и материальному) придает духовный характер, а духовному – общественный. То, что в марксизме культура понимается именно так (на эту тему я много писал в свое время), подтверждается и прямыми высказываниями Маркса.

Культура, как я понял Маркса, есть человеческая форма общественного богатства, которое может существовать и в отчужденной от человека форме – в форме капитала (вещественного и денежного). Капитал и культура – лишь две разные формы существования одного и того же богатства. "Чем же иным является богатство, как не абсолютным выявлением творческих дарований человека...?" и так далее – кто не помнит этих известных слов Маркса? Источником богатства является труд, но в случае с капиталом – абстрактный труд (в силу чего богатство и получает отчужденную от человека форму существования, а в случае с культурой – общественный труд (или всеобщий). В "Критике Готской программы" Маркс сразу же ополчается против первого параграфа этой программы, согласно которому "труд есть источник всякого богатства и культуры". Не всякий труд, а только общественный, настаивает Маркс, создает богатство и культуру. Следовательно, не всякий труд может считаться общественным. Им не является труд как простое расходование рабочей силы, мускульной энергии, "не обладающий никакой другой собственностью, кроме своей рабочей силы". Попытка приписать любому труду "сверхъестественную творческую силу" скрывает тот факт, что в определенном общественном и культурном состоянии труд может делать человека "рабом других людей, завладевших материальными условиями труда".

Социализм, тем самым, базируется не на любом труде, а на общественном, создающем богатство в человеческой, т.е. в культурной, форме. Он поднимает труд до уровня культурного творчества и делает культуру условием, предпосылкой и результатом такого труда. И где тут противопоставление культуры и труда, в чем меня обвиняет Славин? Скорее, именно он вслед за авторами Готской программы склонен абсолютизировать любой труд, не усматривая существенной разницы между трудом в "его естественной обусловленности", чисто физическим трудом и общественным трудом, создающим культуру. Ведь труд в единстве со своими материальными условиями и есть "субстанция культуры", культуротворческая деятельность в отличие от лишенного собственности (абстрактного) труда, являющегося "субстанцией капитала". Не ради сытости и даже полного достатка человек стремится стать хозяином условий своего труда и не от страха голода он протестует против капиталистической формы богатства (где увидел Славин сегодня на Западе голодных рабочих?), а ради обретения своего человеческого достоинства, ради своего, если угодно, полноценного (в смысле культуры) существования. Если у социализма, как считает Славин, есть какое-то более достойное поприще, чем "пространство культуры", пусть укажет на него. В стране с бедным населением, какой была и, увы, пока остается Россия, легко выдать за социализм то, что вполне укладывается в рамки современного капитализма.

Известное высказывание Маркса, на которое я ссылаюсь, для Славина почему-то также является доказательством идеалистичности моего представления о социализме. Речь идет о "царстве свободы", которое начинается "по ту сторону экономической необходимости". Под последней Маркс понимает необходимость трудиться ради хлеба насущного. Социализм не устраняет полностью эту необходимость, но и не основывает на ней свое собственное существование. Экономику нужды и материальной зависимости он хочет сменить на экономику свободы и творчества, или, говоря другими словами, на свободу от экономической необходимости. Я называю таковую свободу "свободой от экономики", отличая ее от "свободной экономики" или "экономической свободы", под которой чаще всего понимают свободу частнопредпринимательской деятельности. Если это идеализм, то мне жаль тех материалистов, для которых экономическая необходимость есть единственная и последняя реальность, довлеющая над человеком. Если социализм не освобождает человека от такой необходимости, зачем он вообще нужен?

Посчитав моей "главной ошибкой" ту "пропасть", которую я якобы вырыл между материальным и духовным, Славин усмотрел корень этой ошибки в игнорировании мною сложности, противоречивости, постепенности перехода от старого мира к новому, от "денежного богатства" к "человеческому". Социализм, по его словам, еще много наследует от старого мира, он – только переход к новому миру, но не сам этот мир. Я же, по его мнению, сближаю социализм с коммунизмом, "стыдливо" умалчивая об этом. Без всякого стеснения заявляю, что не только сближаю, но и в чем-то отождествляю, и считаю, что прав здесь я, а не Славин. Даже называть социализмом первую фазу коммунизма, неполный коммунизм (хотя, как видно из моей статьи, я несколько иначе трактую соотношение этих понятий), то и тогда он содержит в себе то, что объединяет его с высшей фазой, характеризует коммунизм в целом – "от каждого по способностям". Распределение по труду, в котором Маркс усматривал остаток "старого буржуазного права", не меняет его общей коммунистической сути. К тому же социализм – даже по той исторической периодизации, которая была принята в нашей литературе, – не переходный период, а именно одна из фаз, пусть низшая, неполная, коммунизма, заключающая в себе его основные признаки. Почему же мы так любим противопоставлять социализм коммунизму, забывая об их сходстве? Ведь сходство с коммунизмом и фиксирует в социализме то главное, что отличает его от социализма.

На мой взгляд, пренебрежение сходством является следствием смещения социализма в "идее", в "теории" с социализмом "на практике", т.е. с тем, что у нас было. Не только у нас, но и во всем мире социализм "в теории" и "на практике" далеко разошлись между собой. Так обстоит дело с любой фундаментальной идеей, никогда не совпадающей полностью с ее практическим применением. Отождествление теории с практикой, науки с политикой – методологически ложная позиция. Наука – не служанка политики, а теоретику не обязательно исходить из того, что представляется в данный момент важным политическому деятелю. Я понимаю, что партии и движения социалистической ориентации не могут сегодня ставить перед обществом задачу перехода к социализму в полном соответствии с его идеей, что в целях своего политического выживания они вынуждены считаться с существующими условиями и обстоятельствами, приспосабливая к ним свои лозунги и программные установки. Но на то и щука, чтобы карась не дремал, на то и теория, не позволяющая подменять суть идеи соображениями политической целесообразности и практической осуществимости.

В этом и прежде всего в этом я расхожусь со Славиным. Для него мое понимание социализма слишком далеко от политической реальности, не позволяет заниматься реальной политикой, участвовать в борьбе за преобразование общества, в котором еще так много несовершенного. Меня же интересует идея социализма, взятая вне какого-либо политического контекста, возникающего в обстоятельствах конкретной страны или исторического времени. О политике пусть думают политики и те, кто им служит, дело теоретика (ученого, философа) – думать о смысле идеи, независимо ни от какой политики. Приспосабливать теорию к текущей политике – значит порывать с теорией. Мы и порвали с ней, когда стали судить о смысле социализма по действиям политиков, стоявших у власти.

Это, действительно, важный вопрос – соотношение теории и политики. Соединение теоретика и борющегося за власть политика в одном лице никогда, как правило, не кончалось добром ни для теории, ни для политики. Политик всегда побеждал теоретика, превращая теорию в служанку своих интересов, в идеологию, обосновывающую его право на власть. Если Маркс в своей политической деятельности все же еще оставался теоретиком, хотя и придал своей теории революционный характер, то русские марксисты, осуществившие революцию на практике, являвшиеся по преимуществу политиками, превратили теорию социализма в средство достижения и оправдания своих целей, в орудие своей власти. Спор между Плехановым и Лениным о правомочности совершения в России социалистической революции – классический пример спора между теоретиком и политиком. Победил политик. Каким оказался его социализм, мы увидели на практике. Политик, диктующий свою волю теории, лишает ее права на самостоятельное суждение, согласующееся с логикой теоретической мысли. У теории, желающей отстоять свою самостоятельность, нет иного выхода, кроме как дистанцироваться от политической злобы дня.

Славин называет такую позицию "бегством от реальности". От какой реальности? От той, в которой мы жили? Но откуда ему известно, что она и была социализмом? В чем критерий ее социалистичности и где его искать? В статье Славина я его не нашел. В ней много говорится о политической оправданности того, что делалось у нас под видом социализма, о тех трудностях, которые надо было преодолеть (отсталость, бедность, пережитки прошлого и пр.), но что в этом было собственно социалистического, я так и не понял. Советское общество не было капиталистическим, было даже антикапиталистическим, но из этого не следует, что оно было социалистическим, т.е. тем, за что себя выдавало. По отсутствию капитализма нельзя судить о наличии социализма. Отрицание не может служить определением. Те, кто думает, что социализм может быть только таким, каким он был в СССР и других странах так называемого социалистического лагеря, слепо следуют за официальной пропагандой. На удочку этой пропаганда попались многие, даже выдающиеся умы (например, Александр Зиновьев). Россия не может пока служить критерием не только социалистичности общества, но всего того, что заимствовано нами из западного опыта. Марксизм, социализм, демократия, либерализм, капитализм в нашем исполнении – не столько подобие, сколько искаженное отражение их западных образцов. Можно, конечно, называть существовавшее у нас общество русским социализмом или социализмом с русской спецификой, но давайте решим однажды, где проходит граница между социализмом и нашей спецификой, между социалистической идеей и ее воплощением в нашей стране. В итоге, как я думаю, останется одна специфика без всякого социализма.

Изобличив меня в идеалистическом понимании социализма, Славин обрушивается затем на мое противопоставление цивилизации и культуры, называя его также идеалистическим, заимствованным мною из немецкой идеалистической философии XIX века. Идеализм для него, видимо, – самое страшное теоретическое преступление. Его находят у меня повсюду. Что-то слышится в этом родное, давно знакомое. Раз идеалист – ну если не совсем глупый, то глубоко заблуждающийся человек. Даже Ленин, как известно, думал иначе, предпочитая в определенных случаях идеалиста материалисту. Честно говоря, меня мало волнует разница между идеалистом и материалистом, но понять  почему разведение культуры и цивилизации – это идеализм, а их отождествление – это материализм, никак не могу. У меня достаточно ясно сказано, в каком смысле я различаю эти понятия. Славин с этим не согласен, это его дело, но при чем тут идеализм?

Я так думаю, что Славин не отличает старого (созерцательного) материализма от нового с его идеей "человеческого общества", выдает последний за идеализм. "Человеческое общество" синонимично культуре (о чем уже говорилось выше), "гражданское общество" (точка зрения старого материализма) является высшим достижением цивилизации. Можно и не противопоставлять культуру цивилизации, как это делает, например, Тойбни, но ведь Тойбни – не Маркс и тем более не социалистический критик капитализма. Для Маркса капитализм античеловечен (и, следовательно, антикультурен) по своей природе, хотя и являет собой наивысший на данный момент тип цивилизационного развития. Социализм не отрицает и не отменяет цивилизацию, а переводит ее развитие на качественно иной – собственно человеческий – уровень, обозначаемый понятием культуры. Логика цивилизационного развития становится логикой культурного развития, т.е. развития самого человека. Ничего другого я не утверждаю, считая такое толкование этих понятий полностью соответствующим духу и букве марксизма. Речь в нем идет не о том, что до социализма не было культуры, а при социализме не будет цивилизации, а о том, какое из этих понятий в наибольшей степени выражает суть общественного процесса на каждом из этих этапов, что здесь является преобладающим.

И наконец, Славин подходит к тому, что является для меня, действительно, главным – к понятию общественной собственности. Я согласен с ним в одном – моя трактовка этого понятия отличается от общепринятой. Его полемика со мной по данному вопросу, как мне кажется, лишь подтверждает мою правоту. По правде говоря, я не всегда понимал, что, собственно, он мне противопоставляет. Похоже, его опять смущает (или возмущает) мой идеализм. Спешу уверить его в обратном. "Обобществление духа", с которым я метафорически связал понятие общественной собственности, не исключает собственности на то, что этим духом создано, что представлено в материальных средствах производства. Об этом у меня сказано достаточно отчетливо. Здесь опять же весь вопрос в том, как понимать материальное. Для Славина оно – это прежде всего предметные, вещественные носители знания (станки, приборы, технические орудия и средства труда), для меня – и само знание, заключенное в них. Трактор, например, – тоже достижение научно-технической мысли, но обобществлению принадлежит не сам трактор, являющийся орудием сельскохозяйственного труда, а воплощенное в нем научное знание. Будучи собственником трактора, сельский производитель никак не может быть единственным собственником того знания, которое послужило его созданию. Оно – столь же материальное, сколь и идеальное (но только всеобщее) условие труда. И не надо смешивать эти два разных объекта собственности. Трактор может принадлежать частному лицу, знание, воплощенное в нем, принадлежит каждому, кто пожелает.

Обобществленная собственность есть собственность не на конкретные вещи, служащие средством разделенного труда, а на знание, ставшее производительной (и, следовательно, материальной) силой. Материальным в обществе являются, как известно, не только вещи и отношения, но и те идеальные продукты научного труда, которые, будучи включены в производственный процесс, образуют его духовный потенциал. Славина, как я думаю, подводит натуралистическое, грубо вещественное понимание материального (типичная ошибка "старого материализма", послужившая, кстати, и источником "товарного фетишизма"), отождествляющее материальное с природным, исключающее из него все идеальное. Стоимость, например, являясь идеальным (т.е. не природным) свойством товара, тем не менее вполне материальна. Общественная собственность как раз и имеет своим объектом то идеальное, что заключено в вещах и предметах, и что в условиях разделенного труда предстает в виде их стоимости и цены. Она возникает в результате замены абстрактного труда, создающего стоимость (или для Славина это тоже духовный труд?), трудом научным, или всеобщим, благодаря чему с продуктов труда, как писал Маркс, "совлекается форма товара"; они становятся предметными носителями не стоимости, а знания.

Отсюда следует также, что общественная собственность является не коллективной, а индивидуальной собственностью на все общественное богатство, представленное наукой и культурой в целом. Общественное здесь – синоним не коллективно-общего (наподобие общины), а индивидуально-всеобщего, в котором всеобщее становится достоянием каждого. В таком значении общественная собственность совпадает и с коммунизмом, и с социализмом.

С этой точки зрения, ни государственная, ни колхозно-кооперативная собственность не являются общественными, как нас учили тому. В равной мере ею не является и кооперативная собственность работников промышленных предприятий на средства своего труда. Все это превращенные формы той же частной собственности, лишь в лучшем случае служащие условием перехода к собственности общественной. Как государственная фабрика не является синонимом социализма (хотя в нашем понимании его и приравнивали к ней), так не является социализмом и фабрика, находящаяся в коллективном владении ее работников. Государственная собственность на все и вся есть, по характеристике Маркса, "грубый коммунизм", доводящий до логического конца принцип частной собственности: государство становится здесь совокупным частным собственником, превращающим всех в своих наемных работников, в пролетариев. Собственность трудового коллектива является рудиментарной формой общинно-коллективной собственности, которая при определенных обстоятельствах может служить основой перехода к социализму и общественной собственности, но ни в коей мере не совпадает с последней. Как и частная собственность, она живет и функционирует по законам рынка, отнюдь не освобождая человека от власти экономической необходимости. Общественная собственность делает человека – каждого человека – владельцем, собственником не только предприятия, на котором он работает, но всего общественного богатства, как оно представлено в культуре.

Ссылка на то, что результаты всеобщего труда (произведения искусства, например) могут в современном обществе находиться в частных руках, указывает лишь на то, что социализм (и общественная собственность) не стали еще здесь общезначимой реальностью. Славин добавляет к этому, что и не станет (или станет только в голове автора, т.е. моей) до тех пор, пока мы не поможем ему в этом нашими революционными действиями. Здесь я спорить не буду: любовь к революции ничем не вытравишь, хотя призывая к ней, надо думать и о том, что за ней последует. Большинство революционеров и после революции оказывались почему-то там же, где и были в начале. А все потому что, как и советует Славин, ставили телегу – "революционную смену отношений" – впереди лошади – изменения "технологического и организационного базиса". Я так и не понял, зачем надо менять отношения, да еще революционным путем, до того, как изменился старый базис.

От вопроса о необходимости революции Славин без всякой видимой логики переходит к вопросу о равенстве, не забыв, естественно, попутно отметить допущенные мною "существенные передержки", вообще манеру выдавать собственное мнение "за истину в последней инстанции", хотя все мои аргументы "просто не верны". Дальше идет текст размером в пол страницы, представляющий собой – уж пусть меня извинит уважаемый Борис Федорович – набор несуразностей. Оказывается труд одного можно количественно и качественно приравнять к труду другого, измерив их в одних и тех же количественных единицах. Труд простого рабочего приравнивается к труду высококвалифицированного инженера путем их простого измерения, например, в человеко-часах. Единая система измерения выдается за приравнивания и даже уравнивание, в том числе и качественное. Я приравниваюсь к Березовскому, поскольку мой и его доход измеряется в одних и тех же рублях. Лилипут приравнивается к великану, так как их рост измеряется в одних и тех же сантиметрах и метрах. Я говорю, никакой дележ – ни по труду, ни по потребностям – не дает фактического равенства, Славин отвечает – дудки, все можно приравнять друг к другу путем простого количественного измерения. Люди приравниваются друг к другу, так как их труд измеряется в одних и тех же часах, они получают доход в одной и той же валюте и наедаются примерно одним и тем же количеством пищи. Вот и спорь после этого. В цифрах, конечно, можно все измерить и приравнять друг к другу, но разве в этом состоит равенство людей? К тому же измерение абстрактного труда рабочим временем не дает возможности его качественно оценивать, как о том пишет Славин. Все верно с точностью до наоборот: измерение труда временем означает полное отвлечение, абстрагирование от его качественной стороны. Труд рабочих в материальном производстве, согласно Марксу, становится все более абстрактным по мере утраты им своей конкретной определенности. К нему никак нельзя приравнять труд инженера, ученого, художника, по своей природе не являющийся абстрактным. Но и абсолютный труд уравнивает рабочих не в их человеческом существовании, а только в функции рабочей силы. Если это и есть равенство, то оно, подобно равенству абстрактных величин, лишено всякой качественной определенности и особенности. От такого формального равенства социализм и хочет избавить человека.

Первая часть статьи Славина заканчивается небольшим абзацем, начинающимся уже с привычных слов: "К сожалению, Межуев так и не понял...". Не понял я, конечно, отличия социализма от коммунизма. Вот если бы понял, то и спора не было. Сказанное мною Славин признает относительно верным для коммунизма, но не для социализма. Об излишней искусственности такого противопоставления я уже говорил выше и не вижу особой необходимости возвращаться к этому вопросу. Однако помимо первой части в статье Славина есть еще три, в которых он к уже сделанным замечаниям добавляет новые, касающиеся практически всего, что я сказал. Отвечать на все замечания – значит намного превысить объем материала, предназначенного для журнальной публикации. Представится возможность, отвечу на них в следующий раз. Но и сказанного достаточно, чтобы судить о характере моей со Славиным полемики. Я, действительно, "бегу" от той реальности, которую мне навязывают в качестве социалистической, не желаю признавать ее таковой. Славин же, по моему мнению, остается в кругу тех представлений о социализме, которые служат оправданием этой реальности (при некоторых критических замечаниях в ее адрес), были выработаны ею в целях такого самооправдания. В итоге он оказывается там же, где мы и находились в недавнем прошлом. Такой способ доказательства "от реальности" я и называю "бегом на месте", ничего не меняющим в этой реальности и никуда не приводящим. Он лишь восстанавливает в нашей памяти аргументацию и стилистику дисциплины под названием "научный коммунизм", которую нам преподавали в приснопамятные годы "реального социализма".